Два брата

– Тьфу ты! И откуда вы такие хамские слова берете?

– Что вы, Марфа Алексеевна? – поддразнил Лаврентьев. – Это самое деликатное слово. Нонче во дворце не иначе говорят…

– Не вам бы о дворце говорить! Могли бы и во дворце быть, если б не ваша глупость… Экое именье-то было!..

– Слыхали, Марфа Алексеевна…

– И еще раз услышать не мешает… А еще жениться выдумали… Чем детей-то содержать будете?

– Небось прокормимся! – шутя говорил Лаврентьев.

– А братец ужо поблагодарит вас. Это вы, видно, старика Вязникова настроили к губернатору ехать, а губернатор после все срамил братца насчет какой-то статистики… Очень это по-родственному!.. И Вася долговязый туда же… путается! Я даже и не поверила. Что выдумал глупый! К Кузьме Петровичу разлетелся с советами!.. Ну, времена, нечего сказать!.. И как это старик не высек сына-то… Впрочем, и то: сам он недаром в молодости в солдатах был. Яблочко от яблони падает недалеко! Вот еще намедни пришла братцу бумага секретная: искать по уезду какого-то студента Мирзоева… Просто ни минуты покоя… Каково по жаре по эдакой рыскать!

– Да где Леночка? – перебил словоохотливую старуху Григорий Николаевич.

– А я почем знаю! Верно, сейчас придет. За книжкой, чай, сидит!

– Здорова она?

– Не говорит, что больна; значит, здорова.

– Ну, это значит, что пристяжная скачет!

– А я вот что вам скажу насчет вашей Леночки. Вы, как жених, книжки бы у нее все отобрали…

Лаврентьев весело рассмеялся при этих словах, произнесенных Марфой Алексеевной самым серьезным тоном.

– Не смейтесь… смеяться еще погодите, а право, послушайте меня, а не то того и гляди и она обезумеет… Долго ли! Нынче какая-то мода безумствовать… Мало ли нигилистов [42 - Нигилисты – представители передовой разночинной интеллигенции 60-х годов XIX века, отрицавшие господствующую идеологию. В буржуазно-либеральных кругах также пользовались репутацией отрицателей морали, искусства, норм жизненного поведения. Это название получило распространение после выхода в свет романа И.С.Тургенева «Отцы и дети» (1862).] этих развелось, а братец совсем дочку свою распустил… И вот еще что: уж скорей бы вы венчались, право…

– Вы-то что спешите?

– А то, что кровь-то родная; слава богу, племянница! – даже обиделась Марфа Алексеевна. – Вы-то слепы, а я, даром что старуха, а вижу.

– Что ж вы видите?

– Лена, бог ее знает… больна – не больна, а стала последнее время какая-то нехорошая. Худеть стала, – это не к добру. По-моему, это все от книг. Обрадовалась, что Вязников из Петербурга понавез разных книжек, и набросилась. Хорошего она оттуда не вычитает, верьте слову, а только от хозяйства отобьется! И то отбилась! И к чему Вязников Лене книги дает? Читай сам, коли путного дела нет, но благородную девушку зачем впутывать? Слава богу, она тоже училась, в гимназии курс кончила, нечего ее опять учить!

Марфа Алексеевна хотела было продолжать, но посмотрела на Григория Николаевича и с сердцем плюнула.

– И я-то хороша! – проговорила она. – Я по-родственному предостерегаю жениха, а он смеется! Да мне-то что за дело! С вами, как посмотрю, и говорить-то нечего!

– Опять баталия? – раздался в это время из дверей веселый стариковский голос, и вслед за тем в столовую вошел, потягиваясь после сна, Иван Алексеевич.

Это был предобродушный, небольшого роста бравый старик лет под шестьдесят, с седыми, коротко остриженными волосами и располагающим лицом. Он был в форменном люстриновом пальто, держался с молодцеватостью старой военной косточки и посасывал какую-то невозможную сигару.

– Снова Марфа донимает вас, а, Григорий Николаевич? – весело продолжал старик, пожимая руку Лаврентьева. – Она ведь консерватор чистейшей крови… Хе-хе-хе! Верно, на нигилистов жаловалась? Сестрица и меня в нигилисты записала! – снова разразился веселым смехом бравый старик.

– И впрямь старый нигилист!

– Нигилист – исправник! Ах ты, Марфа Посадница [43 - Марфа Посадница (XV в.) – вдова новгородского посадника Борецкого, вставшая во главе боярской группировки, отстаивавшей политическую независимость Новгорода от Москвы.]! Тоже и она нынче политикой занимается, а мне так она… хоть бы вовсе ее никогда не было, – столько с нею хлопот!

– Вам, братец, посмотрю, как с гуся вода. Губернатор вам сраму наделал, а вы…

– Не плакать же! Ну, распек; надо правду сказать, распек, что называется, со всеми онерами, – обратился Иван Алексеевич к Лаврентьеву. – Главное – зачем статистика неверна. Так разве я статистик? Я исправник, а не статистик. Ну, да пусть. На то он и губернатор!

– А все Никодимка нагадил, а еще кум! – вставил Лаврентьев.

– Это он против меня хотел апрош [44 - Апрош – здесь: подкоп (фр.).] вести, да сам попался!.. Жаль, что вы не застали тогда меня; на следствие в другой конец уезда катал! А Никодиму Егорычу на руку. Бестия обрадовался случаю и набрехал в телеграмме с три короба. И мне гонка, и его того и гляди турнут! Так-то. Жаль, жаль, Григорий Николаевич. Мы бы эту поганую историю затушили бы своими средствами. Я бы вашего врага как-нибудь уговорил, а теперь – скандал. Его превосходительство не знает, как и быть… Чиновник по особым поручениям дело представил по-своему. Кузьма-то, не будь дурак…

С этими словами Иван Алексеевич плутовски прищурился и весело рассмеялся.

– Как бы и вам, братец, не досталось?.. – заметила Марфа Алексеевна.

– А мне за что? Слава богу, я каши-то не заваривал. Мне предписано было взыскать, а я предписал Никодиму Егорычу. Так разве я предписывал ему пакостить? Я ему по-дружески еще сказал, что ежели что такое, то отложи… Иной раз и строжайшее предписание забудешь, коли придется его исполнять на людских спинах. Тоже и мы люди! Да. На многое насмотришься, а иной раз и ничего не поделаешь, жалость надо в карман, чтобы своя шкура осталась цела! При бывшем губернаторе всего бывало: иногда, я вам скажу, чуть не плачешь, а порешь. Анафемская служба, самая анафемская, – вздохнул старый исправник. – А кормиться надо!

Лаврентьев лениво слушал старика, все прислушиваясь, не раздадутся ли шаги Леночки. А старик, оседлавши своего любимого конька, не скоро останавливался.

– И знаете, что я вам скажу, Григорий Николаевич: верьте мне не верьте, а прежде куда душевней было…

– Будто?..

– Конечно, слова нет: реформы… высокое их значение… гласный суд [45 - Гласный суд – суд присяжных, введенный судебной реформой 1862-1864 гг. Назывался гласный, между прочим, и потому, что судебное разбирательство происходило в нем в присутствии публики.]… не спорю… но только прежде проще все как-то, смятения этого в умах не было… цивилизации… Уж я и не знаю, как это вам сказать!.. Ну, положим, – взятки, это точно; но ведь и теперь разве ангелы? Оно, если разобрать, то еще спорный пункт… Потребности нынче разные, воспитание детей, а жалованье – мизерия какая-то; человек и должен позаботиться о семье… Я, впрочем, не об этом, а насчет простоты… Прежде ты знал, что делать, а теперь разве я знаю, как мне поступать?! С одной стороны, чтобы немедленно, а с другой – чтобы деликатно, без шума! И немедленно, и без шума… вот и вертись! А главное: и тут смотри, и там смотри! И начальства остерегайся, и публики остерегайся, и всякому толстопузому мирволь, и чтобы в газетах о тебе ни слуху ни духу, и чтобы все везде благополучно!.. Что ни губернатор, то система… Прежде одно начальство знали и опасались, а теперь еще и разных толстопузых опасайся… Разве я могу его, жидомора, теперь за бороду, как прежде? Шалишь, исправник! У них теперь амбиция, и он тебе такую мину подведет, что и с места слетишь!.. Анафема, а не служба!

Старый исправник хотя был и добрый человек, но все-таки не ангел и, где мог, пользовался; впрочем, брал по чину и добродушно. Тем не менее при всяком удобном случае старик любил пофилософствовать и искренно возмущался тяжелыми временами.

– И честят же нас! – продолжал старик, закуривая свой трабукос [46 - Трабукос – т.е. те «невозможные сигары», которые курил Иван Андреевич]. – Честят! – повторил он, улыбаясь. – Что ни нумер ведомостей [47 - …нумер ведомостей… – имеется в виду газета «Санкт-Петербургские ведомости», выходившая в Петербурге в 1728-1917 годах.], то непременно либо исправника, либо станового пробирают. Только про них и пишут. Читаешь, читаешь, а иногда даже злость берет, выходит, будто вся беда идет от исправника да от станового. Все хороши, только, мол, исправники шельмецы!.. А как смекнешь, что и писателю надо кормиться, так даже и злость отходит. Повыше жарить нельзя, а кормиться надо; может, у него и семейство есть, он и жарит нашего брата. Иной раз, шельма, так отбреет, что лихо… хохочешь, как он расписывает! Вот теперь, наверное, скоро будет корреспонденция. Прочтем!.. И продернет же он за эту историю!.. А губернатор не любит, когда об нашей губернии пишут. Вот давеча он меня распекал за эту статистику: зачем, мол, о Залесье неверные сведения… Верно, говорит, и весь уезд так же спутан, и приказал всю статистику заново! А когда мне статистикой заниматься? И так последнее время все по секретным предписаниям гоняют, как зайца… Губернатор ничего себе, человек добрый, но донял своей статистикой… беда!

– Може, я могу помочь? – спросил Григорий Николаевич.

– Помоги, отец родной, в ноги поклонюсь. Я вам дам таблички эти, вы там проставьте что знаете, чтоб им пусто было!.. Тут – статистика, там – недоимки, чтобы немедленно, а вдобавок – гонка по секретным предписаниям… Вот намедни еще новое получил: разыскать какого-то студента – Мирзоева. А как его разыщешь? У него на лбу не написано, что он Мирзоев, а приметы такие, что и вас можно принять за Мирзоева: лицо смуглое, волосы черные, роста среднего. Вот и ищи!

Старик добродушно рассказывал о секретном предписании. Обыкновенно все его домашние тотчас же знали о служебных секретах, ибо исправник нередко в домашнем совете обсуждал секретные бумаги.

– Очень уж трудно стало! Вот год дотяну до полного пенсиона, и бог с ними! Слава богу, все дети на ногах теперь. Намедни Кузьма Петрович приехал, как бы вы думали, с чем? Скажи я ему автора корреспонденции, которая – помните? – недели две тому назад была напечатана в газетах. И ведь обиделся, когда я сказал, что это не мое дело. Он сына Вязникова подозревает… Только едва ли. А статейка была ядовитая… Кривошейнов очень сердился и теперь после истории рвет и мечет… Эх, времена-то пошли! – вздохнул исправник. – Да что ж это Леночка не идет? Не знает разве, что Григорий Николаевич здесь?

Иван Алексеевич подошел к окну и крикнул:

– Леночка! Лена! Иди, голубчик, к нам! Григорий Николаевич пришел, и самовар на столе.

– Сейчас иду! – раздался сверху Леночкин голос.

Через минуту она вошла в столовую. Лаврентьев был поражен видом молодой девушки, такая она была расстроенная и сумрачная. Он подошел к ней, крепко пожал руку и с нежным участием взглянул ей в глаза. Они были красны от слез. Леночка поглядела на Лаврентьева робким взором, точно виноватая, и опустила глаза. Слабая, страдальческая улыбка мелькнула на ее лице, когда Леночка заметила перемену в Григорье Николаевиче. Он был в черном сюртуке, и вместо косматой гривы, придававшей его лицу оригинальный вид, волосы его были приглажены и даже напомажены, отчего некрасивая физиономия Лаврентьева еще более потеряла…

– Вы нездоровы, Елена Ивановна! – произнес с необыкновенной нежностью в голосе Григорий Николаевич. – Позвольте, я за лекарем быстро смахаю.

– Нет, не надо, Григорий Николаевич. Я… так… голова болит.

Она торопливо отошла от него и села за самовар.