Мимишка

И в этом не было никаких сомнений – ни у него, ни у меня, ни у самого Господа Бога, если таковой есть. Мой хозяин в него верует, собак же в излишней религиозности не заподозришь; но не об этом сейчас.

Глава третья

Как Гончарова обокрали

I

С тех самых пор Тургенев стал моим врагом: враг моего хозяина – мой враг. Я его и раньше, заочно не очень-то жаловала за то, что он утопил ни в чем не повинную собачку Муму, пусть и руками глухонемого дворника Герасима, а после того случайного свидания на улице и вовсе невзлюбила. Но кусить его при встрече, как в сердцах советовал Гончаров, я не собиралась: при моих незначительных размерах и незлобивой натуре я бы не смогла причинить ему большого вреда.

Мне оставалось только быть наблюдательницей, ежели Тургенев опять вдруг появится на горизонте. Но это, впрочем, было маловероятно: он, как я уразумела, жил за границей или в деревне, а в Петербурге бывал наездами и помалу.

Первоначально, кстати, имелась серьезная путаница в моем понимании причины, по которой Гончаров обвинял Тургенева в воровстве.

Из разговора Гончарова с Еленой, происходившего при мне: а все в квартире происходило при мне, – я выяснила, что задолго до меня и даже до Елены, при другом слуге, мужеского полу, в квартире Гончарова побывали воры.

Дело происходило на праздник. Гончаров ушел в гости и слугу тоже отпустил. Тот, не дурак выпить, – сразу в кабак. Там с Антоном – это было имя слуги – познакомились какие-то дюжие молодцы, так он их потом величал. Они опоили Антона водкой, вызнали у него, где он живет, вызвались проводить его, почти бессознательного, домой, то есть до Гончарова, там свалили его, как дрова, в угол и принялись обчищать квартиру. Вытащили все вещи из шкафчиков, ящичков и с полок, стали складывать все в принесенные ими чемоданы. Искали и деньги: они были надежно запрятаны меж листами рукописей романа «Обломов», – в ту пору Гончаров над «Обломовым» работал. Но денег разбойники не нашли, да и чемоданы свои, набитые имуществом Гончарова, бросили: были вспугнуты каким-то нежданным посетителем и сбежали через задний ход с пустыми руками.

– И что ты думаешь! – возмущался Гончаров, и Елена участливо покачивала головой. – Возвращаюсь я поздно вечером и обнаруживаю печальную картину. Антон лежит у себя на полу без чувств, с открытым ртом и открытыми глазами, видны только два белка, зрачки закатились под лоб. Прохожу в комнаты – и там вижу зрелище не менее унылое: полный разгром, все шкафы сдвинуты со своих мест, все ящики и дверцы раскрыты, в них пусто, а все вещи сложены в какие-то чемоданы, стоящие посредине комнаты. Хорошо хоть бумаги не тронули, а это самое ценное для меня.

Елена повздыхала.

– А все пьянство, пьянство, – сказала она.

Гончаров согласно кивнул.

– Князь Владимир Великий сказал: «Веселие Руси – есть пити!» – и это слово стало тяжкою вечною заповедью для русского народа! Зачем он не прибавил: «пити, но не упиватися!» Слава Богу, что ты не пьешь.

По дальнейшему рассказу моего хозяина, Антон, проспавшись, каялся и все время говорил: дюжие молодцы, здоровенные лбы… споили меня, барин… Хотя все и обошлось без убытка, Гончаров его, разумеется, выгнал.

К чему вся эта история? А к тому, что после той встречи с Тургеневым, увидев его рост и косую сажень в плечах и услышав от моего хозяина, что он – тать в ночи, я вспомнила о случае с Антоном. Сопоставив все факты и обстоятельства, я решила, что Тургенев – один из тех молодцов, что едва не ограбили квартиру Гончарова. А тот каким-то образом проведал об этом, отсюда и весь сыр-бор и вся вражда.

Теперь я осознаю, сколь нелеп был тот мой вывод, но нужно учесть, что я была тогда совсем молода и не знала жизни, особенно писательской. А именно в писательской, литературной плоскости лежала причина вражды. Прислушавшись к диалогам Гончарова с его гостями-литераторами, я ее узнала. И затрагивала она, причина эта, имущество куда как более ценное, нежели посуда и одежда или чем там набили чемоданы, да не вынесли лихие люди.

II

Тому же Льховскому, коему более всего был расположен доверять, Гончаров говорил:

– Вот вы недоумеваете, почему я обвиняю Тургенева в том, что тот не чист на руку, а ведь основания у меня на то имеются веские.

– Не сомневаюсь, вы их сейчас мне предъявите, – иронически усмехнулся Льховский, но Гончаров иронии не заметил или не подал виду, что заметил: Льховскому он многое прощал, даже на слабые его и бледные очерки о кругосветном плавании, попеняв ему единожды и посетовав, что не удались, закрыл впоследствии глаза и больше к ним не возвращался.

Возможно, – я, точь-в-точь как все, сильна задней мыслью, – такое снисхождение к Льховскому Гончаров проявлял, потому что тоже, как и я, знал, что тому недолго приведется прожить.

Вот и тогда он сказал мягко и дружелюбно:

– Конечно, предъявлю: с чего бы мне еще было заводить эту беседу? Я еще когда только вернулся из долгого путешествия на фрегате «Паллада», лет пять назад, сразу же заметил интерес Тургенева ко мне: жаль, тогда он не показался мне подозрительным, иначе беды можно было бы избежать. Однако тогда усиленное внимание ко мне с его стороны очень мне льстило. Как же: этакий талант, баловень судьбы, коему столько дано Богом, – и такой пристальный взгляд на мою незначительную персону, на мое скромное творчество, на мои литературные замыслы.

– Так уж и пристальный: вы не преувеличиваете? – продолжал ехидничать Льховский.

– Ничуть, – снова не придал его колкости значения Гончаров. – Мы еще с сороковых годов знакомы, но особо дружны не были. А вот по моем возвращении Тургенев стал вдруг искать бесед со мной, начал дорожить моими мнениями, прислушивался внимательно к моему разговору: вероятно, прознал, что у меня большие литературные планы. Вот почему особенно прилежно он следил, когда мне случалось что-нибудь прочитывать. Даже когда я читал друзьям свои путевые очерки, вещи для меня, признаюсь, несерьезные и легкие, он старался не пропускать, а то и вовсе напрашивался присутствовать на чтениях. Естественно, все это сближало меня с ним, так что я стал поверять ему все, что ни задумаю. И теперь горько сожалею о своей доверчивости.

– Что же произошло? – снова вставил вопрос Льховский, и снова, как мне показалось, не без доли язвительности, потому что он при этом подмигнул мне: послушай, мол, как сейчас старик заливать будет.

А Гончаров меж тем продолжал:

– Я тогда жил на другой квартире – в доме Кожевникова, на Невском проспекте, близ Владимирской.

– Помню, помню! Я у вас там бывал.

– Да-да. И Тургенев бывал. И вот однажды, через некоторое время после моего возвращения, он в очередной раз явился – с определенной и злокозненной целью, о коей я, увы, и представления не имел. А цель была прямая – вызнать у меня о моих далеко идущих планах. Он спросил о них, а я, без лишних разговоров, взял и доверительно – как другу, каковым искренне его считал, – открыл ему не только весь план будущего своего романа «Художник», – но и пересказал все подробности, все готовые в программе сцены, детали. Особенно подробно остановился на главе о предках главного героя – Бориса Райского, что была у меня практически готова. Все, решительно все я выложил начистоту! «Вот что еще есть у меня в виду!» – похвалился я, наивный.

– И, разумеется, пожалели, что доверились ему…

– И, разумеется, пожалел… Но я еще дойду до этого. Он слушал будто замер, не шевелясь, почти не дыша, едва ли не приложив ухо к моим губам. Впитывал каждое предложение, каждое слово. Я не мог не заметить, что мой рассказ произвел на него внушительное впечатление. Окончив, я сказал: «Вот, если бы я умер, вы можете найти тут много для себя! Но пока жив, я сделаю сам!»

– И до сих пор не сделали, хотя столько лет прошло уж! – укорил Льховский.

– Еще сделаю: всякому овощу свой срок. Если только Тургенев не убьет меня, восприняв мои слова слишком буквально.

Услышав такое, я встрепенулась: терять хозяина мне совсем не хотелось.

Но Гончаров усмехнулся, и следующая его фраза меня относительно успокоила:

– Впрочем, он на такое не способен. У него другие методы: он вор, а не убийца. Полагаю, придя домой, он тщательно, стараясь ничего не упустить, записал все, что я ему рассказал. И вот я подхожу к главному – к тому, чем разрешилась и разгадалась его дружба и особенное внимание ко мне!

На этом месте Льховский опять незаметно подмигнул мне. Я возмутилась: быть с ним в заговорщиках и втайне потешаться вместе с ним над моим хозяином я не желала. Я была уверена, что он ничего не придумывает и не привирает; ложью и не пахло – в прямом, конечно, смысле.

Гончаров продолжал рассказывать:

– В конце позапрошлого года, то ли поздней осенью, то ли ранней зимой, – не могу точно припомнить, помню только, что было жутко холодно, – Тургенев вернулся из своей деревни, где закончил работу над повестью «Дворянское гнездо». В Петербурге только о ней все и говорили: публике было любопытно, что за новинку приготовил для нее ее любимчик.

– Столько ревности в этом слове: любимчик! – отпустил реплику Льховский, никак не собиравшийся угомониться в своей иронии.

Гончаров опять не удостоил его вниманием, сосредоточившись на собственном рассказе:

– Не отрицаю, было интересно и мне: как же! мой друг, так хорошо ко мне относящийся, мой собрат по перу, творчество коего я так высоко ценил, сочинил что-то новое. Я ждал не меньше, чем вторых «Записок охотника», – первые я зачитал до дыр, они со мной даже вокруг света объехали: я брал тургеневские очерки на «Палладу», и они скрашивали мне скучные часы, когда вокруг – только безбрежный океан и кажется, что пространство и время сходятся на горизонте. Вам, конечно, знакомы такие часы: вы тоже их переживали на вашей «Рынде».

Глаза Льховского посветлели; я поняла, что для него те часы вовсе были не скучны, а полны счастья: жизнь, как и океан, казалась бесконечной, а смерть невозможной, и мысль о ее близости была такой дикой. Чистым взглядом посмотрел он на меня. Мы переглянулись, и он опять увидел, что я его понимаю.

– Переживал, – кратко ответил он, не желая вдаваться в тревожащие душу подробности.

– Можете представить, как мне не терпелось познакомиться с содержанием повести Тургенева. Вы знаете, что в нашем литературном сообществе издавна принято было рукописи до их публикации читать вслух, для узкого круга друзей, чтобы выслушать их мнения. Но он, против обыкновения, не спешил этого делать.

– Из-за вас, вы думаете?

– Уверен, что из-за меня: он не хотел, чтобы я раньше времени узнал, что он там написал. Хотя, конечно, истинную причину Тургенев не открывал. В ответ на все просьбы – и мои в том числе – ссылался, что у него бронхит и нет голоса, чтобы читать. Но ему предложили, чтоб вместо него прочитал его ближайший друг Анненков, прекрасный чтец, и тут уж было не отвертеться. Тогда Тургенев сделал другой ход, он же шахматист, а потому находчив и изворотлив: он назначил день, когда должен был у него дома состояться обед с последующим чтением, пригласил всех, кого можно было и нельзя, – а меня не пригласил.

– Но вы пришли, – догадался Льховский.