Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Один мой знакомый столичный батюшка сказал как-то при мне, указывая на молящуюся возле нас женщину:

– Ты только посмотри на нее!.. Дома грязь, дети немытые, с работы гонят, потому что она работать не хочет, а ей, понимаешь, вздумалось записаться в паломницы. Она думает, раз тут не вышло, так выйдет в другом месте. Не вышло у святого Сергия Радонежского, так выйдет у Серафима Саровского, как будто это магазины. Тут размер не подошел, так подойдет в следующем… Иногда мне кажется, – батюшка понизил голос, – что на самом деле они просто чистые язычники и, уж во всяком случае, не христиане…

Сказанное было произнесено, конечно, в сердцах, но при этом, мне кажется, оно было весьма и весьма недалеко от истины.

Кстати сказать, наш игумен, отец Нектарий, тоже не питал особенно теплых чувств к паломникам, хотя и отдавал себе отчет в том, что от них все же есть монастырю хоть какая-то реальная польза. Это, впрочем, не мешало ему ворчать всякий раз, когда он видел очередной экскурсионный автобус и вываливающихся из него путешествующих.

– Нечего тут расхаживать, – он с неудовольствием разглядывал партию только что прибывших паломников. – Ишь, разъездились, понимаешь… Чего дома-то не сиделось?

– К Фекле Псковской ездили, – говорила новоприбывшая странница, не понимая, что от нее хотят.

– И зачем? – спрашивал Нектарий сердито. – Или у вас в Москве святых, что ли, мало?

– Так ведь как же, батюшка, – паломница с уважением глядела на этого обширного священника, который соизволил перекинуться с ней парой слов. – Фекла-то…Она ведь от бесплодия подает помощь.

– Тебе-то зачем? – спрашивал неделикатный игумен, заливаясь веселым смехом и приглашая посмеяться вместе с ним всех рядом стоящих.

– Так ведь это не для меня, а для племянницы, – паломница с удивлением глядела на разошедшегося монаха, не понимая, чем так рассмешили присутствующих ее слова. – Она всем помогает.

– Для этого, между прочим, другой способ есть, – говорил отец Нектарий и, довольный, удалялся прочь в окружении монахов, стыдливо опустивших свои глаза в землю.

46. После службы. Евсевий

На этот раз конфуз все-таки приключился; правда, не так, как опасался отец наместник, а совсем по-другому, как отец Нектарий и не ожидал. В конце концов, он хотел только показать владыке, каких успехов достиг под его чутким руководством монастырь, продемонстрировав и облицованный мрамором пол в братском корпусе, и теплый туалет, и гостиничные номера, готовые уже принять первых постояльцев, и кухню с новыми плитами и новой посудой, а еще новые холодильники, газораспределители и компьютеры, а самое главное – этот подъемник, который в любое время суток мог поднять за минуту на второй этаж все, что угодно.

В трапезной высокому гостю были показаны новые столы и скамейки, а в подсобных помещениях – новые германские унитазы, которые еще только предстояло установить.

«А тут мы все заменили на пластик, – говорил отец Нектарий, показывая результат. – И удобно, и практично».

«Двадцать пять тысяч стоило, – с гордостью сказал идущий рядом благочинный отец Павел. – Во как!»

Глаза его весело блестели, так, словно ему только что удалось раздобыть целую кучу казначейских билетов, которые приходилось теперь считать и пересчитывать.

Но как раз в эту самую минуту своды трапезной огласил тяжелый вздох, вслед за которым последовали громкие и совершенно не подходящие к случаю рыдания.

Рыдал владыка.

Опустившись на колени, он положил голову на скамейку и то трясся, стуча своими сжатыми кулачками по скамейке, то вздрагивал всем телом и размазывал по лицу слезы, которые в изобилии капали из его глаз.

Все были так потрясены, что никто из присутствующих даже не бросился к владыке, чтобы его поднять и усадить на скамью, никто не принес ему стакан воды, не протянул платок, не утешил владыку словом.

Вокруг все словно оцепенели.

И два его секретаря, и охрана, и мальчики-свеченосцы, и епархиальный хор, и еще куча всякого бесполезного народа, без которого любой владыка, впрочем, чувствует по крайне мере легкую неуверенность. Теперь же все они застыли, не зная ни что надо делать, ни что вообще значат эти внезапно пролитые и почти святые слезы.

Наконец владыка размазал по лицу последние следы волнения и сказал, обращаясь к отцу Нектарию:

«Вот гляжу я на тебя, Нектарушка, и думаю, чем же это ты собирался купить меня и мое расположение?.. Неужто я столько же стою, сколько эти твои германские унитазы?»

Тишина в трапезной стала почти осязаема.

«Да что вы, ваше преосвященство», – сказал отец Нектарий и, чтобы как-то подбодрить себя, развел руками и попытался изобразить на лице некое подобие улыбки, которая больше напоминала, впрочем, болезненную гримасу у стоматолога.

«Что мое преосвященство, что? Что? – возразил ему стоящий на коленях владыка. – Я сам знаю, что я преосвященство, а вот ты объясни-ка мне другое, милый друг. Христос, он, по-твоему, что – для германских унитазов распялся или, может, для новых плит газовых?.. Или, может, нам не Распятию и Христу надо поклоняться, а теплым туалетам, которые спасут нас в день Страшного Суда?»

Голос его был тих, однако слышен в самом отдаленном месте трапезной и даже в примыкавшей к трапезной кухне, на пороге которой столпились теперь кухонные работники, боящиеся пропустить хотя бы одно слово.

«Или, может, ты думаешь, – продолжал владыка, – что мне нужны все эти пластики твои и железки?.. Да гори они все огнем, вместе с твоими унитазами, а мне не этого надо!.. Мне другое надобно, а не эти твои финтифлюшки, от которых только голова болит… Как же ты этого до сих пор не понимаешь, Нектарушка?»

«Так ведь удобства, – сказал отец Нектарий, понимая, что несет ахинею, и желая немедленно провалиться сквозь пол. – Монах – он ведь тоже человек».

«Это монах-то человек? – переспросил владыка, и в голосе его послышался лед. – Ты говори, Нектарушка, говори, да не завирайся, а то я тебе точно все ребра-то пересчитаю, век будешь помнить… Ежели ты и вправду думаешь, что монах – он тоже человек, то лучше тебе было бы снять с себя все золототканое да и уйти немедля на покой. А уж я тебе как-нибудь поспособствую…»

Тут произошло следующее.

Отец Нектарий вдруг раскинул руки и медленно опустился на пол рядом с владыкой, который, в свою очередь, вновь зарыдал, размазывая по лицу слезы.

Легкий перезвон пронесся над трапезной.

«Простите, владыка», – сказал отец Нектарий, склоняя голову. И добавил: « Больше не повторится».

«Да слышал уже, слышал – отозвался владыка, пряча лицо в ладонях. – Ты мне уже какой раз обещаешь, Нектарушка?.. И как только тебе самому-то не надоест!»

«Виноват, – сказал отец Нектарий, пытаясь выдавить из себя хоть одну маленькую слезинку. – Нечистый попутал, ваше преосвященство».

«Да вы сами тут не лучше любого нечистого», – доставая из рукава платок, сказал владыка. Впрочем, голос его при этом как будто слегка помягчел. Потом он сказал:

«Когда же ты, наконец, поймешь, глупая твоя голова, что Господу не надо от нас ни унитазов, ни мрамора, ничего. А надо Ему только чистое сердце и добрые поступки… Неужто так трудно это запомнить?»

С этими словами владыка высморкался в свой платок, и звук этот невольно напомнил многим стоящим вокруг об иерихонской истории. Той самой, которую можно было также аллегорически истолковать в качестве порока, раскаивающегося перед лицом добродетели и готового вот-вот пасть ей под ноги.

«Иди сюда, непуть», – сказал владыка, улыбаясь и протягивая руки к сидящему на полу отцу Нектарию, который, конечно, не заставил себя долго упрашивать.

В окружающей толпе раздались плач и всхлипывание.

Ангелы небесные повисли под потолком, не понимая, что происходит.

Обнявшиеся в центре трапезной владыка и игумен рыдали, положив головы на плечи друг другу.

Через мгновение можно было видеть, как слезами заливаются уже все присутствующие.

Всхлипывания. Слезы. Стоны. Платки. Рыдания.

Один Бог знает, сколько времени длились эти объятия. Затем владыка решительно оторвал свою голову от плеча Нектария и жестом приказал помочь ему подняться.

47. Сбитень православный

1