Два брата

– История не знает-с целей. Она управляется законами.

– Законами хищничества одних, индифферентизма других и бессердечия третьих. Мы с вами-с будем наслаждаться, желать свободы, а для большинства – прозябание. Это-с не так, и история, сколько я понимаю, не совсем шла так. Были люди, есть они и будут, для которых страдания масс были единственным двигателем их деятельности. Они были только выразителями этих же масс.

Николай продолжал развивать свою аргументацию, но он не столько развивал, сколько увлекался и горячился. В словах его звучало чувство и отсутствовала доказательность.

Алексею Алексеевичу не стоило большого труда сбить с позиции своего молодого противника. Своим тихим, ровным голоском он полегоньку, с видом пренебрежительной снисходительности, разбивал его. Николай чувствовал, что правда на его стороне, чувствовал всем существом своим, что в доводах Присухина, по-видимому основательных, скрывается высокомерный эгоизм, но видел, что ему не совладать с мастерской диалектикой противника, с солидностью его эрудиции. Он не мог не заметить, что Присухин играет с ним, как старый, опытный боец. На одно его доказательство, на одну его цитату он приводил несколько других, причем упоминал такие сочинения, о которых Николай и не слыхивал.

Но Вязников нападал еще с большего запальчивостью на Присухина и под конец стал так горячо спорить, что Присухин проговорил:

– Э, да вы, Николай Иванович, как посмотрю, горяченький в спорах. Впрочем, глядя на вас, я вспоминаю свою молодость… Когда я был юн, я также был горяч; но уходили коня крутые горки.

О своей горячности Алексей Алексеевич упомянул, как кажется, ради извинения молодому человеку. Сам он едва ли когда-нибудь горячился.

– Молодость тут ни при чем. Есть и молодые, которые проповедуют ту же доктрину, хотя и не так последовательно. Она крайне удобная… заставляет мириться со всем, глядеть на правых и виновных хладнокровно и, главное, не стесняться.

– Что делать-с. Наука – не прокурор судебной палаты!.. Вы давно изволили кончить курс? – прибавил Алексей Алексеевич.

– В настоящем году! – резко отвечал Николай.

– В настоящем… По какому факультету?

– По юридическому…

– Значит, мой collega. К нам в присяжные поверенные?..

– Еще не знаю-с.

– Конечно, к нам. Когда-нибудь сразимся, значит, и в суде… С таким противником приятно спарить, и мы еще, надеюсь, поспорим, а теперь… я боюсь, не надоели ли мы дамам! – прибавил Присухин и заговорил с одной из барышень.

Николай умолк, несколько сконфуженный. «Скотина!» – подумал он. Ему было обидно и досадно, что он не только не оборвал этого «иисусистого», но еще оборвался сам.

– Однако и вы любите умные разговоры разговаривать, как погляжу! – заметила Нина. – А я думала…

Николай еще находился под влиянием спора и не слышал, что говорила ему соседка.

– Я думала… Да вы, кажется, не слушаете меня?

Николай взглянул на молодую женщину. Она так весело улыбалась, столько жизни было в ее глазах, так ослепительно хороша была она, что и сам он улыбнулся и радостно сказал:

– Что же вы думали?

– Что вы не занимаетесь глупостями.

– А чем же?

– А просто… просто пользуетесь жизнью! – тихо прибавила она, подымаясь.

XI

Николай незаметно сошел с террасы в сад, возобновляя в памяти свой спор с Присухиным и досадуя, что не сказал ему всего, что теперь так стройно и логично проносилось в его голове. Он тихо подвигался в глубь густой аллеи.

– И охота вам было связываться! – произнес под самым ухом сбоку чей-то голос.

Николай повернул голову. На скамейке под развесистым кленом сидел Прокофьев.

Вязников подошел к нему и отрекомендовался.

– Я вас несколько знаю. От Лаврентьева слышал и вашу статейку читал! – произнес Прокофьев, протягивая руку. – Среди всякой нынешней мерзости… статейка ничего себе.

– Ваше лицо мне тоже показалось знакомым. Вы не знавали студента Мирзоева?

– Нет.

– Большое сходство.

– Мало ли схожих людей. Моя фамилия Прокофьев… Федор Степанов Прокофьев.

– Так незачем было связываться? – спросил Николай, присаживаясь около.

– Убедить, что ли, намеревались эту культурную каналью?

– Да уж чересчур возмутительно.

– Ого! Изволите еще возмущаться речами Присухина. В какой Аркадии [19 - Аркадия – традиционный образ страны райской невинности и патриархальной простоты нравов.] жили?

– В петербургской.

– Так-с… И возмущаетесь еще?

Он помолчал и прибавил:

– Ведь у него и наука-то вся такая же иисусистая, как он сам. Они с ней – одного поля ягоды. Она у них повадливая, карманная, на все руки…

– Как повадливая?

– Очень просто. Какие угодно фокусы они с ней проделывают. Вы курсов не проходили разве? Только он вас, что называется, в лоск положил…

– Однако…

– Однако не однако, а затравил, и поделом!

Николай был несколько озадачен и строго взглянул на Прокофьева, но тот не обратил на это ни малейшего внимания.

– И вправду, поделом! Вперед не суйтесь. Коли соваться, так уж надо самому во всей амуниции – иначе только их же жалкими словами тешить. По мне, это будто чищеным сапогом в грязь ступать. Он вам и Милля [20 - Милль, Джеймс (1773-1836) – английский историк, публицист, экономист и философ. В 1865 году трактат Милля о политической экономии вышел с примечаниями Н.Г.Чернышевского.] и Маркса перевирал, вы внимали, а он-то хихикал в душе…

– Так что же вы не вступились, коли сами вы в полной амуниции, как вы говорите? – заметил иронически задетый за живое Николай.

– Эту канитель давно бросил, – отвечал Прокофьев хладнокровно. – Да и к чему? Разве их берут слова? Или барышень здешних, что ли, тешить диспутами?..