Два брата

– Что ты, Леночка? В самом деле не прихворнула ли? – осведомился и старик, ласково поглядывая на дочь.

– Нет. Голова немного болит.

– А ты бы капустки, Леночка, на головку!

– Еще бы голове не болеть! Целые дни за книжками! – заметила Марфа Алексеевна.

Лаврентьев свирепо взглянул на Марфу Алексеевну и проговорил:

– Это вы все, Марфа Алексеевна, зря говорите…

– Деликатно, очень деликатно! – проворчала Марфа Алексеевна. – Вы с отцом готовы во всем Лене потакать. Ужо погодите, как мужем будете, так ли станете в глаза смотреть…

– Да полно тебе, Марфа Посадница, воевать-то! – вступился старик. – Жаль, что вас исправниками не назначают, а то бы хорошая из тебя вышла исправница! – смеялся Иван Алексеевич. – Мы вот с тобой книг не читаем, а Леночка пусть себе на здоровье читает. Ее дело!

Леночка молча сидела за самоваром, пока старики перебранивались. Когда отпили чай, она подошла к Лаврентьеву и проговорила, не поднимая глаз:

– Пойдемте, Григорий Николаевич, в сад!..

Они вышли в сад и тихо пошли по дорожке. С тревогой и нежностью посматривал Григорий Николаевич на Леночку, недоумевая, что у нее за болезнь и отчего она упорно отказывается от доктора. Он напрасно старался заглянуть ей в лицо. Она шла, склонив на грудь голову, погруженная, казалось, в раздумье. По временам ее плечи вздрагивали, и рука нервно сжимала платье.

Так шли они несколько минут.

– А мы вчера с Николаем Ивановичем фортепиано в городе торговали. Теперь за вами дело, Елена Ивановна. Поедем-ка завтра? Заодно к лекарю бы съездили! – с глубокой нежностью произнес Лаврентьев.

Леночка вздрогнула и остановилась. Она взглянула на Лаврентьева умоляющим взглядом, хотела что-то сказать, но слова замерли на ее устах.

– Елена Ивановна! Родная, ненаглядная! – дрожащим голосом сказал Григорий Николаевич, осторожно беря ее руку. – Вам очень недужится. Ишь рука совсем холодная. Что болит у вас? Я мигом слетаю за лекарем.

– Нет, не надо. Доктор не поможет, – прошептала девушка.

Потом, как бы решившись наконец, она быстро подняла голову и, останавливая на Лаврентьеве глаза, полные слез, проговорила:

– Простите ли вы меня, мой добрый, хороший Григорий Николаевич?

У Лаврентьева заныло в груди. Растерянным взглядом смотрел он на Леночку и, казалось, не понимал в чем дело.

– Я хотела вам писать… Я… я не должна идти за вас замуж, – чуть слышно прибавила Леночка.

Мелкие судороги исказили лицо Григория Николаевича. Оно вдруг потемнело и осунулось. Несколько секунд стоял он неподвижно, пораженный внезапным ударом, и не проронил ни слова. Казалось, он все еще неясно понимал значение ужасных слов.

– Простите, простите меня, если можете, Григорий Николаевич!..

– Простить? Да разве вы виноваты? – произнес наконец Лаврентьев таким тихим, нежным голосом, что у Леночки сжалось сердце. – Спасибо вам, что напрямки сказали. Хорошая вы девушка…

Григорий Николаевич казался теперь спокойным. Необычайной силой воли пересилил он невыносимую боль. Он не спрашивал объяснений, а думал только, как бы успокоить Леночку.

– Я во всем виноват, а вы-то чем виноваты?.. Я должен был понять, что вы не пара мне, и я не сделаю вас такой счастливой, какой вы должны быть. Туда же в калашный ряд! – как-то печально усмехнулся Григорий Николаевич. – Хотел вас законопатить в Лаврентьевке…

– Я в Петербург думаю ехать, Григорий Николаевич!

Лаврентьев вздрогнул.

– Учиться, – успокоительно прибавила Леночка.

– Вот видите, какая вы хорошая… Дай же бог вам всего доброго, Елена Ивановна! Коли что, – помните, что у вас есть верный друг.

С этими словами он поднес ее руку к своим губам и, не оглядываясь, вышел поспешными шагами из сада.

Лаврентьев пошел в лес, забираясь в самую глубь. Голова у него кружилась, в виски стучало. Он останавливался, отдыхал и снова шел вперед, сам не зная, куда и зачем он идет. Ему просто хотелось куда-нибудь уйти подальше. Он припоминал подробности только что бывшей сцены, и Леночкины слова так и врезывались в самое сердце. Она потеряна для него, и опять впереди одиночество, а он-то надеялся, ждал, что и для него есть счастие, что на его горячую любовь откликнулось любимое существо!..

– Она меня жалела только! – произнес Лаврентьев. Невыносимая тоска охватила все его существо. Крупные слезы катились по осунувшемуся лицу «дикого барина».

Поздно ночью вернулся он домой, выпил несколько графинов водки и снова ушел. Так пропадал он несколько дней в лесу и не ночевал дома. Когда он наконец вернулся домой, то кухарка со страхом взглянула на Григория Николаевича: так он был мрачен и так осунулся.

Через несколько дней Григорий Николаевич писал следующее письмо своему старому другу, Жучку, бывшему в Петербурге доктором:

«Любезный Жучок! Свадьба моя лопнула, а потому, если некогда, – не приезжай. Сегодня первый день, что я тверез окончательно и перестал киснуть, а то дрянь дела были, да и сам я дрянь. Завтра займусь опять делом. Она, брат, не виновата: она по совести сказала, что не может идти за меня замуж, и сама убивалась. Скоро поедет в Питер к вам, учиться. Ты, друг, познакомься с нею и, коли что надо там, окажи помощь; да если будет бедствовать – напиши: схитрим работу. Славная, брат, это девушка, очень хорошая; ну, да и то: видно, мне не жениться никогда. Нечего тебя предупреждать, чтобы ты ей о моих любвях никогда не сказывал, да и вообще никому не сказывай… В ту пору, как она это объявила, очень было трудно: насилу устоял, за собственное мясо руками ухватился, – синяки важные! Человечина – тварь слабая… Такая одолела тоска и так все опоганело, что я запьянствовал. Опротивела теперича Лаврентьевка, хоть бы продать, а поди к делу пойдет – не продам. Если хочешь чревною жизнью пожить и время позволяет – кати сюда; жать станем, тебе поди в охотку, а то шатнем в другую сторону, куда вздумаем. Проветриться хочется. А затем будь здоров… Чай, в Питере-то отощал?.. Я – по-прежнему, только седой волос одолел, и всяческая мерзость здесь иной раз сердит. Твой Григорий Лаврентьев».

Тяжелое время переживал Григорий Николаевич, хотя он и писал другу, что перестал киснуть. Он усердно, по обыкновению, занимался с утра до вечера по хозяйству, но по вечерам нападала на него такая хандра, что он либо напивался, либо уходил в лес и затягивал там заунывные песни. Леночка по-прежнему безраздельно царила в его сердце, и он нередко боролся с желанием как-нибудь увидать ее… Ни с кем ему не хотелось видеться, и даже, когда пришел как-то к нему Вася, Григорий Николаевич не особенно был доволен этим посещением, и Вася ушел от Лаврентьева печальный, недоумевая, как Леночка могла так жестоко поступить с таким хорошим человеком, как Григорий Николаевич, который ее так сильно любит. Он решил непременно переговорить об этом с Леночкой.

XXVI

Только после тяжелой внутренней борьбы Леночка пришла к решению, результатом которого было известное читателю объяснение молодой девушки с Григорием Николаевичем. Не одну бессонную ночь, в тоске и слезах, провела она, не зная, как быть, что делать, сознавая себя бессильной перед неведомым до сих пор мучительным и сладким чувством, охватившим все ее существо с силой впервые пробудившейся страсти, встревоженная под наплывом новых идей и стремлений, вызванных вновь чтением и беседами с Николаем. В то же время сердце ее сжималось от жалости, когда она думала о тяжком ударе, который нанесет глубоко любившему ее человеку, если ему откажет.

«Господи! Да что же мне делать?» – не раз спрашивала себя Леночка. Она старалась отогнать любимый образ, а он все-таки носился перед ней. Она начинала думать о Лаврентьеве, считая себя глубоко виноватой перед ним; она старалась уверить себя, что любит Григория Николаевича, что должна его любить и сдержит слово… Иначе – она разобьет чужую жизнь. Она должна пожертвовать собой. С людьми нельзя так шутить… Она будет непременно его женой и заглушит в себе чувство… И в то же время мысль о том, что она должна быть женой Лаврентьева и вечно быть с ним в Лаврентьевке, приводила ее в ужас. «Нет, нет, это невозможно!» – вырвался из груди ее скорбный стон; незаметно она снова начинала думать о Николае, и сердце ее опять трепетало, как птица в клетке. Все в нем казалось ей прекрасным: и лицо, и голос, и мысли, и улыбка. Она ловила себя на этих «гадких», как называла она, мыслях и заливалась слезами.

– Зачем он приехал? Зачем? Зачем? – шептала Леночка в отчаянии. Она избегала последнее время встреч с Николаем и при нечаянных встречах держала себя с ним холодно и сдержанно, глубоко и стыдливо тая про себя любовь к нему, но зато тем больше о нем думала: думала, оставаясь одна, думала, читая книгу, гуляя в саду, слушая Лаврентьева. Сердце ее замирало при встречах с молодым человеком. Она тосковала, если долго не видала его, не слыхала его голоса; она выдумывала какой-нибудь предлог, чтобы пойти к Вязниковым, и в то же время краснела при одной мысли о том, что Николай может узнать о ее любви к нему.

«Разве он, умный, красивый, может когда-нибудь полюбить ее, такую скромную, простенькую, некрасивую девушку?» – часто думала Леночка и еще сдержаннее и суровее держала себя с Николаем.

Она раньше любила Николая, но то было весеннее дыхание любви, товарищеская дружба, любовь, оставившая по себе приятное воспоминание. Теперь не то!.. Теперь совсем иное чувство пробудилось в Леночке, и она не могла противостоять ему. Она удивлялась, почему с приездом Николая все как-то переменилось в ее жизни, и Григорий Николаевич стал в ее глазах гораздо более чужим, чем прежде. Постепенно, незаметно для нее самой случилось это, и она напрасно старалась уверить себя, что это так только, пройдет потом… Она почувствовала с инстинктом любящей девушки, что совсем иные чувства заставили ее согласиться быть женой Григория Николаевича. Она привыкла к нему, она уважала и ценила его как прекрасного, честного и доброго человека; Леночку трогала его привязанность; чувство благодарности она приняла за любовь и наконец после двух отказов дала слово. Но никогда она не испытывала того, что испытывала теперь; Григория Николаевича она встречала всегда спокойно и ровно, встречала как хорошего, доброго друга; никогда сердце ее не билось тревожно в ожидании его прихода, никогда рука ее не вздрагивала в его руке; а теперь с ней совсем не то.

– Я люблю! – невольно шептала Леночка и с этим словом нередко засыпала, счастливая своим чувством.

Вместе с чувством пробуждался и духовный мир молодой девушки.

Николай слишком поспешно вывел заключение, что Леночка «успокоилась», что бывший отзывчивый его товарищ, прежняя умная, пытливая Леночка, мечтавшая не меньше своего товарища, годится только для того, чтобы «нянчить, работать и есть». Сдержанная вообще, неуверенная в себе, Леночка принадлежала к числу тех скромных, глубоких натур, которые стыдливо прячут задушевные мысли и не сразу показывают богатство внутреннего своего содержания. Такова была и Леночка. Хотя она сразу показалась Николаю чересчур солидною для ее лет, слишком погрузившеюся в хозяйственные заботы, но в действительности на дне ее души теплился огонек, и мысль не засыпала. У нее были свои заветные убеждения, свои мечты, неясные стремления. Ей подчас становилось тесно в захолустье, но она считала своим долгом вести маленькое хозяйство отца и с усердием посвятила себя этому занятию. Все то, что бродило в голове Леночки, было неясно, неопределенно; ее порывания не находили себе отклика ни в окружающих ее людях, ни в окружающей обстановке и глохли, как цветок, лишенный света. Она росла физически, расцветала на деревенском приволье, но ум ее не развивался. Книг не было, приходилось читать урывками, что попадется под руку, без всякого выбора. Людей, которые бы возбудили духовную ее деятельность, тоже не было. Лаврентьев не годился для этого. Он сам ничего не читал и если влиял на нее, то влиял в другом направлении: он научил ее любить деревню, любить работу, быть полезной окружающим, но не ему было разбудить чувства высшего порядка, дремавшие в душе молодой девушки и только ждавшие какого-нибудь толчка, чтобы развиться во всей полноте.

Скромная, трудолюбивая, всегда занятая мыслями о других, готовая помочь каждому, она мало-помалу свыклась с скромным своим положением и сумела в тесной сфере своей деятельности быть полезной. Она лечила крестьян домашними средствами, ходила за больными, нередко бывала предстательницей за них перед отцом, который любил без памяти свою Леночку, и все это она делала тихо, без шума, не напоказ, а из глубокой потребности доброго сердца. Всюду поспевала она, всегда кроткая, веселая, вносящая с собой добрую свежесть цветущей молодости и несравненную прелесть добродушия и ласковости.

Приезд Николая, его горячие речи, полные увлекательной прелести, повеяли на нее чем-то знакомым, давно желанным. Он говорил о своих стремлениях, он высказывал свои надежды, и его слова западали глубоко в сердце девушки и звучали в ее ушах, как вечевой колокол. Она верила всему, что говорил он, и он поднимал со дна ее души тысячи мыслей и ощущений. Под влиянием этих новых ощущений и идей она точно вся встрепенулась. Она жадно вслушивалась и стала жадно читать книги, которые дал ей молодой человек. Чем-то светлым, возвышающим, манящим вдаль, волнующим душу, захватывающим мысль залило сердце молодой девушки, когда она прочитывала Шекспира, Байрона, Гете, когда она познакомилась с Белинским и Добролюбовым… Новый мир охватил ее всю. Узкий круг ее прежних дум и стремлений стал для нее тесен. Мысль рвалась на простор. Леночка переживала те счастливые времена молодости, когда под впечатлением книги так сильно чувствуется все светлое, честное и высокое, в неясной еще дали мелькает заманчивая перспектива, дух захватывается от внезапного наплыва идей и ощущений, и слезы, плодотворные слезы невольно льются над какой-нибудь потрясающей страницей. В такие минуты сердце проникается восторженностью и любовью, жажда знания и подвига охватывает человека, просветляется ум, возвышается дух, и мысль кладет свой благородный отпечаток на челе.

Такие минуты испытывала Леночка рядом с борьбой мятежного сердца. Это время было переломом в ее жизни. Она много пережила и передумала. Как ни тяжело ей было, но она поняла, что надо было нанести удар Лаврентьеву и сказать ему, что она не может быть его женой.

Удар был нанесен, она ему сказала, а все-таки Леночка чувствовала себя виноватой и долго еще с тоской вспоминала о нем. Григорий Николаевич так мягко, так деликатно отнесся к ней. Ни одного слова упрека; напротив: она, хотя невольно, причинила ему жестокое страдание, а он так искренно, так просто пожелал ей счастия и даже уверял, что виноват он, а не она. Он виноват за то, что так сильно, горячо любил! Она сама любила, любила втайне, не ожидая взаимности, и тем более жаль ей было Григория Николаевича, тем яснее понимала она, каково ему. Она хотела было послать Лаврентьеву длинное письмо, но какая-то внутренняя деликатность подсказала ей, что лучше теперь не посылать, не бередить его сердца, лучше когда-нибудь после, после, когда пройдет время и он спокойней отнесется к ее исповеди и ее извинениям.

XXVII