Мимишка

– Что рассуждать! Вы просто меня не любите! – с усилием прошептала Софья.

– Не люблю, – со вздохом признал Гончаров. – Так, как вы того хотите, не люблю. Как в женщину я в вас не влюблен и никогда не влюблюсь! Но я люблю вас как друга, как замечательного человека. Вы – своего рода шедевр доброты, ума и сердца. Все это я вижу в вас, знаю и люблю!

– Слова, слова, слова… – с усмешкой молвила Софья. – К чему они, все эти утешения, если главных слов вы не произнесете?

– Вы правы: не произнесу, – сказал Гончаров. – Что ж поделать, Софья Александровна, милая! Ну, так на мне клином не сошелся, право же! Поверьте, вы встретите достойного вас человека и выйдете за него замуж. Хотя и нелегко найти такого, но Бог не без милости.

Софья, пока мой хозяин это говорил, поднялась с дивана и прошлась по комнате. Одним глазом я смотрела на нее и видела, в каком подавленном она настроении: она была бледна, губы у нее мелко тряслись, кулачки были крепко сжаты.

Она остановилась у окна, бросила взор на улицу. Увидела, вероятно, воробьев, или дворника, или детей играющих. И каким же, подозреваю, безразличием к тому, что творилось у нее в душе, дышала представшая перед ней картина, кто бы ту ни оживлял своим присутствием.

Софья повернулась к Гончарову.

– Какой же вы! – ожесточенно бросила она ему. – Какой же вы холодный, эгоистичный, равнодушный!

– Да неравнодушный я! – ответил Гончаров. – По крайней мере, в отношении к вам. Повторю: я испытываю к вам большую дружескую любовь, и не моя вина, что она – без влюбленности.

Софья только махнула рукой.

– Я все это уже слышала. Сказка про белого бычка!

– Ну, так другой сказки вы от меня и не услышите! – Гончаров сложил руки на животе и замолчал.

Она тоже стояла, не произнося больше ни слова.

Я, как легко предположить, тоже безмолвствовала.

В такой немоте и завершилась сцена, неприятная для всех участников, и для меня в том числе: хотя лично меня она и не затрагивала, но я пожалела и Софью, мучившуюся в безответной любви, и Гончарова, мучившего ее, но мучившего поневоле и с тяжелым сердцем.

Это объяснение случилось как раз незадолго до того, как старушка Льховская, ничего о нем, конечно же, не знавшая, рекомендовала моему хозяину присмотреться к Софье Александровне. Потому-то он с таким неудовольствием принял наставление, чем расстроил желавшую только добра Елизавету Тимофеевну.

Софья после того, как он расставил все на свои места, больше не писала ему о любви, а если говорила о ней с глазу на глаз, то лишь изредка и больше намеками. Она довольствовалась предложенной дружбой и боялась ее потерять.

– Дайте вашу руку и позвольте поцеловать ее – любовно, но не влюбленно, – произносил иногда при встрече Гончаров.

И она с печальною улыбкой принимала это.

Замуж Софья Александровна так и не вышла: до недавних пор в ней теплилась надежда, что Гончаров вдруг да одумается. Но в свете последних событий, до которых я в своих воспоминаниях еще доберусь, она оставила эту мечту.

И все же они до сих пор состоят в близкой дружбе. Гончаров доверяет ее художественному вкусу, советуется в литературных вопросах. По его просьбе она переписывала рукопись его романа «Обрыв». Зная, как щепетильно он относится к своему творчеству, это доверие, бесспорно, дорогого стоит. Но ей, я чаю, до сих пор нет-нет, а хочется большего.

Бедная Софья Александровна!

III

Вскорости после неудавшейся Елизавете Тимофеевне попытки устроить судьбу моего хозяина ее сын, Иван Иванович Льховский, уехал в Ниццу по линии Морского министерства, где служил. Поэтому больше мы с Елизаветой Тимофеевной не виделись: в их квартиру мы ходили исключительно из-за Ивана Ивановича.

На чужбине он и умер. Гончаров, узнав эту дурную весть, расплакался. Я тоже расстроилась и незаметно пустила слезу. Вспомнила при этом и Елизавету Тимофеевну: каково старушке будет без сына? Очевидно, вспомнил и Гончаров.

– Надо будет навестить Льховскую, – произнес он.

И навестил. Но дело на этот раз обошлось без меня: Гончаров счел, по-видимому, неуместным брать меня с собой на визит сочувствия. Зато сопровождала его Варвара Лукинична Лукьянова, хотя, по-моему, она и незнакома была со Льховскими. Это была та самая женщина, которая когда-то предала и обидела Гончарова.

Все между ними происходило задолго до моего появления не только в материальном виде, но даже и в вымысле. Однако из обрывков разговоров, из прочитанных вслух некоторых писем я составила общую картину.

История, стало быть, была такова.

Гончаров, как всем известно, родом из Симбирска – как, кстати, и поэт Языков. Но большую часть жизни он провел – и поныне проводит – в Петербурге, а на малой родине своей, там, где гробы предков, он бывал крайне редко. Но в один из приездов случился у него роман, оставивший на сердце незаживающий рубец. И героиней этого романа стала не кто иная, как Варвара Лукинична.

Гончаров – тогда еще относительно молодой и неоспоримо обаятельный и полный жизненных сил – отправился в Симбирск на целое лето, которое собирался посвятить работе над «Обломовым». Но какое там! Увидел в доме сестры гувернантку племянников – Варвару Лукиничну, тогда она была Болтунова, а не Лукьянова, – и все напрочь вылетело из головы и из души: и Обломов, и сестра с племянниками, и вообще весь мир. Все вытеснил образ милой Вареньки.

– Мудрено было не влюбиться! – вспоминал потом Гончаров, уже при мне, в беседе со Льховским, пока тот еще не уехал в Ниццу и, уж конечно, не ушел из мира. – Она была юна, свежа, стройна…

– Как и Софья Александровна, – перебил с усмешкой Льховский, – однако же в Софью Александровну вы не влюбились.

Гончаров вздохнул.

– Я теперь другой. А тогда был еще молод, был способен на большое чувство, да и летний воздух волжский – провинциальный, чарующий: «фиалка в воздухе свой аромат лила», как у Пушкина. Под воздействием этого воздуха и этой влюбленности я творил совершеннейшие глупости: прогуливался с Варенькой под луной, читал ей Байрона: «сердце вновь и вновь твой образ призывает, лелеет тайную любовь и по тебе страдает».

Льховский не смог сдержать смеха, представив, видимо, как Гончаров декламирует этот романтический вздор.

– Вам смешно? Это еще что! – не обиделся Гончаров. – Видели бы вы, как я, становясь в позу испанского гидальго, бренчал ей на гитаре романсы! Вот это действительно был номер! «Ты душа ль моя, красна девица! Ты звезда ль моя ненаглядная! Полюби меня, добра молодца!» – пропел он, и притом весьма неплохо, на мой невзыскательный вкус. Музыку я на дух не переношу, но пение Гончарова выслушала пусть без наслаждения, но и без отвращения.

Льховский продолжал веселиться:

– С этакими музыкальными дарованиями вы, не сомневаюсь, покорили вашу Вареньку!

– А что? И покорил! Любовь была взаимна. Это было лучшее лето в моей жизни и, смею надеяться, лучшее лето и в жизни Варвары Лукиничны. Опущу подробности – о них не пристало говорить даже близким друзьям, уж не обессудьте, – опишу только вкратце сцену нашего расставания: она крепко засела в моей памяти и, как будто вчера все происходило, стоит и поныне перед глазами. Я прощаюсь со всеми домашними, маменька, расчувствовавшись, ненадолго падает в обморок: она словно предвидела, что это наша последняя встреча. – По лицу Гончарова пробежала сумрачная тень; он погрустнел, вспомнив умершую мать. – Ах, маменька! Горжусь ею и благодарю Бога за то, что имел подобную мать. Ни о чем и ни о ком у меня мысль так не светла, воспоминание так не свято, как о ней.

Тут уж Льховский не отпускал свои шуточки, а участливо молчал. Гончаров провел рукой по бакенбардам, словно снимая с лица печаль.

– Ну, довольно; я же не об этом! Я же о Варваре Лукиничне! Ее первоначально не было в комнате, когда присели на дорожку: присутствовали только родные. Я распрощался с ней заранее, со взаимными слезами и клятвами вечной любви, и теперь она сидела одна в соседней комнате. Однако не вытерпела, распахнула дверь и вбежала к нам. Не сдерживая рыданий, воскликнула: «Ванечка!» – и бросилась мне на шею. Мы обнялись под осуждающими взглядами моих родных.