Раубриттер III. Fidem

Берхард пренебрежительно фыркнул:

– Сиру Нищей Вороне? Благодарю покорно. Кажется, он нашел себе занятие поинтереснее.

– Чем он занят? Я потерял его из виду, как только мы отплыли.

– Насколько я могу судить, толчется среди паломников, пытаясь сбыть перстень из фальшивого золота. Едва ли он в этом преуспеет – судя по всему, здешние почитатели святой пятки никогда не держали в руках больше одного медяка.

– Что ты о нем думаешь?

Берхард задумался. Гримберт знал, что задумчивость однорукого оруженосца редко длится более двух-трех секунд, но к выводам, которые обычно за ней следуют, стоит отнестись со всей возможной серьезностью.

– Вертопрах, бездельник и баламут, – кратко ответил оруженосец. – Но насчет карт не соврал, шельмует ловко. Я подглядел у него пару интересных трюков, которых не знал сам.

– Интересный тип. Вспомнить бы еще, где я слышал это имя…

– Пристрастие к болтовне, картам и вину никому еще не сослужило добрую службу. На твоем месте я держался бы от него подальше, мессир. Такие люди обладают талантом притягивать к себе неприятности.

Берхард был прав, Гримберт и сам сделал подобный вывод. Все эти безземельные рыцари-раубриттеры, сорняки, младшие отпрыски баронского семени, сродни осколкам, которым не сидится в ране. Слишком беспокойные, чтобы удержаться на одном месте, слишком алчные, чтобы обрести сеньора и покровителя, они разносятся током крови по всей империи, образуя в слабых ее местах тромбы и кровотечения. Такие редко заканчивают жизнь в бою, как их титулованные предки, чаще – в нелепом рыцарском поединке или на плахе. И судя по всему, сиру Хуго скорее уготовано второе.

– Согласен. Он выглядит как пройдоха. Не удивлюсь, если в монастырь наведался только для того, чтобы проверить, не удастся ли стащить отсюда какой-нибудь лакомый кусок.

– В таком случае ему придется попотеть, – буркнул Берхард, не сводя взгляда с медленно приближающейся громады Грауштейна. – Последние лакомые куски отсюда, кажется, вынесли еще монастырские мыши лет этак двадцать назад.

Наблюдая за тем, как Грауштейн медленно выплавляется из глади Сарматского океана, приобретая объем, Гримберт мысленно согласился с ним. Несмотря на то что до монастыря было еще добрых пять миль, даже с такого расстояния было видно, что монастырь Святого Лазаря знавал и лучшие времена. Монументальные стены, возведенные, чтобы противостоять варварским мортирам и рыцарским клиньям, за прошедшие века не покосились ни на сантиметр, но носили на себе безжалостные признаки упадка сродни следам некроза на человеческой ткани. Их явно давно не подновляли и не ремонтировали, а выглядывающие из-за них суставчатые пальцы крепостных башен выглядели запущенными и нежилыми. Вот уж воистину Грауштейн, безрадостно подумал Гримберт, серый камень на сером камне.

– Выглядит как склеп моей прабабки, – пробормотал Берхард. – Не думал, что орден лазаритов пришел в такое запустение, чтобы перестать следить за своим хозяйством.

– Орден Святого Лазаря переживает не лучшие времена. Но сломили его не бретонцы, велеты, бритты, лангобарды, сарацины, мавры, вестготы, свевы, аланы или вандалы. И уж точно не кельты, терроризировавшие эти края двести лет назад. По-настоящему его сломила Рачья война.

Берхард насупил брови. Проживший всю жизнь в Салуццо, он имел слабое представление о событиях в большом свете и никогда не интересовался политикой Святого престола или императорского двора. Что не мешало ему подчас демонстрировать дьявольскую проницательность, нередко удивляя Гримберта.

– Неудивительно, что единственные претенденты на этот кусок окаменевшего навоза – морские раки.

– Рачьи войны не имеют отношения к ракам.

– Тогда почему они именуются рачьими?

– Знаешь, какой цвет приобретают раки, когда их варят?

– Красный, сдается.

– Да, красный. Как кардинальская сутана. Но дело не только в цвете. Тебе известно, как дерутся раки?

– Не интересовался.

– Они дерутся на самом дне, куда не проникает солнечный свет, среди вечной темноты и холода. Очень ожесточенно, отхватывая друг от друга целые куски. Точно такая же война кипит между досточтимыми прелатами и Отцами Церкви, только о ней не возвещают герольды и выстрелы орудий. Это очень тихая война где-то глубоко на самом дне, о которой мы можем судить лишь по редким всплескам на поверхности, но она бывает такой же ожесточенной, как крестьянский бунт или баронская резня. Епископы и кардиналы тянут одеяло на себя, не обращая внимания на треск швов, а церкви, приходы, кафедры, монастыри и ордена не то фигуры на шахматном столе, не то блюда на обеденном.

– Святоши делят свой собственный пирог, – кивнул Берхард. – Не думай, что я вчера родился, мессир.

– Ты даже не представляешь, насколько они неутомимы в этом занятии! Иногда мне кажется, что их интриги принесли его святейшеству больше головной боли, чем все ереси мира, вместе взятые. Как император в Аахене вечно окружен интригующими придворными, клевретами и вассалами, тщащимися урвать кусок от имперских земель, воспользовавшись его милостью и оклеветав недругов, так и папский двор безустанно интригует, кляузничает и ведет сам с собой бесконечную игру, которая то возносит вчерашних скромных Отцов Церкви к вершинам власти, то заставляет их низринуться в пучину. Такие же порядки царят среди орденов монахов-рыцарей. Со стороны они могут выглядеть нерушимой христианской гвардией, спаянной преданностью Святому престолу, но на деле…

– Не против отхватить кусок друг от друга?

Гримберт кивнул, отчего «Серый Судья», отозвавшись на этот мысленный порыв, неуклюже качнул бронированной головой. Как и все верные слуги, он готов был выполнить любой приказ своего господина, не размышляя и не колеблясь.

– Да. Именно так. Ордены никогда не испытывали друг к другу особой любви. Занимая земли и приходы, они старательно отмежевываются друг от друга, чтобы не делиться с прочей братией тем, что им от своих щедрот послал Господь. Ищут себе высоких покровителей среди папского двора, безустанно интригуют, клевещут, соперничают, строят козни и наветы… Иногда это так и остается тихой грызней под ковром его святейшества, иногда выплескивается в самые настоящие сражения. Не далее как двадцать лет назад картезианцы, объединившись с тринитариями, закатили настоящее сражение под Тулузой зарвавшимся кармелитам. Если верить донесениям моих шпионов, в том бою сгорело по меньшей мере пять дюжин рыцарей, а пехоте и вовсе никто счета не вел.

– Выходит, братьям-лазаритам не очень-то везет в этой игре?

Гримберт едва удержался от того, чтобы пожать плечами. Восприняв это как приказ, «Серый Судья» мог шевельнуться на своем месте, разорвав паутину стяжных ремней и канатов, которые удерживали его на грузовой палубе.

– Орден Святого Лазаря никто не мог упрекнуть в малодушии или трусости. Наравне с прочими лазариты отвоевывали святыни за морем и гибли тысячами в беспрестанных войнах и мятежах. Но они никогда не были особо сильны по части политики. Им не удалось создать мощную партию при папском дворе, обзавестись могущественными покровителями или ссудить деньгами влиятельных сеньоров. По чести говоря, их и к штурму Арбории привлекли только потому, чтобы не отдавать этот кусок пирога госпитальерам или бенедиктинцам – те издавна точили зубы на лангобардские земли…

Берхард отстраненно кивнул, наблюдая за колышущейся за бортом океанской поверхностью.

– Вот как, значит…

– За последние двести лет лазариты здорово утратили свои позиции. Кое-где им еще удается поддерживать свое присутствие, содержа сильные приораты и дружины монахов-рыцарей, но только не здесь, на северных рубежах. Грауштейн – не твердыня веры, скорее символ былого величия, которому уже никогда не обрести настоящей мощи. Пока случались набеги кельтов, Грауштейн еще мог выполнять роль прибрежной крепости, защищающей континент, но последнего кельта видели здесь во времена моего деда. С тех пор Грауштейн сделался чем-то вроде заброшенного провинциального прихода. Сюда отправляют тех, кто по какой-то причине сделался не нужен ордену на большой земле. Нерадивых священников, древних стариков, бестолковых обсервантов и никчемных братьев-рыцарей.

– Вот почему ты так изумился тому, что этот твой Герард забрался сюда, на край мира?

– Да. Насколько я помню, он всегда был пламенным воином Христовым, но если в окрестностях острова и есть, кому нести слово Господне, так это тунцу – если тот, конечно, еще не издох от зашкаливающего количества аммиака в воде.

– И на какие мысли это тебя наводит?

– Это бегство, – глядя на тягучую, как жидкий свинец, морскую волну, Гримберт ощутил во рту соленый привкус, к которому примешивалась едкая нефтяная вонь. – Приор Герард от чего-то бежал. Так поспешно, что даже не пожал причитающиеся ему лавры.

– Не вздумай льстить себе, уверяя, будто он бежал от тебя.

Как и полагается рыцарю, Берхард хорошо знал уязвимое место его доспеха. Даже безоружный, он умел вогнать в него острый отравленный шип. Гримберт на несколько секунд прикусил язык, чтобы сдержать излишне резкий, рвущийся наружу ответ.

– Не от меня. Но я готов продать половину своей бессмертной души, чтобы узнать – от кого. Если у господина приора есть столь могущественные враги, способные загнать бесноватого монаха на край земли, мне бы очень пригодилась любая информация о них.

– Вылазка, не бой. Ты уже говорил.

– Верно. Будем благопристойными паломниками. Подивимся на чудодейственную пятку старого мертвеца, выслушаем пару-другую поучительных проповедей и, исполнившись божественной благодати, вернемся к привычному ремеслу. Утащив с собой при этом столько информации, сколько окажется возможным.

– Отрадно видеть, что Паук еще не разучился соображать. Я только надеюсь, что он будет вести себя достаточно осторожно, чтобы у монастыря Грауштейн не появилась еще одна святыня в придачу к пятке святого Лазаря.

– Какая? – поинтересовался Гримберт с нехорошим чувством.

– Голова маркграфа Туринского. Едва ли она станет мироточить, но монастырь Грауштейн еще много лет будет собирать тысячи желающих поглядеть на голову такого идиота.

* * *

Это было похоже на танец. Две тяжелые махины сближались так стремительно, что едва не сшибались лоб в лоб, но искусности рыцарей хватало для того, чтоб выдерживать дистанцию, не допуская столкновения.

Они кружили друг вокруг друга, точно голодные хищники, однако выстрелов все не было, орудийные стволы молчали, отчего издали казалось, будто это не поединок, а самый настоящий танец – причудливый танец двух огромных механических тел. Резкие повороты, гул предельно напряженных стальных жил – без сомнения, это был поединок, только по каким-то странным, незнакомым Гримберту правилам.