Египетский голубь

Богатырев тоже одобрил мое поведение.

– Это вы отлично сделали, что этому болвану нотацию прочли, – сказал он. – И счастливо сошло вам это с рук! Остеррейхер верно к вам за вашу «философию» очень благоволит, а то бы другому он показал дверь или бы еще что-нибудь хуже… Ну, а что ж мы будем делать теперь с Антониади? Как вы скажете, господа? Где нам выгоднее его видеть – в английском консульстве или в австрийском?

– Он не пойдет служить в австрийское консульство, – сказал Михалаки.

– Отчего?

– Греки вообще австрийцам служить не любят. Есть какой-то на это инстинкт! – заметил адрианопольский политик. – Это очень глубоко. Я не могу даже объяснить это, – прибавил он скромно, как бы кокетничая и желая вызова на дальнейшие рассуждения.

– Нет! – сказал весело Богатырев. – Пожалуста, объясните… Для нас сделайте это, monsieur Михалаки. Вот вам для подкрепления еще немножко.

И он налил ему еще вина.

Михалаки, приняв тогда снова тот твердый и вместе с тем ядовито-проницательный вид, который был ему обыкновенно свойствен, пристально глядя то на консула, то на меня, начал так:

– Il y a quelque chose!.. В интересах и преданиях греков есть нечто такое, что больше их располагает служить России и Англии, чем католическим Державам. Относительно Англии и Австрии я скажу, что тут, быть может, сохраняется чувство еще со времен Меттерниха и Каннинга. Но, кроме того, вообще следует заметить, что славяне гораздо легче, чем греки, располагаются искренно к Державам католическим, и это очень натурально: у греков нет ни в Австрии, ни в Польше миллионов католических братьев. Греки одни на свете; их четыре миллиона с небольшим, и вся сила их в православных преданиях, а не в племени. Россия и греки – вот столпы Православия. А славяне могут измениться. Интересы и России, и греков требуют прежде всего, чтобы Православие было крепко, а у славян могут быть и другие наклонности.

– Так что же Англия? – спросил я, хотя и сам почти предугадывал ответ Михалаки.

– Англия, – сказал он, – может вредить грекам только поверхностно. Она может что-нибудь отнять, присоединить; но она не может развратить ни греков, ни славян так, как могут развратить их католические державы. Религия при англичанах, так же как и при турках, не в опасности. Вы знаете, что греки Ионических островов религиознее, чем греки свободной Эллады.

– Поэтому – Антониади?.. – подсказал Богатырев.

– …не пойдет в драгоманы к австрийскому консулу, а к Виллартону, может быть, согласится.

– Но я вас спрашиваю, что выгоднее нам, нам? – еще раз спросил Богатырев.

Михалаки помолчал с минуту и потом сказал:

– Вы знаете, турки говорят дели-базар, бок-базар![13 - Дели – безумный; бок – навоз, грязь или еще хуже.] Пусть Антониади служит у Виллартона; нам будет лучше.

Богатырев засмеялся от удовольствия.

– Вы думаете, – спросил он, – что так как Виллартон дели и слишком обнаруживает свою игру, то Антониади будет все знать и будет передавать нам?

– Зачем нам! – скромно съежившись, возразил Михалаки. – Это слишком прямо, и Антониади, кажется, не такой человек. Ему это покажется низким… что-то вроде шпиона. Но я найду другие пути. Есть косвенные сношения, есть разные пути!

При этом Михалаки делал такие убедительные и извилистые жесты руками, что было ясно, – он знает эти пути.

– Однако, – заметил Богатырев, – прежде всего не надо забывать, что Антониади желает пользоваться русскою протекцией. Он ведь сам заявил мне. Хорошо ли это будет, если мы его предоставим Виллартону вполне?

– Зачем вполне! Для Антониади выгодно иметь защиту и протекцию в турецких судах с разных сторон. В иных случаях ему пригодятся привилегии, которые ему даст английский драгоманат, а в других – наша помощь.

– Если б у него была здесь собственность, – прервал Богатырев, – то ведь жена его русская подданная, и он мог бы все записать каким-нибудь образом на ее имя… да и это очень сложно. Но ведь у него все дела будут в коммерческом суде, и какой способ придумать, чтобы в случае нужды нам защищать его интересы – я и не знаю…

Михалаки опять принял смиренный вид. Хитрое лицо его выражало в эту минуту спокойную, почти до равнодушия доходящую уверенность подчиненного в том, что начальник (и еще какой начальник… Богатырев!) знает и понимает все лучше его.

Богатырев прибег к своему моноклю и, рассмотрев хорошо это выражение лукавого грека, засмеялся.

– Ne faites donc pas l'innocent, mon cher monsieur Mikhalaki!.. Мы ждем всего от вашей изобретательности. Вы сами давно догадались.

– Что сделать? я не знаю, – отвечал Михалаки задумчиво. – Я желал, чтоб он и у нас служил, и у Виллартона. Мне так больше нравится. Я целый день вчера об этом думал. Нельзя ли сделать Антониади одним из членов тиджарета от русского консульства. Наш банкир Москов-Самуил все стареет и мало приносит пользы. Только мне жаль старика обидеть. Хотя и жид, но он такой добрый и невинный!

– О! это ничего! – воскликнул с радостью Богатырев. – Мы найдем, чем утешить Самуила. Можно его будет сделать вторым после вас почетным драгоманом и брать иногда с собой в Порту для виду. Это доставит ему прекрасный случай надеть свою рысью шубку, повязать феску хорошим шелковым платком, сидеть пред генерал-губернатором и разговаривать с ним! Он будет счастлив этим… Вы начните с этого поскорей, monsieur Михалаки, предложите ему быть вашим помощником. А насчет Антониади мы тоже постараемся. Отлично! – И, обратясь ко мне, консул еще раз спросил: – Владимiр Александрович, не правда ли, отлично?

– Очень хорошо, – сказал я.

– А не позволите ли вы мне, – спросил Михалаки вкрадчиво, – подать бедному Самуилу надежду на золотую медаль на ленте Св. Анны? Так, от себя, только надежду. Он так долго и усердно служил консульству банкиром и членом тиджарета[14 - Тиджарет – коммерческий суд в Турции, в нем каждое консульство имело двух своих представителей для тяжебных дел между турецкими подданными и иностранными.]. Это расположит к нам всю здешнюю еврейскую общину, евреи скажут: «Вот служи англичанам; что за корысть! У них и орденов вовсе нет. То ли дело Россия!»

– Очень рад! очень рад! – воскликнул Богатырев. – Подайте ему эту надежду не только от себя, но и прямо от меня. Я выхлопочу ему это непременно. Итак, дело решено, по крайней мере в принципе… А об обеде мы и забыли. Я тороплюсь, боюсь, чтобы Виллартон… Кого же нам посадить, я все-таки не знаю. Если бы к тому дню даже и был назначен Антониади английским драгоманом, то я не вижу никакого основания делать Виллартону такую особую честь: приглашать только его драгомана. Какие основания? И что за прецедент для будущего? Вы, monsieur Михалаки, другое дело, вы наш, вы почти принадлежите к хозяевам консульства; и к тому же я хочу, чтоб и сами паши видели, как мы вас ценим. Но чужой драгоман?.. Подумайте и об этом, прошу вас.

Михалаки уже стоял в эту минуту с фуражкой в руке; он спешил в Порту и должен был еще зайти к Самуилу. Слыша такие речи от гордого консула, он не совладал с собою и, покраснев от блаженства, как молодая девушка, слабым голосом прошептал: «Je vous remercie, monsieur le consul!» и поспешно ушел, приговаривая: «Поищу, поищу и для обеда кого посадить…»

Богатырев, проводив его глазами, глухо и тихо сказал: «Рад-то как!» и потом, обратясь уже прямо ко мне, начал, весело и плутовски смеясь:

– Теперь я вас обрадую.

– Как?

– Да уж обрадую, – продолжал мой молодой начальник все так же лукаво и добродушно. – Уж все пущу в ход. Мне нужно, чтобы христиане здешние не воображали, что мы нуждаемся в содействии и дружбе английского консула. Идите-ка вы, батюшка, знаете куда? Идите к Марье Спиридоновне. Да! к самой к Марье Спиридоновне… А! как вы обрадовались! Да, вы влюблены. Это ясно. Вы влюблены. Вы больше обрадовались, чем Михалаки моим комплиментам…

– Перестаньте, – сказал я, конфузясь невольно. – Прошу вас… ну рад, ну влюблен, что вам до этого!..

– Да ничего, ничего. Я сочувствую вам. Дело житейское. Так вы идите скорее. Сейчас. Муж небось в конторе теперь, считает деньги. А вы к ней. Начните по-здешнему издалека… «La pluralitе des mondes»… например, «l'immensitе de l'espace; l'amitiе; l'amour avant tout, le devoir conjugal apr?s…» A потом и поручите ей все узнать, чего муж хочет. Скажите прямо, что Остеррейхер просил вас действовать в его пользу, но что вы не знаете, как это, и зачем, и что с политической точки зрения консульству все равно, понимаете?.. Это главное – все равно… Вот оттенок. Поговорите от меня и от себя о тиджарете и о Виллартоне узнайте… Я не совсем в этом отношении с Михалаки согласен. Все было бы лучше и проще, если б Антониади был подальше от Виллартона и зависел бы в делах только от нас.

И приостановившись, Богатырев прибавил опять шуточно:

– Ведь и для ваших будущих благ было бы лучше, если б Антониади зависел только от вас, в случае моего отъезда?

Этот новый оттенок шутки мне не понравился, и я ответил Богатыреву серьезно:

– Послушайте, мне ваши шутки вообще нравятся. Вы не Блуменфельд, я знаю… У него самое простое слово дышит злостью, раздражением и обидой. Я понимаю, что у вас совсем другой оттенок. Но еще раз я вас прошу, умоляю даже, шутите надо мной сколько вам угодно, – над моим чувством, что я влюблен, что я страдаю, все, что вы хотите; но не придавайте, ради Бога, никакого грязного характера вашим речам об этой женщине… Какое она зло вам сделала? И если я хочу уважать ее, почему же вам не щадить моего чувства? К чему эта мысль о какой-то чиновничьей эксплуатации, о начальстве над мужем… Какая гадкая мысль!

Богатырев сильно нахмурился и очень грубым голосом сказал:

– Вас не разберешь. Вы сами защитник женской свободы в любви. – Поклонник Жорж Санда. А тут обижаетесь за одно слово! Я буду вперед…

И, не кончив с досады фразы, он все с рассерженным лицом встал и пошел к дверям канцелярии.

Я взял шапку с окна и собрался идти, но консул, остановившись в дверях, оборотился ко мне и заметил холодно и строго:

– Вы, впрочем, там не слишком распространяйтесь. Я хочу знать скорее о результате. И еще предупреждаю вас, что завтра курьер: у меня четыре большие донесения, и я сам не намерен сегодня переписывать. У вас работы будет на целый вечер, тем более, что вы скоро и красиво писать на можете.

– Потрудитесь прислать мне на дом. Все будет готово, – отвечал я так же сухо и холодно.

Мы расстались, и я, раздосадованный и смущенный, пошел к Антониади.

Погода становилась все хуже и хуже. Утренний туман, в котором была своя поэзия, рассеялся; теперь шел мелкий и частый дождик, напоминавший мне Петербург (я ненавидел все то, что мне напоминало эту язву России). Грубая адрианопольская мостовая была покрыта слоем липкой грязи, по которой бродили худые и покрытые сыпью бесприютные собаки базара.