Раубриттер III. Fidem

– Если только сам не усну, – пообещал Гримберт. – Если что и интересует меня меньше всего, так это здешний приор и его сказки.

Удивительно, но ложь на освященной монастырской земле далась ему без напряжения, проскочив сквозь горло легко, как протеиновая смесь сквозь гастростомическую трубку. Разве что во внутренностях что-то легко задребезжало, точно лежащие там осколки души отозвались вибрацией тягучему колокольному звону.

Часть третья

– Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа. Мария, брат которой был болен, была той, кто помазала ноги Господа миром и отерла волосами своими. Сестры послали ее сказать Ему: «Господи! Вот лежит тот, кого ты любишь, при смерти…»

Болезнь не пощадила лица приора Герарда, в этом Гримберт убедился с немало сдерживаемым злорадством, едва лишь только началась литургия. И прежде похожее на скверно пропеченный мясной пирог, сейчас оно являло собой столь неприятную картину, что подчас отводили взгляды даже стоящие вокруг алтаря юные послушники в расшитых золотом одеждах.

Возрастом немногим младше Франца, они уже были посвящены в орден Святого Лазаря, что подтверждалось почти невидимой печатью лепры на их лицах – неестественно темными, будто от загара, лбами, маленькими, сочащимися влагой бугорками на щеках и пигментными пятнами причудливых очертаний. Гримберт знал, что они не испытывают боли, болезнь в первую очередь милосердно убивает нервные окончания, но останется ли крепка их вера, когда лица начнут бугриться, будто пытаясь слезть со своих мест, носы провалятся, а кожа покроется гноящимися рубцами?

– Иисус говорил о смерти его, а они думали, что Он говорит о сне обыкновенном, – приору Герарду не было необходимости заглядывать в книгу, которую он держал в руках. Без сомнения, он знал содержание Евангелия дословно. – Тогда Иисус сказал им прямо: «Лазарь умер! И радуюсь за вас, что меня не было там, дабы вы уверовали, но пойдем к нему».

Печать благословенной лепры въелась в его лицо столь глубоко, что почти начисто стерла с него всякое сходство с человеческим, превратив в подобие разбухшей и местами тронутой гниением картофелины. Чтобы дать своему приору возможность смотреть на мир собственными глазами и членораздельно говорить, лекарям ордена пришлось предпринять немалые усилия. Все лицо Герарда было усеяно выпирающими из некрозных складок стальными стяжками, штифтами и заплатами. Кое-где они были посажены на грубые винты, кое-где уходили прямо в разбухшую плоть и были тронуты ржавчиной. Гримберт мрачно подумал о том, что если бы из лица многоуважаемого прелата вытащить эти несколько фунтов засевшей в нем стали, оно, пожалуй, шлепнулось бы целиком на пол подобно медузе.

Стоящий посреди алтарного возвышения, с Евангелием в руках, в простой холщовой альбе, подпоясанной веревкой, приор Герард в своей мрачной торжественности напоминал багряноликого ангела, явившегося возвестить наступление Страшного суда, и это жутковатое сходство усиливалось горящим взглядом его гноящихся глаз. Наткнувшись на этот взгляд, вздрагивали даже выстроившиеся вдоль нефа стальные фигуры, закованные в латную броню. Пожалуй, этот человек мог бы броситься на штурм Арбории безо всякого доспеха, подумал Гримберт, испытывая болезненные до скрежета судороги мышц, и разогнать вооруженных еретиков одним лишь словом Божьим.

– Иисус, придя, нашел, что Лазарь уже четыре дня во гробу…

Торжественная литургия в честь снисхождения чуда на Грауштейн началась не так, как ожидал Гримберт. Приор Герард не стал читать респонсориального псалома, как не коснулся и оффертория с анафорой. Поднявшись на возвышение рядом с ракой, он открыл тяжелое Евангелие и сразу принялся читать, не обращая внимания на утробный рокот толпы, схожий с тяжелым шелестом Сарматского океана.

Рака поначалу вызвала у Гримберта естественное любопытство, которое, однако, быстро прошло. За толстым бронированным стеклом на подушке из алой парчи лежал небольшой сверток, обвязанный бархатными лентами, серый и съежившийся. Гримберт ощущал себя разочарованным, пятка святого Лазаря выглядела невыразительно, как лабораторный образец ткани, испорченный неправильным хранением и неуместно богато украшенный. Ему приходилось видеть куда более впечатляющие образцы. Например, желчный пузырь святого Алферио в аббатстве Святой Троицы, что в Кава-де-Тирени. Помещенный в питательный раствор, он до сих пор функционировал, вызывая благоговение у паствы. Или вот глаз святой Батильды, бережно сохраняемый в Фонтенельском аббатстве… Говорят, иногда он плачет кровавыми слезами, предвещая голодный год, или дрожит, когда чувствует войну. На их фоне пятка святого Лазаря выглядела совершенно невыразительно. Гримберт ощутил на губах презрительную усмешку. Паломникам следовало бы потребовать компенсации.

– Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла к нему навстречу…

Несмотря на то что приор Герард давно лишился губ, отчего его голос звучал невнятно и неразборчиво, он оставался превосходным оратором. Его голос быстро укротил шелест бескрайнего человеческого моря и теперь плыл над ним, волнующий и рокочущий. Толпа беспокойно ежилась, стоило ему сбавить несколько тонов, и сладострастно обмирала, когда голос приора несся вверх.

Один снаряд, подумал Гримберт, силясь отодвинуть бесплотную мысль подальше от пиктограммы активации оружейных систем в визоре «Судьи». Всего один снаряд – и эта раздувшаяся кукла превратится в шлепок кровавой мякоти на алтаре. Вот уж точно будет чудо, только едва ли братья-лазариты поспешат занести его в летописи…

Не пробиться, это он понял сразу, едва лишь заняв причитающееся ему в нефе место рядом с другими рыцарями. Даже если каким-то образом ему удастся покинуть собор, не превратившись в груду дымящегося железа, братья-монахи неизбежно возьмут свое. Единственная нить, связывающая остров с сушей, – это паром. Превосходная мишень для всех орудий монастыря.

– Иисус говорит – воскреснет брат твой…

Гримберт вздрогнул, услышав резкий хлопок, так похожий на выстрел. И с опозданием понял, что издало его захлопнутое Писание в скрюченных руках приора Герарда.

– Хватит, – неожиданно четко произнес он, глядя на толпу сверху вниз. – Довольно. Я могу читать дальше. Про камень, который откатили от пещеры. Про Лазаря, которому Иискус сказал: «Лазарь! Иди вон!» Но многие из вас и без того знают Евангелие на память. Едва ли вы находитесь здесь потому, что хотите услышать его еще раз. Чего же вы хотите? Зачем явились?

По толпе прошел взволнованный шелест, беспокойный и нечленораздельный. Гримберт видел, как паломники недоуменно озираются – резкий переход приора вывел их из привычного состояния молитвенного транса.

– Я скажу вам, почему вы в Грауштейне. – Герард отложил громоздкое Евангелие и провел скрюченными почерневшими пальцами по стеклу раки. – Вы здесь из-за чуда.

Из толпы вырвалось несколько возгласов, быстро утонувших в ее беспокойном клекоте.

– Вы ждете чуда. Вы явились, чтобы прикоснуться к нему. Приникнуть. Не понимая ни природы чуда, ни его сути, вы рефлекторно желаете обладать им, идете на его зов. Как голодные псы, ощущающие запах несвежей кости.

Лишенные век глаза приора Герарда казались выпученными и потемневшими, как несвежие маслины, но Гримберту показалось, что сейчас они различают каждого из многотысячной толпы в соборе, включая его самого, съежившегося внутри стальной скорлупы.

– Так давайте же. Вот оно! – Герард сделал короткий, как выпад кинжалом, жест в сторону раки. – Вот чудо, которого вы так алкали. Попросите у него того, что собирались, отправляясь в Грауштейн! Ты, попроси пятку святого Лазаря, чтоб она исцелила чирьи на твоем лице! А ты, в дурацком шапероне, попроси у нее вернуть зрение. Что-то еще? Просите, просите смело, это же чудо Господне! Попросите у него здоровья, как у графа, чтоб в ваших жилах вновь текла живая кровь со свежими эритроцитами! Попросите золота, чтобы не есть до конца жизни картофельные очистки, запивая радиоактивной водой! Смелее! Попросите защиту от баронского произвола и зависти соседей! Ну!

Гримберт ощутил, как дрожь прошла даже по литой рыцарской шеренге. Слова, сказанные Герардом, не просто распаляли паству, они жгли изнутри, вырывая из сотен глоток протяжный вздох.

– Для вас чудо – это то, к чему можно прикоснуться, – с неожиданной горечью произнес Герард, глядя сверху вниз на толпу. – То, от чего можно отщипнуть кусочек. И это значит, что вы ни черта не знаете о чуде!

Гримберт услышал щелчок рации на коротком диапазоне.

– А святой отец не дурак полоснуть словом, – в голосе Шварцрабэ сквозило невольное уважение. – Хотел бы я посмотреть на него в бою…

– Вы жаждете чуда, – приор Герард на миг отвел пылающий взгляд от толпы в сторону раки с мощами, и впередистоящие испытали кратковременное облегчение. – Вы молите о чуде, как нищие молят о блестящей монете, не сознавая сути этого таинства, охваченные одной лишь человеческой жадностью, извечным из грехов. Для вас чудо – это изобилие пищи, созданное из нескольких хлебцев, или возможность упиться дармовым вином, сотворенным из воды. Разве в силах вы постичь Божью благодать, явленную через это чудо? Разве в силах осознать, чему именно свидетелями стали? Нет. Вы не причащаетесь чудом, вы пожираете его, как голодные крысы. И оттого ваши души обречены источать зловоние, как крысиные потроха.

В чертах приора Герарда на миг проступили гипертрофированные жуткие черты «Вопящего Ангела» – тяжелые изломы бронепластин, угловатый шлем-бургиньот, короткие отростки реактивных минометов.

– Чудо – это не ярмарочный фокус, – голос Герарда враз сделался тише, вынудив толпу беспокойно прилить к алтарному возвышению, чтобы не пропустить ни единого его слова. – Не фейерверк, нужный лишь для того, чтоб на секунду оторвать вас от миски с похлебкой, вызвав удивленный вздох. Это величайшее из таинств, чья природа непостижима и загадочна. Никто не знает, когда Дух Господний являет себя, по какой причине и с какой целью вмешивается в привычную ткань мироздания. Только дураку позволено считать, будто, являя чудо, Господь намеревается потрепать вас по голове, как симпатичную шлюху, только лишь за то, что вы выполняете свой христианский долг. Чудо Господне непознаваемо, как человеческий геном. Оно может быть даром, но может быть и наказанием. Может быть ответом на вопрос, но может быть и самим вопросом.

Он изменился, подумал Гримберт, снижая громкость динамиков, чтоб отстраниться от гремящей под свободами собора проповеди. Что-то в нем изменилось. Сразу и не сказать, что именно, но изменение угадывается, как угадывается модификация внутренних органов в изношенном постаревшем теле. Приор Герард остался все тем же пламенным рыцарем-монахом, которого он помнил по Арбории, однако теперь его жар ощущался иначе. Опаляющий сердца слушателей, он в то же время казался проникнутым какой-то непонятной внутренней горечью. У Гримберта возникло невольное ощущение, что, бичуя толпу словом, святой отец и сам страдает от этого, будто удары невидимого хлыста терзают его собственное тело.

Эге, подумал Гримберт, а не стал ли наш приор, чего доброго, флагелянтом? Впрочем, едва ли. Его плоть и без того едва держится на костях, вздумай он истязать себя кнутом, вся она сползла бы давным-давно на пол…

– Чудо… – нараспев произнес Герард, на миг закатив обрамленные гниющей кожей глаза к расписанному куполу собора, с которого вниз глядели меланхоличные и пустые лики святых. – Если считать чудо ответом, обращенным к душе верующего, невольно возникает вопрос: как должно его ждать, с христианским ли смирением, как всякую весть от Господа нашего, или дерзновением, тщась постигнуть таинство? Ибо разве не сказано в Евангелии – «Стучите, и отворят вам?»

Толпа одобрительно загудела. Гримберт не видел лиц, но видел замершие в напряжении фигуры, обращенные к алтарю. Подчиненные голосу проповедника, они вновь впадали в сладостный полуосознанный транс, будто в церковных курительницах вместо ладана горел очищенный опий.

– Вы пришли сюда, в Грауштейн, оттого, что жаждете чуда, – Герард вновь пристально взглянул на прихожан, будто впервые их увидел. – Что ж, быть может, это не так и плохо? Может, многих из вас ведет не столько прихоть и любопытство, сколько дерзновение души? Попытка задать Господу вопрос, слишком сложный, чтобы быть обращенным в слова или молитву?

Гримберт точно знал, что привело его в Грауштейн. Потакая его соблазну, на экране визора, существующем только в его мозгу, возник прицельный маркер, заключивший приора с распростертыми руками в серую окружность. Нет, через силу приказал ему Гримберт. Не сейчас. Маркер, мигнув, пропал.

– Я дам вам чудо, – приор Герард вытянулся во весь рост, сделавшись вдруг больше, по его обвисшему лицу, усеянному железными заклепками и штифтами, прошла короткая судорога. – Слышите? Позволю вам прикоснуться сегодня к чуду. Отворю дверь, в которую вы стучите, и позволю увидеть, что находится за ней. Но помните, праведники и грешники, никто не знает, в каком обличье явится к вам чудо. Станет оно для вас отрадой или наказанием, вопросом или ответом. Я лишь приоткрываю вам дверь, дозволяя вашей душе получить то, что ей уготовано!

Герард замолчал, но находящаяся под впечатлением толпа безмолвствовала, словно ожидая какого-то жеста, долженствующего обозначать окончание сложного ритуала. Они не поняли ничего из сказанного, подумал Гримберт, ощущая мимолетное презрение к этой колышущейся массе, и не собирались понимать. Они явились поглазеть на чудо и торжественно осенить себя крестным знамением, а не слушать слова. Пусть на минуту, но ощутить снизошедшую на них благодать, от которой перестанут зудеть сифилитичные язвы и беспокойная совесть. Они ждали чуда, а Герард дал им лишь слова. Нет, ему никогда не стать епископом.

– А теперь помолимся вместе о Господнем снисхождении, – приор ордена Святого Лазаря сложил вместе изувеченные болезнью ладони. – Сейчас я прочту «Credo», «Agnus Dei» и еще несколько приличествующих моменту молитв, а вы внимайте и постарайтесь ощутить колебания собственной души. Что же до господ рыцарей, прошу вас переключить ваши радиостанции на прием в средневолновом диапазоне. Специальная низкочастотная передача позволит всем нам настроиться на единый резонанс и восславить Господа мысленно, слившись с нами в едином хоре.

У Гримберта не было никакого желания сливаться в хоре под руководством приора Герарда, но он на всякий случай приказал «Судье» просканировать средневолновый диапазон и автоматически начать прием. Послушная машина колебалась лишь несколько секунд, после чего оглушила хозяина потоком шипящих и скрежещущих звуков, от которых его ушные нервы послали в мозг мощные болевые импульсы.

Это было похоже на мелодию, пропущенную сквозь мясорубку и превратившуюся в какофонию, ворох бессвязных, хаотически наложенных друг на друга звуков. В ней угадывались зачатки ритмики и, кажется, какие-то оборванные фрагменты клавесина в сочетании с человеческой речью, но слушать подобное было невыносимо. Черт побери, так и оглохнуть недолго…

Что ж, подумал Гримберт, стиснув зубы, мои глаза достались графу Лауберу. Будет справедливо, если уши достанутся приору Герарду…

Коротким мысленным приказом он отключил радиостанцию, погрузив кабину «Серого Судьи» в блаженную, не рождающую эха, тишину.

* * *

После высоких каменных сводов монастырского собора, украшенных ликами неизвестных ему святых, низкое небо Грауштейна показалось ему огромным выгоревшим экраном, нависающим над Сарматским океаном. Но он не стал останавливаться, чтобы бросить на него лишний взгляд.

Прочь, приказал он «Судье». Надо найти Берхарда и двигаться в сторону парома. Вылазка была дерзкой, но надо признаться себе самому, совершенно бесполезной. Глупо было думать, что двухчасовое созерцание пятки в стеклянном ящике поможет мне найти уязвимое место Герарда. Напротив, я подверг себя бессмысленному риску.

Ему потребовалось несколько минут, чтоб миновать каменный портал, столпившиеся там рыцари ордена образовали столь серьезную плотину, что на время почти полностью перекрыли хлещущий из собора людской поток. Но выбравшись на свободу, он враз почувствовал себя легче, будто вышел из-под невидимого поля излучения, распространяемого приором Герардом и его некрозной святыней.

«Я дам вам чудо». Осколки проповеди все еще звенели под сводами черепа, точно засевшая внутри шрапнель. Мерзкий предатель. Клятвопреступник. Лжец. Ты дашь мне чудо, если возьмешь мушкет и всадишь себе в глотку заряд дроби. Тогда я покину Грауштейн, исполнившись христианского благоговения. Чертов гнилой святоша, самоуверенный проповедник, проклятый разлагающийся труп…