Одинокие

Картины. Их было четыре. Черные строгие рамки. Яркие свежие тона. Они смотрелись. Но, переводя взгляд с одной на другую, и на следующую, и на последующую, Яковлев вдруг почувствовал неясный дискомфорт. Он не был ценителем-специалистом, однако, считал, что понимает качество интуитивно. Контраст бил в глаза.

Полотна, висевшие рядом, принадлежали кисти одного мастера, но со второй парой, что была расположена на противоположной стене, входили в необъяснимый диссонанс: были несовместимы и даже нелепы в своем соседстве.

«Новый вкус – признак нового действующего лица, – подумал Яковлев. – Интересно, где выбор самого Терехова, а где – его неизвестной пассии? Наверное, – продолжал размышлять Яковлев над подмеченным феноменом, – в постели каждый видел свои картины – те, что нравились. Или в зависимости от настроения они оба поворачивались в одну и ту же сторону?»

Яковлев представил, как два обнаженных тела, не отрывая своих глаз от живописных работ, сплетаются в любовном противоборстве… И в миг первого соприкосновения, когда соответствие внешнего и внутреннего, её полости-раковины и принадлежащего ему животворящего стебля еще не найдено, он хватает в кулак копну её волос и с силой тянет… нет, дергает рывком на себя – её шея, словно по лекалу, выгибается, её затылок ложится в ямку меж её лопаток. Он заглядывает ей в глаза и понимает, что вот теперь они видят одно и то же – спокойный, рассеянный пейзаж: воду с отблесками, то ли солнечными, то ли лунными, молодую девушку, смотрящую на зеркальную поверхность озера, а за её спиной – маленькую девочку в кружевах, собирающую цветы. Он сжимает её в талии, ощущая в своих ладонях упругую кожу, а под нею – слой мягкого податливого жира, и, пробираясь своими бедрами между её, широко расставленными, неторопливо ложится ей на спину и, проскользнув у нее под мышками, сплетает свои руки в замок, сгибая её лебединую шею, и они оба замирают, прижавшись тесно-тесно. А перед их широко раскрытыми глазами – вычурные изогнутости, искаженные несоразмерности, линии, оседающие в перемене теней рваными клочками тумана, – это российский Модильяни через призму зеленоватого стекла изобразил привычный натюрморт, изменив лишь форму сосуда: преобразовав скучную, надоевшую в повседневности полулитровку – в кувшин, чьи несуществующие пропорции нарушают правила и балансы, все соотношения объема, длины, веса, выведенные некогда в тонких расчетах… Кружится гончарный круг. Влажная красная глина послушна рукам. И кружение его – как вальс через век, как полет и как жажда к нему; как теорема Ферма, недоказанная, недоказуемая; как греческие метаморфозы, переплетенные великолепным Апулеем, а сам кувшин, возникающий из-под умелых рук оплавленным, меняющимся миг за мигом контуром, – опорожненное сердце.

Такие картины висели на стенах: пейзажи – по левую, натюрморты – по правую сторону от входа.

– Ростислав Станиславович, – позвала его Зина.

Яковлев потряс головою, прогоняя наваждение.

– Да? Что скажешь? – спросил он немного развязно.

– О чем? – его тон Зине не понравился и она не обернулась.

– Ну, про то, что рассматриваешь? Размер, например? – сказал Яковлев, подходя к ней сзади. Её выпуклый просторный зад притягивал, манил, влек.

– Размер один и тот же. Кажется, – в этот раз Зина ответила задумчиво.

– Что значит, кажется?

–А? Да, конечно, один и тот же. Стиль, знаете ли. Посмотрите. Вот.

Зина размашистым движением выхватила с полки комочек ткани – им оказались трусики – и сунула Яковлеву под нос (о, эти женские трусики цвета топленого молока, атласные и ажурные, возбуждали сами по себе) и сразу же, не обращая внимания на реакцию своего шефа, приподнялась на цыпочках, потянулась и с самой верхней полки достала еще одни. И развернула.

Вторая модель понравилась Яковлеву меньше: спереди – мелкоячеистая прозрачная сетка треугольной формы, на ней – намек на вышивку – цветок: ромашка или лилия, а от углов треугольника – тонкие веревочки, почти что ниточки, и – все.

«Уже не предмет туалета, а, чересчур одиозные в своем назначении, вызывающий атрибут половых отношений», – сердито подумал Яковлев.

– И с бюстгальтерами тоже не все правильно.

Зина не договорила.

– Не надо про бюстгальтеры. Я – представляю, – оборвал он её.

– Но я думаю…

– Нет. Не надо! – в голосе Яковлева послышался приказ. – Никаких комментариев. Я, знаете ли, Зинаида Антоновна, не мальчик и понимаю, когда и при каких обстоятельствах «носят» вот такое белье.

Отвечать тривиально – «и я не девочка» – Зина не стала, но от кривой усмешки в адрес Яковлева не удержалась:

– Я объясню. Я только хотела…

– Нет! Я же сказал – нет! – возбуждение, вспыхнувшее в нем недавно, прошло, сменившись раздражением.

– А про парфюм? – все-таки задала Зина еще один вопрос, и Яковлев уловил в нем почти неприкрытую издевку.

– Нет!

Зина молча пожала плечами.

Он еще раз огляделся. В поле его зрения попали книжные полки. В отличие от «кабинетной» – «спальная» литература была в основном развлекательной. Во всяком случае, так показалось при первом беглом взгляде на «корешки». Альбомы по искусству – они бросались в глаза форматом и глянцевой суперобложкой, и целый ряд из детективов, и большинство из них – российские, современные, хотя присутствовали и Агата Кристи, и Жорж Сименон, и Рекс Стаут. Стихи. Ничего примечательного.

А Зина уже закончила осмотр платяного шкафа.

– Придется выяснить, кто она – та, что жила с убитым. И поскорее! Сделать это, наверное, будет несложно.

Он произнес эту фразу вслух, хотя вроде и не хотел, и Зина моментально отреагировала.

– Выясняйте, – пренебрежительно бросила она, а сама с обидой подумала, – вот дурак, он меня даже слушать не стал.

Нет, у Зины эти слова не вырвались. А Яковлев продолжал размышлять – что-то ведь его покоробило! Здесь! Не в доме, а именно – здесь! В этой комнате! Что? Что-то необычное. А в кабинете он этого не ощутил. Там он почувствовал только зависть, но зависть – чувство определенное, понятное, логично-объяснимое и даже прозрачное в своих первопричинах, вполне. А тут? Но впечатление ускользало – гнаться за ним показалось бессмысленным.

«Не понял», – подумал он перед тем, как выйти.

Глава 3. Допрос – объяснение термина

Каждый вопрос, заранее обдуманный и даже записанный на бумаге – и, не дай Бог, забыть или перепутать, – всегда предусматривает готовый ответ – ответ, сформулированный в тот миг, когда кончик пера лишь коснулся бумаги для того, чтобы вывести на ней замысловатый значок – крючок с точкой, что будто бы сорвалась под собственным весом с той искривленной линии – вопросительный знак. Раньше! Конечно, раньше. Ответ и вопрос рождаются одновременно! Да, как близнецы, в чьих сосудах одинаковая кровь. Да? Опять нет! Сначала появляется ответ, и только потом – вопрос к нему. И это правильно. Это обуславливает внутреннюю целесообразность диалога и ценность информации, как субъекта дальнейшего анализа – анализа несовпадений. Вопрос – ответ. Ответ – вопрос – ответ. И хочется лишь сравнить, соотнести чужие ответы и свои, те, что непререкаемо знаешь, и еще раз убедиться в своей правоте!

«Имя, отчество, фамилия? Год и место рождения? Распишитесь, что ознакомлены: за дачу ложных показаний вам полагается… Что? Срок! И не ломайте тонкие руки-крылья».

Допрос: ответ – вопрос – тягостный вздох – истлевший окурок – ответ.

Занавешенное окно.

Шоумен в кителе.

Экстрасостояние, кураж.

Вереница силуэтов чередой.

– Вспомните! Не упоминал ли Александр Петрович о том, что ему угрожают? Невзначай, в шутку. Когда-нибудь – недавно, давно, а? Вы должны знать, – с нажимом, подкрепленным тяжелым неподвижным взглядом, агрессивно спрашивал Яковлев.

– Во-первых, я думаю, о таких вещах в шутку не говорят. Во-вторых, нет, не помню. И более того, уверена, что – нет! Александр Петрович не такой человек, – Нина старалась не обращать внимания на зловещий тон.

– Был!

– Был, – повторила она тихо.

– А какой? Вот и расскажите, – хихикнул Яковлев, и новая интонация заставила Нину вздрогнуть.

– Он умел принимать решения сам. Он не перекладывал ответственность на других. Никогда! Предполагать, что он кому-то жаловался? Ха! Абсурд!

– Ну, не жаловался. Советовался.

– Не со мною.