Континентальный роман

Стать человеком, который приспособился, который прочно сколочен из настоящего, который не живет прошлым.

* * *

Анри было велено ждать на балконе, выходящем во внутренний двор.

Это даст ему преимущество: отсюда он увидит, когда придет человек с деньгами, а сам останется незамеченным. Как только человек уйдет, он спустится по лестнице и подойдет к скамейке, где оставят деньги. Все это займет считаные минуты. Взглянув на часы, Анри отметил, что у него в запасе еще минут десять. Он наклонился и выглянул наружу, иначе трудно было охватить взглядом все пространство двора. Арочные окна, тянувшиеся по всей длине балкона, были низкими и явно задумывались так, чтобы не стоять у них, а сидеть, как принято в исламской культуре. Поразмыслив, Анри решил, что время у него пока есть, и опустился на пол.

Вот так, подумал он, выглядит старейший сад в мире. Анри смотрел на розы и апельсиновые деревья, на фонтан и канал, который тянулся через весь сад. Система полива, догадался он. Солнце к тому времени уже взошло и окрашивало пейзаж в золотистые тона. Анри знал, что это красивый вид, мог себе представить, какие чувства он должен вызывать у наблюдателя, и тем не менее сам не мог их ощутить – впрочем, это было неважно.

Так продолжалось с тех пор, как он впервые сошел с корабля, – даже раньше, если говорить честно. Он каждый день часами бродил по городу, возвращаясь в свою комнату только после заката. Что-то ел и пил, не чувствуя вкуса. Спал с женщинами, но после этого наступало опустошение, и он выбирался из чужой постели и уходил еще до рассвета. Ему часто казалось, что он призрак или отражение кого-то, кто существовал когда-то давно. Иногда вечерами он забирался на крышу, глядел на Альгамбру, на тень, которой она укрывала город, и ждал, что вот-вот его настигнет то чувство, которое другие выражали в песнях и стихах, отдавая дань уважения величественной крепости, – но тщетно: то, чему полагалось бы прийти, так и не приходило.

И все же он не терял надежды. Каждый день он ждал, что вот-вот начнет забывать, что его новая жизнь обретет какую-то определенность и что ощущение, будто он брошен на произвол судьбы, наконец исчезнет. Он просыпался, он где-то бродил, он ложился спать. Он подставлял лицо солнцу, чувствовал тепло на коже, но апельсиновые цветы на деревьях все равно ничем для него не пахли.

Не то чтобы одиночество его тяготило. Он всегда был одинок, даже в детстве, в школе, где играл в основном с одним-единственным мальчиком, Адиром, они были похожи как две капли воды, пока однажды все не кончилось, пока политика не стала важнее – по крайней мере, для их родителей. Они были друзьями весь sixi?me[10 - Шестой класс (фр.).], и хотя, скорее всего, со временем их пути разошлись бы, иногда Анри гадал, случилось бы это или нет. Потом появилась Марианна, его первая любовь, и вся его жизнь стала крутиться вокруг нее. Марианна сначала стала его подругой, а потом самым дорогим человеком, так что ее отъезд потряс его и заставил возводить все рухнувшее заново, только на этот раз он никому не позволял стать для него чем-то большим, чем знакомый или коллега, не подпускал людей по-настоящему близко. Он не мог до конца объяснить причину своей отчужденности, но ему было легче существовать в мире, когда этот мир находился в отдалении.

В Алжирском университете Анри изучал историю и лингвистику и даже подумывал о преподавательской карьере. Родители гордились его образованием, особенно мать, но когда после выпускного она повернулась к нему и сказала, как замечательно, что он всегда сможет почитать Вольтера в свободное время, он все понял. После этого Анри поступил на службу в жандармерию, как и его отец, зная, что родители будут им довольны, а он, в свою очередь, будет этому рад. Так и вышло. Он посвятил все свои дни тому, чтобы сделать родителей счастливыми, выстраивал всю свою жизнь так, чтобы быть тем, кем хотела его видеть мать, – то есть точной копией отца, которого она считала хорошим человеком. Тем, кто каждый вечер приходил домой, мало пил, спорил еще меньше и не тратил деньги на игры, алкоголь и женщин. Иногда Анри было больно осознавать, что идеалы его матери такие узкие и ограниченные. Но он прилагал все усилия, чтобы делать то, чего от него ждали, не задумываясь, чего ждет от себя он сам. Точно так же он делал то, чего от него хотели на работе, – служба в жандармерии тоже требовала придерживаться инструкций, жить по правилам, продиктованным другими.

А потом его родители погибли в автокатастрофе, когда ехали на пляж Мадаг. Авария на приморской дороге, из-за которой движение было остановлено на несколько часов. Анри видел место происшествия: развороченные дымящиеся обломки, пятна на асфальте. Родителей не стало, и после этого все изменилось.

На следующий день он стоял у ворот Шато-Нёф, прислонившись спиной к фасаду, – от стены шел жар – и впервые чувствовал, что ему тесно в униформе. Он оттянул ворот, гадая, не села ли одежда во время стирки. Но он понимал, что дело не в этом. Просто все это больше не для него, если вообще хоть когда-то было для него. С годами терпеть становилось все труднее: еvеnements[11 - События (фр.).] – ничего не значащее слово, которое все употребляли, как будто оно могло скрыть то, что творилось на самом деле, – теперь происходили по всей стране. Алжирцы требовали независимости от Франции, и дело близилось к точке невозврата. Еvеnements, говорили вокруг, избегая называть это “нападениями”, “взрывами”, “беспорядками”, “войной”. Даже его родители, пока были живы, отмахивались от происходящего – подыскивали отговорки, пожимали плечами, отказывались признать, что стране, в которой они прожили несколько десятков лет, они больше не нужны.

Анри почувствовал, что устал от слов, которыми прикрывались, чтобы не говорить того, что нужно было сказать, которыми отгораживались, искажали правду, когда правда была очевидна. Ему казалось, он понимает, что будет дальше между французами и алжирцами, – хотя он часто удивлялся, что считается французом, ни разу не побывав во Франции, – и предвидит, чем это закончится, причем с такой поразительной ясностью, что даже начал задумываться, понимают ли все остальные и не может ли быть такого, что они то ли слишком упрямы, то ли слишком напуганы, чтобы признать это. А потом наступил декабрь, начались протесты, и его желание уехать только усилилось. То, чему он стал свидетелем в первый день, допросы, в которых он участвовал в последующие дни, – а ведь раньше с готовностью выполнял приказы, не думая о последствиях, – все это неотступно преследовало его. Он прекрасно видел, что они делали, что делал он сам, и знал: так продолжаться не может – ни днем больше, ни часом больше.

В свою последнюю ночь в Алжире он дежурил в форте Санта-Крус, глядя на раскинувшийся внизу Оран. Его город, подумал он, где он прожил всю жизнь. Город, который скоро перестанет принадлежать ему, а он – этому городу. Анри часто недоумевал, как странно, что весь мир считает его французом, когда сам он себя таковым не считает. Он посмотрел на порт, на лежащее за ним море. Здесь он чувствовал себя на своем месте. Он перевел взгляд на старый город, где между домами были протянуты веревки с бельем, – непрочная связь, скреплявшая их в единое целое, так что в этой неразберихе невозможно было различить, где начинается одно здание и заканчивается другое. Он наслаждался этим хаосом, вдыхал его целиком; откуда-то издалека доносился аромат выпечки, мускатного ореха и гвоздики, фенхеля и аниса, а еще лимонов, специально для него, вечно этот острый, горьковатый лимонный запах. Это все было настоящим. Это был дом.

И теперь он перестал быть домом. Оран его детства превратился в место, которого больше не существует, а возможно, и вовсе не существовало нигде, кроме как в воспоминаниях Анри.

После этого он собрал вещи – их было немного, благо он вел спартанскую жизнь солдата, – раздобыл поддельный паспорт с помощью одного из многочисленных знакомых, появившихся у него за время службы в жандармерии, сел на паром и, глядя на Средиземное море, покинул единственное место, которое знал, – место, которое сформировало его и наложило на него свой отпечаток. Сначала он отправился в Марсель, на родину отца. Там он провел неделю, чувствуя себя даже более чужим в этом городе, чем туристы. В конце концов он осел в Испании, в Гранаде, о которой его мать не помнила ничего, кроме нежного аромата флердоранжа.

Впервые очутившись в городе цвета красной охры, Анри прошелся вдоль оставшихся стен, которые показались ему знакомыми, но при этом другими, и решил, что Гранада ему подходит. По крайней мере, на ближайшее время. В конце концов, его мать была испанкой, хоть и не помнила, что это значит. Тут, как он часто думал, они с ней похожи.

Он был французом и тоже не помнил, что это значит.

* * *

Откуда-то снизу донесся шорох, шуршание гравия под ногами.

Кто-то вошел в сад. Анри помедлил, гадая, тот ли это человек, которого он ждет. Что-то подсказывало ему, что не тот. Во-первых, женщина, стоявшая внизу, держала в руке чемодан, и хотя он предположил, что именно там могут быть спрятаны деньги, это казалось слишком уж непродуманным – люди, с которыми Анри с братьями обычно имели дело, поступали куда хитрее. А еще его смущало то, как она шла – медленно, будто никуда не спешила, будто у нее здесь нет никаких дел. Опять же, возможно, так и было задумано, но Анри почудилось что-то странное в том, как она остановилась сначала у цветов, потом у фонтана, словно туристка, осматривающая достопримечательности. Он нахмурился, взглянул на часы. Было еще рано – не исключено, что женщина забрела сюда случайно. Тут он увидел ее лицо и замер. В этом лице читался восторг и благоговейный трепет перед всем, что ее окружало. Он сразу почувствовал зависть к незнакомке, к человеку, которого никогда не встречал.

Анри отвел взгляд – он устал от пустоты в себе, устал смотреть на этот город во всем его великолепии и совершенно ничего не чувствовать. Даже когда он видел эти сады, то думал о другом саде, за сотни миль отсюда, о другом городе, над которым возвышались пологие уступы, о домах не красного, а белого цвета, о бесконечных розах и геранях, смоковницах и олеандрах, так что даже сейчас, здесь, он мог…

По ушам полоснул крик.

Анри вздрогнул и ударился головой об окно. Он окинул взглядом сад и женщину, ища, что причинило ей такую боль, но рядом с ней по-прежнему никого не было. Она слегка наклонилась вперед, сжав кулаки и зажмурившись, и ее отчаянный гортанный вопль внезапно напомнил Анри о доме, о звуках, с которыми местные женщины выплескивают радость, горе или ярость, и ему ничего так не хотелось, как зажать уши руками, закрыть глаза и спрятаться от этого зрелища, от этих воспоминаний. Анри так и не сумел облечь в слова те чувства, с которыми покидал Оран, – это было решение, вообще не похожее на решение, – и теперь все его страдание, гнев и внутреннее смятение отразились на лице незнакомки, стоящей внизу. Какая жуткая картина, подумал он, все равно что увидеть собственного двойника, и эта мысль была настолько странной и фантастической, что он не сумел отвести глаза.

Женщина посмотрела вверх, на балкон.

Анри шарахнулся от оконного проема, вжался в стену, надеясь, что она его не заметит, еще не заметила, – но она заметила, он был в этом уверен. Женщина подняла голову и взглянула прямо на него, и все же… Он подумал о солнце, о тени и сказал себе, что это невозможно. Она не могла видеть, что он наблюдает за ней. Он задышал медленнее, пытаясь успокоиться, – нелепо терять самообладание из-за такой ерунды.

Когда он через какое-то время опять посмотрел в сад, было уже слишком поздно.

Только впоследствии он понял, что именно произошло. Другая женщина, та, которую он ждал, должно быть, уже успела пройти вдоль канала в дальний конец сада и скрыться в том самом здании, на балконе которого он стоял. Когда он снова перевел взгляд вниз, она исчезла, и он успел увидеть только краешек ее ноги, черный каблук, а деньги – деньги, которые она должна была аккуратно положить под скамейку, – упали и рассыпались по земле.

От неожиданности Анри растерялся. Он знал, что ему нужно сделать, знал, что должен оставить свой пост у окна, броситься вниз и начать собирать купюры, пока их не унес ветер и они не попали в чужие руки. Но он ничего не делал. Стоял неподвижно, не сводя взгляда с женщины с чемоданом, которая только что кричала. У него перехватило дыхание, когда он увидел выражение, появившееся на ее лице, стоило ей заметить упавшие деньги, – хитроумное и расчетливое, – и он невольно улыбнулся.

Он знал, что нужно действовать, знал, что его ждут последствия – ужасные, далеко идущие последствия, если он не вернет деньги, – и все же продолжал стоять, спрятавшись в тени балкона и наблюдая, как она собирает купюры, как укладывает их в чемодан. Пока она не зашагала прочь.

* * *

Он направился следом за ней.

Они шли через весь город, и Анри то и дело приходилось останавливаться: она постоянно возвращалась обратно, переходила с одной улицы на другую, иногда делала круг и оказывалась на прежнем месте, и он понял, что она не из Гранады, потому что даже он знал здешние улицы лучше, чем она. Все это время он твердил себе, что заберет деньги, как только они дойдут до следующего квартала, как только свернут за угол, прежде чем подойдут к следующему собору. Но так ничего и не делал. Он просто продолжал идти, продолжал следовать за ней, пока в конце концов они не миновали арену для боя быков, расположенную на окраине города, и не добрались до единственного места, куда имело хоть какой-то смысл стремиться, – до автовокзала.

Войдя внутрь, Анри опять двинулся за ней, стараясь не привлекать к себе внимания и отворачиваясь всякий раз, когда мимо проходил охранник. Она пошла сначала в туалет, а потом в банк, и он увидел, как она передала в окошко несколько купюр. Он выругался. Сейчас самое время остановить ее, пока она не успела потратить еще больше денег, возмещать которые он должен будет из собственного кармана. Он сильно сомневался, что благодаря родственным связям может рассчитывать на особое отношение, когда речь идет о деньгах. Тем временем она зашла в кафе и заказала кофе. Он выбрал себе стул у противоположного конца стойки, устроившись так, чтобы видеть ее, но чтобы она его видеть не могла – хотя она и не обращала на него внимания. Казалось, в этот момент она никого не замечала, сосредоточившись на чашке, которую держала в руках.

Анри так и не предпринял ничего из того, что надо было предпринять, к чему его приучили здравый смысл и годы службы в жандармерии, – вместо этого он подождал, пока она купит билет, потом подошел к окошку и сказал, что ему нужно туда же, куда едет женщина, которая только что здесь стояла. Кассир нахмурился, но расспрашивать его не стал.

Анри опустил взгляд на свои билеты – ему предстояла череда утомительных пересадок, которая в итоге приведет его в Париж. Он не дал себе времени на раздумья и направился к платформе.

* * *

Когда водитель сделал первую техническую остановку, Анри увидел, как она окинула взглядом пейзаж за окном и на ее лице отразилось замешательство.

В дороге она спала. Он сидел на несколько рядов дальше и, хотя ее лица видеть не мог, понял это по тому, как свешивалась набок ее голова. Он и сам уже некоторое время боролся со сном – сказывались духота и бессонные часы прошедшей ночи. Когда автобус остановился, женщина подскочила на сиденье, и он вместе с ней.

Он встал, потянулся, слушая, как протестующе стонет все тело. Он уже слишком стар для такого путешествия, подумал он, хотя в автобусе было несколько мужчин и женщин старше его лет на десять, а то и больше, и они просидели без жалоб всю дорогу и, вероятно, просидят так же до самого конца. Анри оставался в автобусе до последнего, пока не решил, что рискует привлечь к себе внимание. Он двинулся к выходу, опустив голову, но все же не мог удержаться, чтобы не оглянуться, проходя мимо, и заметил выражение, промелькнувшее на ее лице, – паника, подумал он. Однако заставил себя идти дальше и не лезть не в свое дело.

Устроившись в кафе рядом с заправочной станцией, он стал ждать, пока она тоже выйдет из автобуса. Когда она наконец вышла, то сжимала в руках сумку с такой силой, будто ждала, что в любой момент ее кто-то выхватит. В кафе она пошла за другими женщинами в туалет. Он заказал cafе, бросил в него кусочек сахара и выпил, стараясь не морщиться от горечи. Испанский кофе был одной из многих особенностей жизни в Гранаде, с которыми он никак не мог примириться.

Из туалета она вернулась с еще более растерянным видом. Шла медленно, как будто отяжелев от глубокого сна. Ему стало интересно, когда она в последний раз ела, хорошо ли переносит солнце и местную жару. Ее белая кожа подсказывала, что едва ли.

Она подошла к стойке бара и села рядом с Анри. Он повернул голову и заметил маленькую родинку у нее на шее сбоку. Ее рука приподнялась – наверное, позвать бармена, – и он увидел, что рука слегка дрожит. Он не знал, говорит ли женщина по-испански, хотя бы чуть-чуть, а если нет, то не этим ли объясняется замешательство, которое он уловил в ее лице, когда автобус остановился. Возможно, она проспала предупреждение об остановке, но теперь он засомневался, что это что-то изменило бы.

Анри заказал два пунша, пододвинул один к ней и по-испански посоветовал выпить. Она растерянно посмотрела на него. Значит, не испанка. Он повторил по-французски и увидел, как ее взгляд прояснился – кажется, она его поняла. Он еще раз предложил ей выпить, потом заказал бокадильо. Спросил, куда она едет, далеко ли, и посоветовал ей поесть.

– Вы почувствуете себя лучше, – пообещал он.

Она поблагодарила его, и он понял, что она говорит искренне, увидел в ее лице явное облегчение. Он знал, что не должен был этого делать. Он здесь не для того, чтобы о ней заботиться. Он здесь для того, чтобы забрать деньги и отвезти их обратно. Едва ли она его запомнит – взгляд у нее стеклянный. И все же он понимал, что сильно рискует.

Анри ощутил какое-то прикосновение – это была ее кожаная сумка. Раньше он этого не замечал, но теперь осознал, что сумка наполовину лежит у него на коленях. Он опустил взгляд и увидел блеск молнии прямо перед собой.

Было бы легко, подумал он, схватить сумку, велеть ей идти за ним в сторону заправочной станции, где наверняка найдется какой-то механик и развалюха, которую можно купить задешево. К ночи они вернулись бы в Гранаду.

Или он может просто забрать деньги, а она пусть отправляется туда, где замышляла скрыться. Он не верил, что она будет протестовать и попытается заявить, будто он ее обокрал. Это приведет к расспросам, к возможным обыскам, и что-то подсказывало ему, что именно по этой причине она и сидела в пыльном автобусе, а не в комфортабельном салоне самолета или в поезде. Желание остаться инкогнито – часть ее плана. И это самое желание сейчас, когда ее разум и тело одурманены жарой, делает ее уязвимой.

Он знал, что у него не так много времени, чтобы принять решение. Он опустил руку и стал медленно приближать ее к сумке. Еще не слишком поздно, все зашло не слишком далеко. Где-то здесь должен быть телефон. Он может позвонить, сообщить им, когда его ждать, сказать, что их деньги в безопасности. Все закончится еще до того, как начнется по-настоящему. Он может вернуться в Гранаду, продолжить ту жизнь, которую вел до сих пор, и эта ситуация, в которой он сейчас оказался, останется всего лишь воспоминанием, досадной мелочью на его пути.

Его рука легла на кожаную сумку, пальцы сжались…