Пассажирка

– Как же-с, имел это удовольствие. Она произвела на меня превосходное впечатление… Этот Кремль, радушие, сердечность! – не без горячности проговорил капитан и незаметно скользнул взглядом по белой, как сливки, хорошенькой шейке пассажирки.

– Ишь глазенапа запускает! – заметил кто-то вполголоса в кучке гардемаринов, стоявших вблизи, и раздался сдержанный смех.

Вероятно, до капитана донеслось это замечание, потому что он вдруг повернул голову, метнув свирепый взор, нахохрился и, не распространяясь более о Москве, заговорил с консульшей.

Увидав Цветкова, отвешивавшего ей низкий поклон, пассажирка ласково кивнула ему головой, как знакомому, и сделала несколько шагов ему навстречу.

– Что же вы не приехали за мной, Владимир Алексеич, как обещали? – любезно упрекнула она, протягивая просиявшему мичману руку.

– Нельзя было… Если б я только мог, Вера Сергеевна! – проговорил восторженно мичман, весь вспыхивая.

– Вас задержала служба?

– Какая служба! Просто капитан не пустил, – улыбаясь заметил Цветков, понижая голос.

– Не пустил? Почему не пустил?

– Это его тайна! – усмехнулся Цветков. – Впрочем, и Васенька вас отлично довез… Не правда ли?

– Какой Васенька?

– Летков… Мы все так зовем этого милого юношу, который приезжал за вами.

– Мы отлично доехали… Отлично! – повторила пассажирка и прибавила: – А с вами мы опять будем спорить, как вчера, лишь только познакомились… Я люблю таких спорщиков… Это напоминает мне молодые годы в Москве… Здесь так не спорят, и я давно так не спорила…

– Он отчаянный спорщик, Вера Сергеевна, – заметил капитан, подходя к Вере Сергеевне.

– О, я знаю. Вчера уж мы поспорили, но, к сожалению, не докончили спора. Надеюсь, докончим и начнем новый? – промолвила, улыбаясь, Вера Сергеевна и отошла с капитаном, пожав руку окончательно влюбленному и счастливому мичману.

Сзади дам, поминутно останавливавшихся благодаря представлениям пассажирке офицеров, медленно подвигался консул, сухощавый, долговязый и серьезный финляндец, лет под пятьдесят, оживленно беседовавший по поводу каких-то счетов с ревизором клипера.

В это же время по другой стороне шканцев торопливо проходила, шурша накрахмаленными юбками и повиливая подолом, с опущенными вниз глазами, под перекрестными взглядами моряков, круглолицая, полнотелая, не лишенная миловидности горничная, щеголевато одетая, в серой тальме и яркой шляпке, с мелкими вещами в руках, сопровождаемая молодым вестовым Цветкова, Егоркой, который нес маленький баул и две картонки с особенной осторожностью, словно боясь раздавить их в своих грубых рабочих руках.

– Сюда пожалуйте, мамзель, – шепнул Егорка, щеголяя перед этой “мамзелистой” горничной своим уменьем обращаться с дамами, – по этому трапу спускайтесь, – указал он головой на спуск в капитанскую каюту. И, спускаясь вслед за ней по трапу, Егорка обстоятельно любовался широким, полным затылком горничной и ее внушительными формами.

У каюты, перед буфетной, их встретил Иван Чижиков, капитанский вестовой, разбитной, молодой чернявый матрос с плутоватыми глазами, с медной сережкой в ухе, с коротко остриженной головой, франтовато одетый в белой собственной рубахе с широким воротом, открывавшим крепкую загорелую шею, и в нитяных перчатках, надетых к парадному обеду.

– С приездом! – бойко и весело проговорил он, улыбаясь глазами и пропуская горничную.

Он принял от Егорки баул и картонки и, подмигнув ему глазом, вошел в каюту.

– И как же у вас здесь хо-ро-шо! – протянула горничная слегка певучим московским говорком, оглядывая большую, полную света, падающего сверху через люк, капитанскую каюту, с диванами вокруг бортов, с блестяще сервированным столом, сиявшим белизной скатерти, хрусталем и цветами.

– Для вас постарались, – любезно ответил Чижиков, взглядывая на краснощекое лицо горничной, полное и веселое, с добродушными серыми большими глазами, напоминавшее лицо деревенской здоровой, пригожей тридцатилетней бабы, – потому как теперича каюта в вашем полном распоряжении. Жить здесь будете… А как дозволите величать вас?

– Аннушкой.

– А ежели по батюшке?

– Егоровной.

– Так доложу вам, Анна Егоровна, вещи эти я пока в спальне сложу… Пожалуйте их мне, – говорил вестовой, принимая из рук Аннушки мелкие вещи. Он поставил их вместе с картонками за альков и продолжал: – Потом разместите, как будет угодно… А как придет катер с багажом, вы только прикажите, что – куда, мы все как следует поставим и принайтовим. Места у нас много… А что не надо, в ахтерлюк спустим. Не угодно ли, Анна Егоровна, полюбопытствовать, какая, значит, будет ваша квартира?

– Покажите, пожалуйста… А вас как звать?

– Иван Матвеев Чижиков. Вологодские будем.

– А я московская крестьянка, Иван Матвеевич.

– Но только вы, можно сказать, вовсе на американскую даму похожи, Анна Егоровна, – подпустил комплимент вестовой.

Аннушка усмехнулась с довольным видом и сказала:

– Здесь все женщины по-дамски ходят, что барыни, что прислуга…

А Чижиков продолжал:

– Вот эта самая каюта вроде быдто и зал, и кабинет, и столовая. Тут капитан занимается: лепорты пишет в Россию, как, мол, по морям ходим, на карте путь со штурманом прокладывают – куда и как, значит, плыть клиперу по наблюдению солнца секстаном. Тут и обедает. У нас завсегда два офицера к обеду приглашаются… Здесь вот спальня, – объяснил вестовой, раздвигая шелковый альков, открывший небольшую, освещенную бортовым иллюминатором каюту, застланную пушистым ковром по полу и увешанную коврами по борту, к которому прилегала койка, с роскошными шифоньеркой, комодом, умывальником и зеркалом, – ваша генеральша будет почивать.

– Генеральша? Моя барыня точно генеральская дочь, но муж ейный был американский анжинер… Здесь-то и совсем почти генералов нет, не то что в России.

– А сказывали: американская генеральша!.. Тут вот рядом сбоку ванная, ежели пожелаете, примерно, скупаться по жаркости…

– Славно у вас… Ровно как в городе…

– Нельзя… командирское звание! – не без достоинства заметил Чижиков. – А вот для вас каютка, Анна Егоровна, – продолжал вестовой, уводя Аннушку из капитанской каюты и указывая на крошечную каютку, сейчас за дверью, у трапа. – Тесновато маленько, Анна Егоровна. Мне-то, по матросскому моему званию, привычное дело, а вам, при вашей, можно сказать, деликатности, не такое бы следовало помещение.

Аннушка ласково усмехнулась, взглядывая на обходительного, любезного вестового, говорившего ей комплименты, и заметила, смеясь:

– Не барыня – потеснюсь. Всяко жили. А вы со своим барином как же?

– А мы наверху, в рубке. Надо, говорит, дамам уважение сделать и “постеснироваться”. Он у нас, Анна Егоровна, – конфиденциально сообщил Чижиков, улыбаясь своими плутоватыми глазами, – даром что человек старый и грузный, а очень почитает женский пол. С мужчинами, ежели по службе, прямо сказать, зубастая щука, а с вашей, примерно, сестрой – вроде бытто теленка… А я, значит, Анна Егоровна, назначен к вам, буду приходить сюда справлять свою часть: накрыть на стол, подавать кушать, все как следовает.

– Я вам помогать стану, – добродушно промолвила Аннушка.

И, войдя в каютку, она сняла шляпку и стала было снимать тальму, как вестовой помог ей, подхватил плащ и повесил на крючок.

– Благодарствуйте!

Аннушка оправила свое праздничное яркое шерстяное платье, обрисовывавшее крупные формы ее полной высокой фигуры, и медленно, с серьезным лицом, стала креститься на маленький образок, висевший в углу.

Затем она присела на койку и радостно сказала:

– И как же я рада, что господь привел возвращаться в Россию да со своими встретиться. Совсем на чужой стороне стосковалась. Кабы не жаль было барыни, кажется давно бы убежала.

– Все в Америке жили? – спрашивал Чижиков, стоя у порога и покручивая усы, и в то же время чутко прислушивающийся, не идет ли капитан с гостями.

– В Америке.