Все шансы и еще один

Он улыбнулся.

– С каких пор он стал таким строгим?

– Это его дело.

– А по какой причине? Неупотребление, наверно?

– Наши адвокаты найдут необходимые аргументы, – ответила она. – Кажется, все сказали.

Он чуть не пожал руку своей жене. Такой глупо машинальный жест.

– Ты не в предвыборной командировке, дорогуша. Еще нет. Поцелуешь меня все же?

Он нацелился на щеку, она подставила губы. Слабая, последняя провокация, один из тех женских позывов, которые смущают. Расстаются на всю жизнь, а они предлагают себя, чтобы попытаться вырвать последнюю победу. Или последнюю уступку. Он чуточку коснулся губ Эвелины.

Она на несколько секунд побыла очень близкой к нему.

– У нас были прекрасные минуты, – сказала она.

– Это верно, – сказал он.

Потом он отошел и направился к себе. Он должен был бы получше среагировать, более эффективным способом. Взять их, как говорят эти жадные женщины, «грубо». Улюлюкающий Тарзан, качающийся на лиане и брошенный в ее кровать… Очень грубо с ней расправиться, почти изнасиловать, чтобы получить собственное удовольствие. Оставить на ее очень белой коже легкие синяки, которые она потом будет всем показывать как ранения в боях, как награды. Он должен был сделать ей больно с постоянным вопросом «ты меня чувствуешь?». И наконец, услышать: «Остановись, я больше не могу». Ключевая фраза для освобождения мужчины. «Хочу, чтобы ты радовалась еще и еще», – сказал бы он, конечно хрипловатым голосом. Писарь подробнейшим образом записал бы: «Оргазм № 1 засвидетельствован, оргазм № 2 произошел, оргазм № 3… Я жду, сударь! Она еще ничего не сказала…» И потом, внезапно: «Вы сделали? Браво! Оргазм № 3 зарегистрирован». Установить констатацию наслаждения и объявить это на двери комнаты. Наложение ареста на супружеское счастье.

Можно предположить, что он заставил бы Эвелину рыдать от наслаждения и сказал бы ей матерым голосом, что он тоже был удовлетворен. И, как противный лицемер, добавил бы: «Твое наслаждение – праздник для меня». Потом, выдержав долгую паузу, осторожно добавил бы, чтобы дать себе время для отдыха: «Отдохни, дорогая. Ты должна восполнить силы». Восполнить? Они никогда не устают, никогда.

Через расстегнутую ширинку в пижаме он увидел свой скрюченный член. Таким изнасиловать кого-нибудь невозможно. Однако у него оставалось лишь несколько часов, чтобы покорить Эвелину. Чтобы навалиться на нее, как скала, чтобы овладеть ею, ему нужен был инструмент в состоянии эрекции. Для самовозбуждения он пошел в поисках порнографической книги, спрятанной за рубашками и купленной во время конгресса в Дании, в секс-шопе в Копенгагене. Ах, если бы он оказался там один! Но он пришел туда с другими депутатами. Все пришли туда. Почти все. Как и они, он разыгрывал комедию о человеке, изучающем свою эпоху, открывающем интерес, проявляемый к сексу нордическими странами. «Это почти невероятно», – воскликнул он во время выступления в Париже, где все были так же смущены, как он. Убежал он, унося несколько публикаций не датском языке, а главное, толстый том на французском, озаглавленный «Восхождение Дельфины». Он открыл книгу наугад. «Проткнутая с двух сторон, Дельфина задыхалась». «Если она может задыхаться, значит, рот ее свободен, – подумал Лоран. – Значит, атака с обеих сторон южной зоны заставляет ее задыхаться…» Он опять погрузился в чтение с надеждой почувствовать какие-то результаты: «Слюна от наслаждения вытекла на подбородок Дельфины, она чувствовала, как ее нос уткнулся в волосатую грудь молчаливого человека-гориллы, которого ее муж, соучастник в пороке, подобрал при выходе из душа». «Муж-соучастник, – подумал Лоран. – А если тип, им перехваченный, выходит из душевой, значит, он чистый, это уже хорошо». «Дельфина стонала под мужиком-зверем. Альбер пытался тоже проникнуть в Дельфину, но человек-горилла с ворчанием владельца отпихнул его». «Не очень любезен человек-горилла, – сказал вполголоса Лоран, – его подбирают на улице, предлагают ему даму, а он отпихивает мужа. А где же благодарность за низ живота?»

Он швырнул книгу на пол, почувствовал боль в голове. Нашел в ящике столика в изголовье тюбик аспирина. Постепенно он потерял надежду совершить «десант» к Эвелине. Он потушил свет и предался приученным фантазмам, но в этот вечер образ двух белых лесбиянок, которых избивал кнутом черный гигант, чьи челюсти а-ля Джеймс Бонд перегрызли бы любого, больше ни на что не годились.

Он принял половину дозы снотворного, диким жестом накрылся одеялом и освободил левую ногу. Ворочался и переворачивался, снотворное больше нервировало, чем успокаивало. «Надо бы увеличить дозу», – подумал он. От толчка ударился о деревянный выступ кровати, называемой «корзинка». Ему было больно.

«Чертова бессонница», – пробормотал он вполголоса. Проглотил вторую половину наркотика. Наконец осторожный сон овладел им.

Проснулся с тяжелой головой. Будильник – украшение из золота с перламутром – показывал без малого семь часов утра. Осторожно встал. Чувствовал себя действительно плохо. Надел халат и пошел из комнаты, как вор, брошенный дружками. В прихожей еще витал легкий аромат Эвелины, уехавшей в Дублин. Направился на кухню. Свергнутый монарх в халате, император в босоножках, он сумел вскипятить кофе и не обжечься. Картонная коробка с молоком не поддавалась. Ножницы? Не нашел. По пунктиру на коробке пытался отрезать, получил брызги молока на халат. Решил приготовить себе сытный завтрак. Есть как поросенок, какое наслаждение! Он хотел обмакивать тартинки в кофе. Ну да! И погрязнуть там, м-да! Он нашел половину черствого батона и немного масла в холодильнике. Уселся за столом на кухне. С неспокойной душой, с холодными ногами, он поставил перед собой миску, полную крепкого горячего кофе, и с наслаждением опустил хлеб в миску. На следующее утро после их брачной ночи, под критическим взором Эвелины, он перестал макать хлеб в кофе. Выходец из простой семьи, он восставал против этих условностей и часто потихоньку продолжал макать. Отец его, работник судебного ведомства, и мать, с лицом, слишком светлым из-за неправильно выбранной пудры, макали в чае даже печенья. Он доел эти кусочки батона с маслом. Какое удовольствие было бы для Эвелины от сознания того, что он принижен, уничтожен! Лопать от возмущения – какое издевательство, но и какое утешение. Он вытер руки о халат. Этот завтрак был для него фантастическим облегчением.

Сделал насмешливый жест портрету своего тестя, царящего при входе в квартиру. «Абсолютным врагом является коррупция, коррупция всякого рода», – подумал он. Когда-то он прожил в блаженстве период чистоты, смотрел на Францию отцовскими глазами спасателя – либерала и экологиста. Ну да, он мечтал о блестящей Сене и о налоге на капитал. Вид любого бродяги, одурманенного наркотиками, наполнял его метафизической болью. «Виновато в этом общество. Мы не должны терпеть этого. Необходимо исключить из жизни вырождение». Он читал Ленина, Маркса и Библию. Он смешивал действия первых христиан и последних троцкистов. Он поверил Дюмулену, выходцу из той же буржуазии, из какой вышел и он, с различием в одно поколение. Мечтал о реформах Дюмулена, как мечтают о Мекке, но постепенно он понял, что Дюмулен никого не слушал, кроме самого себя. Надо было освободиться от власти монарха, глухого к аргументам и умозаключениям. «Я хотел диалога, а был подавлен монологом», – говорил он в заключение.

Дюмулен часто повторял: «Мы одиноки. У нас нет денег. Мало кто верит, что мы можем прийти к власти. Кто поможет нам?»