Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Небось, к Всевышнему собрались?.. Так сразу бы и говорили.

– К нему, родненький, – ответил отец Нектарий, вспоминая о том деле, которое привело их сюда вместе с благочинным. – Дело у нас.

– Это хорошо, что дело, – Михаил-архистратиг зевнул. – А то в последнее время многие приходят просто так поглазеть, а это непорядок.

Потом он посмотрел в потолок, взмахнул крыльями и сказал:

– Бог вас сейчас примет.

– Так как же это? – спросил Павел, глядя то на Михаила, то на отца наместника. – Разве же голым полагается?

– Эх ты, деревня, – сказал Михаил-архангел, качая головой. – Бог ведь смотрит на сердце, а не на одежду… А ты думал – куда?

– Я, признаться, так и думал, – сказал Нектарий.

И все-таки было в этой наготе что-то крайне непристойное, крайне подозрительное и тревожное, так что отец Нектарий даже попытался незаметно прикрыть свои немощи сначала банным половичком, который сразу расползся у него под руками, а затем и листиком газеты, который немедленно намок и приклеился совсем не туда, куда требовалось.

В довершение всего отец Нектарий увидел вдруг, что все тело его покрылось татуировкой, тогда как тело благочинного все еще по-прежнему оставалось чистым и свободным от каких-либо рисунков.

– И как же это тебя так угораздило? – спросил Павел, с уважением разглядывая многочисленные рисунки, усеявшие тело наместника, как звезды небо в ясную августовскую ночь.

– Ты лучше на себя посмотри, – сказал наместник.

– Я все-таки не игумен, – благочинный догадался, что отец Нектарий ему уже не так страшен, как прежде, несмотря на его сердитое лицо и устрашающую боевую раскраску.

– А ты смиряйся! – сказал наместник, впрочем, не совсем уверенно, из чего можно было заключить, что с ним тоже происходят какие-то существенные изменения.

Изменения эти касались, в первую очередь, того, что богоспасаемый игумен, отец Нектарий, каким-то образом вдруг перестал чувствовать себя игуменом, а стал совершенно никем, так что и разговаривать вроде было ему с Господом не о чем, помня, что Господь предпочитает беседовать с лицами официальными, облеченными властью, опытом и традициями, а не с разными голодранцами, у которых только и есть, что нательный крест да свечка на Канун.

Возможно, отец Нектарий и разрыдался бы немедленно от такого поворота событий и разодрал бы на себе одежду, если бы она была на нем надета, однако именно в это мгновение ангелы небесные внезапно умолкли, и прямо с неба раздался необыкновенной силы и чистоты голос, невольно наводящий на мысль об иерихонских трубах.

– Ну?– сказал из тьмы этот совершенно незнакомый голос. – И зачем вы тревожите меня посреди ночи?

Медный гул от этих слов закружился под потолком, словно облако, и медленно поплыл над головами отца благочинного и отца наместника.

– Господи, – воскликнул наместник, радуясь тому, что Господь все-таки заговорил с ним, – это ты?

– А кто же еще? – сказал Голос слегка недовольно. – Говорили мне, что какие-то голые люди дожидаются меня в бане, но только я не поверил. А теперь вижу, что напрасно.

– Так ведь баня же, – благочинный поглядел на наместника, словно ища у того поддержки. – В баню ведь в одежде не пойдешь.

– И потом, Господи, – сказал игумен. – Разве Ты смотришь не в сердце, а на одежду?

– По-разному бывает, – Господь, видимо, не желал вдаваться в подробности. – Сами-то откуда?

– Из монастыря, Господи, – заторопились, перебивая друг друга, благочинный и наместник. – Из Святогорско-Успенского монастыря, что в Святых горах.

На минуту или около того в помещении воцарилась тревожная тишина. Затем Господь откашлялся и продолжил:

– Знаю я этот монастырь, как же, бывал… Давно бы уже надо было Мне им заняться, да все времени нет… И чего вы от меня-то хотите, пеньки святогорские?

– Хотим быть навсегда вписанными в Книгу жизни, – почти одновременно сказали игумен и благочинный. И сразу добавили:

– А мы уж постараемся не подвести.

– Ну, постарайтесь, постарайтесь, – в голосе Господа прозвучало большое сомнение. – Значит, в Книгу жизни хотите?

– Непременно хотим, батюшка, – отвечали просители, изнывая.

– И при этом еще и навечно?

– Истинная твоя правда, кормилец. Навечно.

– Ладно, – сказал Господь, и шелест множества страниц наполнил все пространство бани. – Посмотрим, что тут у нас.

– Посмотри, милый, посмотри, родненький, – забормотали вместе игумен и благочинный. – Заставь за тебя всю жизнь Богу молиться.

– Я бы, может, и заставил, – сказал Господь несколько растерянно, – да только еще вопрос, кого мне заставлять придется. Потому что нет вас ни в одной книге, хоть тресните.

– Как это – нету? – спросил наместник, немедленно покрывшись испариной.

– Вот так. Нету, и все тут… Я все книги пролистал, – сказал Господь, как будто даже слегка оправдываясь за это смешное происшествие.

– Как же это? – спросил благочинный, быстро моргая и улыбаясь от неожиданности. – Это что же – совсем ничего?

– Как есть, ничего, – сказал Господь. – Я, слава Богу, читать еще не разучился.

– И как же мы теперь? – игумен развел руками. – Разве же без Книги можно?

– Это я уж не знаю, как, – сказал Господь, и благочинный вместе с наместником почувствовали вдруг, что Небеса больше не заняты их судьбой, а заняты своими собственными делами, отчего скрипели и раскачивались готовые вот-вот упасть декорации этого глупого сна, сквозь щели которого уже пробивался знакомый и желанный свет.

Тут, в свете приближающегося пробуждения, и благочинный, и игумен почувствовали, наконец, бремя своей наготы, которая вдруг стала тяжела им и неудобна, грозя вынести их прочь, в стремительно приближающийся день, в сторону которого, стыдливо прикрываясь мочалкой, они бежали теперь, подгоняя друг друга и не задаваясь вопросом, далеко ли может убежать человек, которого нету в вечной Книге жизни, – тем более что чем ближе к пробуждению, тем яснее становилось им, что никакой Книги жизни на самом деле никогда не было и быть не могло, потому что только сам человек был этой самой волшебной Книгой, которую иногда со слезами, иногда со смехом, а иногда и в ярости читал и перечитывал Господь, готовя одним из нас вечный свет, радость и покой, а другим одиночество, тревогу и память, от которых не было спасения.

Так, во всяком случае, следовало из их стремительного возвращения в явь.

А потом сон кончился и, цепляясь за его уплывающие обрывки, отец Нектарий глухо простонал, перевернулся на правый бок и проснулся.

А вместе с ним проснулся в своей келье и благочинный отец Павел.

40. Отец Павел. Мелочи из жизни благочинного

1

Вторым человеком в маленьком монастырском государстве был отец Павел – лицо, ответственное за все то, за что не был ответственным отец Нектарий,

Природа не была благосклонна к отцу Павлу, в чем мог убедиться каждый, кто захотел бы лишний раз обозреть все это обилие скрытых под рясой форм, поросших местами неаппетитными рыжими волосиками. Но, как это часто бывает, взамен природа наградила отца Павла божественным даром счета, который, конечно, не дается кому попало и вполне может считаться прямым напоминанием о себе вездесущих Небес.

Отец Павел считал все – монахов, туристов, паломников, птиц, сидящих на стене, количество горящих и не горящих свечей в храме и, конечно, казначейские билеты, именуемые в народе деньгами. Иногда этот процесс происходил у Павла в голове, о чем можно было догадаться по его отсутствующему виду и остекленевшему взгляду, но иногда он начинал считать что-нибудь вслух, и тогда все стоящие или сидящие рядом могли оценить быстроту этого счета, равной которой, конечно, не было ни в Новоржеве, ни в Опочке.