Мимишка

Другое дело – еще один его друг, Иван Иванович Льховский. Этот, высокий, худой, держал себя иногда чересчур развязно: придет и сразу чуть ли не ляжет с ногами на диван, – но хозяин много и безо всяких утаек и околичностей говорил с ним по душам. К нему я была более благодушна. Я его не то чтобы любила, но жалела, потому что знала, что ему суждено рано умереть: хотя он и был молод и жизнерадостен, от него пахло близкой смертью – едва уловимым душком гнилого мяса. Так в итоге и получилось; и когда он через несколько лет умер, я скорбела вместе с хозяином.

Со Льховским он и обо мне говорил больше, чем с Никитенко или другими гостями, и за это я Льховского тоже выделяла. А больше всего запомнился самый первый разговор. Иван Иванович недавно вернулся из кругосветного путешествия на корабле со смешным названием «Рында» и весьма удивился, встретив меня дома у хозяина.

– Что за милое создание? – спросил он.

– Племянник подарил, – ответил хозяин.

– Вроде бы породистая какая-то. Не пойму только, что за порода. Что ж он, занялся разведением собак?

– Вовсе нет. У уличных мальчишек купил. Подбегают к нему: «Барин, купи собачку, а то утопим!» А что до породы – то врать не буду: не знаю. В собаках я не шибко силен. Да и неважно это. Важно, что друг это хороший. Да, Мимишка? – обратился он ко мне, и я радостно забила хвостом, но не потому что он произнес мою кличку, а потому что сказал, что я друг, и не в том саркастическом, предполагающем обратный смысл тоне, как в разговоре с Никитенко величал автора «Муму», а искренне и по-доброму. Только он так умеет! Что до вопроса породы, то я была с моим хозяином положительно согласна: неважно это; я, кстати, так и не выяснила, за неимением желания, какой я породы.

– Мимишка? – переспросил Льховский. – В вашем «Фрегате «Паллада» упоминается какая-то Мимишка. Вам так нравится эта кличка?

– Да нет, – возразил хозяин, – это дело вовсе не вкуса. Корень залегает глубже. Сейчас, сейчас.

Он порылся на столе, заваленном книгами, отыскал нужную и раскрыл ее. У него зачастую на столе бывал беспорядок, но он этим не озадачивался и всегда находил искомое. Между прочим, другой знаменитый русский писатель, тот самый, что «Муму» написал, упорядочению пространства вокруг себя, наоборот, придавал слишком большое значение и не брался за перо, пока все вещи не раскладывал строго по местам. Это я знала, разумеется, со слов моего хозяина: он о нем много говорил, не мне, разумеется, а третьим лицам.

– Так, где тут это у меня, – листал хозяин книгу. – А вот! В одной из глав – вы наверняка должны помнить, раз уж даже Мимишку соблаговолили запомнить, что, разумеется, не может не тешить мое авторское самолюбие, – значит, в одной из глав я даю в сравнении, как пробуждаются утром английский дворянин и русский помещик. Англичанин – собран, не тратит много времени, стремится скорее уйти с головой в новый день: столько дел его ждет. Я прочитаю, с вашего позволения.

– Сделайте милость. Ваши сочинения меня всегда радуют, особенно в вашем собственном прочтении.

– Благодарю. – Мой хозяин уселся в кресло и, прокашлявшись, прочел несколько предложений: – «Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне. Он просыпается по будильнику. Умывшись посредством машинки и надев вымытое паром белье, он садится к столу, кладет ноги в назначенный для того ящик, обитый мехом, и готовит себе, с помощью пара же, в три секунды бифштекс или котлету и запивает чаем, потом принимается за газету». – Мой хозяин поднял глаза от книги и прибавил: – И так далее, по заведенному распорядку. У русского же все не так. Сколько его ни тормоши, русский пробуждается только когда «не стало бы уже человеческой мочи спать» или если дурной сон приснился. – Хозяин снова принялся читать: – «Проснулся он, сидит и недоумевает, как он так заспался, и не верит, что его будили, что солнце уж высоко, что приказчик два раза приходил за приказаниями, что самовар трижды перекипел. «Что вы нейдете сюда?» – ласково говорит ему голос из другой комнаты. «Да вот одного сапога не найду, – отвечает он, шаря ногой под кроватью, – и панталоны куда-то запропастились…» – Он отложил книгу и задумчиво улыбнулся. – И выясняется, что «сапог еще с вечера затащила в угол под диван Мимишка».

На этом слове я приподняла голову: задремала, потому что он при мне уже не раз читал вслух свой «Фрегат» и я, зная все наперед, заскучала, но, услышав свою кличку, подумала, что меня подзывают. Хозяин мое движение заметил.

– Не про тебя, Мимишка, – улыбнулся он мне и снова отнесся к гостю: – Как видите, ничего выдающегося. Собачка, утащившая панталоны, только названа и непосредственно в повествовании не появляется. Как вы справедливо заметили, она упоминается – и только. Но все кажется простым и не заслуживающим внимания лишь на первый взгляд. А корень, повторюсь, намного глубже.

– Расскажите же. – Видно, Льховского начинала утомлять многословность моего хозяина, коей тот иногда грешил, и он проявил нетерпение.

– А я к этому и веду, – хозяин был спокоен и продолжал развивать мысль. – Я вас уже посвящал в особенности, присущие моей творческой сути. Белинский сказал: «Художник мыслит образами»; давно его уже нет с нами, а эта мысль плотно засела во мне, потому что как нельзя лучше ко мне подходит. Когда я пишу, я вижу перед собой в фантазии тех, о ком пишу. Не слишком преувеличу, если скажу, что вижу всех моих персонажей перед собой чуть ли не в натуральную величину. И не только их настоящее, мною описываемое, но и всю их историю – от рождения до смерти. Вижу предысторию рисуемого мной момента. Сейчас вот работаю над романом «Художник» – хотя больше ленюсь, а не работаю, – и что вы думаете! Этот проклятый Волохов – один из героев, я вам рассказывал программу романа – прямо-таки не дает мне покоя: он приходит ко мне в кабинет!

Хозяин разволновался; мне хотелось его успокоить, попытаться убедить, что никакой Волохов к нам в кабинет не заходил, – именно к нам, а не к нему, потому что я всегда рядом, – лишь необъяснимое колыхание воздуха иногда случалось, но Волохов ли, существовавший только в воображении хозяина, был тому причиной? Позднее я поняла, что именно он, но тогда я была еще юна и мало чего знала.

– Так а что Мимишка? – Льховский нетерпеливо вернул моего хозяина к теме разговора, хотя хозяин от нее и не отступал, а был на пути к главному.

– И Мимишка то же самое! Рисуя сцену с пропавшим сапогом, я ясно видел не только барина, недоумевающего, куда тот запропастился, но и предшествовавшую ей картинку: маленькая собачка, играя, хватает пастью этот злосчастный сапог, рычит, таскает его по комнате, представляя, возможно, что в зубах у нее охотничья добыча – цыпленок или утенок. Кличут ее Мимишка, это озорное существо, с черной головою и спинкой, белой грудкой и белыми же лапами, с живыми глазами-бусинками, с большими висячими ушами. Никого не напоминает? – Он кивнул в мою сторону.

Льховский был удивлен такому повороту, но лично я его предугадывала: по-другому и быть не могло, недаром же судьба нас с хозяином свела.

– Хотите сказать, – произнес Льховский, – что вы представили Мимишку сначала в своей фантазии, а потом она, через годы, явилась к вам в действительности, в плоти и крови?

Мой хозяин довольно кивнул.

– Да! Потому-то я ее и оставил у себя. И дал ей такую кличку: другой дать уже не мог. Не имел права.

Льховский покачал головой.

– Выходит, природа воспроизвела вымысел? – спросил он, заведомо зная ответ.

– Да, – повторил хозяин. – Вы сейчас вправе ссылаться на психологию, на то, что мог иметь место обратный процесс: мол, я увидел ее, – он опять показал на меня, – и решил, что именно такой представлял ту Мимишку из «Фрегата «Паллада» несколько лет назад. Здравая мысль, но поспешу ее отвергнуть: я еще отдаю себе отчет и знаю, что все было именно так, как я вам рассказывал: сначала – воображение, потом – действительность.

– А еще говорят, что скучно жить на этом свете! – воскликнул Льховский, переиначив цитату из Гоголя.

– Кстати о кораблях и о скуке, – переменил предмет беседы мой хозяин. – Вы наверняка не скучали в своем путешествии, – по собственному опыту сужу, – как скоро собираетесь описать его в путевых очерках?

– После вашей «Паллады» любые очерки будут смотреться блекло, – польстил моему хозяину Льховский. Он ни жестом, ни взглядом не выдал своего неверия, но все-таки, я думаю, не поверил в мое происхождение из вымысла. Поэтому с такой легкостью встретил перемену темы.

Хозяин поморщился в ответ на хвалебную реплику, от чего добродушное лицо его постарело.

– Полноте вам! – досадливо махнул он рукой. – Не обо мне же речь. Помнится, когда я способствовал вашему устройству на корвет «Рында», мы заключили устное соглашение с одним, но очень важным условием. Если вы запамятовали, то мы уговорились, что во время вашей кругосветной одиссеи вы будете записывать свои наблюдения, а по ее окончании придадите им литературную форму и издадите книгу. – Хозяин опять разгорячился; он любил Льховского, видел в нем ум и талант, и ему было жаль, что творческие силы его молодого друга, побежденные ленью, не находят приложения. – Я даже обещал вам содействие, уже замолвил слово в журналах. Что ж вы: занимаетесь?

– Занимаюсь, – не моргнув глазом соврал Льховский: да, я сразу определила, что он именно соврал. Угадывавшаяся в нем внутренняя развинченность не предполагала за ним усидчивости, без коей не рождается книга.

Хозяин тоже, полагаю, не поверил Льховскому: уж больно краток был его ответ: ясно было, что за этим словом – «Занимаюсь» – не стояла правда, оно, напротив, прикрывало ее отсутствие, как фиговый листок. К тому же лень и развинченность…

– Уж будьте добры, – попросил, однако, хозяин. – Должен выйти толк. И на «Палладу» мою тоже не стоит кивать. Я, кажется, в одном из писем к вам говорил, что у нас взгляды на мир разнятся, поэтому и очерки – мои и будущие ваши – будут явлениями разного характера: они, если позволите, будут дополнять друг друга. Вы смотрите умно и самостоятельно, не увлекаясь, не ставя себе в обязанность подводить свое впечатление под готовые и воспетые красоты. Это мне очень нравится: хорошо, если б вы провели этот тон в ваших записках. Ваш взгляд, приправленный юмором, умным и умеренным поклонением красоте, и тонкая и оригинальная наблюдательность дадут новый колорит вашим запискам, какого и в помине нет в моих.

Хозяин оседлал своего любимого конька, и глаза его разгорелись огнем вдохновения; он поднялся из кресел, заходил по комнате, заложив руки за спину; в мыслях он уже видел строки, что будут выходить из-под пера Льховского.

О вопросах литературного творчества он мог рассуждать до бесконечности. Льховский, разумеется, тоже знал за ним такую особенность; в ожидании его длинного монолога он незаметно – но не для меня – зевнул одними скулами и прикрыл глаза рукой, словно собираясь вздремнуть, благо занимаемый им диван к этому занятию располагал.

Однако хозяин не стал продолжать, вспомнив, по-видимому, что примерно то же самое и в тех же выражениях он уже писал Льховскому в письме, когда тот еще путешествовал и слушал музыку морских волн, – я знаю содержание почти всех его писем, потому что он обычно проговаривает вслух то, что пишет.

Про музыку волн это, кстати, не я придумала. «Певучесть есть в морских волнах», – заметил Тютчев в одном из своих последних стихотворений, которое очень нравилось моему хозяину, и он, я чаю, жаждал вновь услышать ее, эту музыку, прочитав заметки Льховского, и по этой еще причине подталкивал его к их написанию.

Но бросив взгляд на своего друга, на то, как он развалился на диване, мой хозяин понял, что его надежды напрасны и никакой книги с вытисненной на обложке фамилией «И. И. Льховский» не появится. «Не нашего замеса, не писательского», – пробормотал он, поглаживая меня по шерстке, когда гость покинул нас.

Пока же тот был еще налицо, мой хозяин сказал ему, подытоживая:

– Так что постарайтесь, я вас прошу.

Льховский отнял руку от лица и вздохнул.

– Да я бы с радостью, – сказал он. – Но не хочу браться ни за что серьезное: боюсь, что не успею.

– Это отчего же? – Хозяин словно бы успокоился, как будто внутренне отряхнулся от ненужных ожиданий, как собаки отряхиваются от воды, и опять расположился в креслах.

– Боюсь, что помру скоро! – (Выходит, и сам Льховский знал это о себе, не только я!)

– Вы эти разговоры бросьте! – хозяин не принял это предчувствие Льховского всерьез. – Сначала меня похороните. Да книгу еще прежде того напишите. Глядишь, – улыбнулся он, – и вы вызовете к жизни какой-нибудь свой вымысел.

Льховский тоже улыбнулся, но такою грустною улыбкой! Я посмотрела на него с жалостью; он перехватил мой взгляд и, я это явственно заметила, понял его значение.

Прощаясь перед уходом, он потрепал меня по шерстке, поглядел мне прямо в глаза и опять печально улыбнулся – на этот раз его улыбка была обращена только ко мне и показалась мне многозначительной и тоскливо-заговорщицкой.

III

Я была рада узнать, что появилась на свет не только из утробы матери, но и из фантазии хозяина. Это делало меня особенным существом, отличным от других. Осознание этого обстоятельства озарило внутренним светом мои дни, хотя внешне ничего не поменялось: я все так же ела, спала, была обласкана моим хозяином.