Сестренка

А Иришка чуть ли в ладоши не захлопала:

– О, Юлька, тост, тост, давай! Это круто!

Юля встала, поправила платье и прическу.

– Я так счастлива сегодня быть здесь. Я так люблю возвращаться сюда, в родительский дом.

Костя хлопнул меня по плечу:

– Какую все-таки мы хорошую девочку воспитали! Благодарную! Не то что…

И – взгляд на Юру: они с отцом не могли поделить купленную в кредит машину.

– Я люблю возвращаться сюда, чтобы понять в очередной раз: как хорошо, что я здесь больше не живу, – продолжала Юля. – Что я не исполняю функции твоей, папа, дочери, твоей, Юра, сестры, твоей, бабушка, внучки. Мама, я люблю тебя, но я так рада, что не надо видеть тебя ежедневно. Да, я очень рада, что у нас с вами нет семейных чатиков в WhatsApp, что мы не постим в соцсетях общие фотки, что мы вообще вместе не фотографируемся. Я очень рада, что у меня, по сути, нет семьи. Потому что, когда она была, мне все время хотелось сдохнуть. И дело, папа, не в твоем пьянстве: у многих моих подружек отцы – алкоголики похлеще тебя. И не в твоем, мама, безволии: ты вечно казалась слишком уставшей, чтобы по-настоящему быть с нами, хоть и не работала. Ты была погружена в жизнь отца и собственные горести… Ну как, Юра, ты уже наложил в штаны? Знаешь, что я скажу следом?

– Я не понимаю, ты пьяная, что ли?! – заорал Юра.

Мы все молчали. Я подумала: хорошо, сейчас Юля вспомнит очередную детскую обиду. Недавно она начала общаться с каким-то психологом, и с тех пор у нее всегда есть в чем упрекнуть отца, брата и меня.

Заплакала Анечка, Иришка сунула ей грудь.

Юля напомнила мне каменную статую.

– Нет, я трезва. Именно сегодня трезва. А несколько лет действительно прошли будто в пьяном забытьи. После того как ты, Юра, меня изнасиловал. Мне было тринадцать лет. Летом, у бабушки. Да-да, бабушка, в той пристройке, в которой у Юры появилась наконец своя комната, о которой он так мечтал… Что ты головой мотаешь, ба?.. Не веришь? Ты же помнишь простынь в крови? Помнишь?

– Какую простынь? – зашамкала вставными челюстями Анна Ивановна. – Я вообще не понимаю, что ты говоришь-то такое?..

– Ты трясла передо мной кровавой простынкой, которую я плохо застирала! И мне пришлось сказать, что это месячные… Не помнишь, нет?

– Помню, – тихо и как-то мрачно согласилась свекровь.

И она так это сказала, что я поняла: Юля говорит правду.

Я подошла к дочери и, взяв за плечи, попыталась увести из-за стола, но она почти что ударила меня, но не сдвинулась с места. Осталась той же статуей. Я же осознала вдруг, что совершаю тысячу мелких движений. Мыслей в голове не было ни одной.

– Почему же ты молчала? Столько лет, и молчать? – спросил Костя, закурив в форточку.

– Потому что это все чушь, это все неправда, она врет! Да она больная вообще! – снова заорал Юра, до смерти перепугав дочку и жену. – Собирайся, Ириш! Ни минуты я не проведу за одним столом с этой тварью. Все детство, всю юность мне отравила своими выкидонами, и теперь вот это…

– Юрочка, скажи, что это неправда, скажи, что это неправда, – шептала Иришка, бездумно натягивая на непослушное Анечкино тело розовые зимние одежки.

Дверь захлопнулась. Костя продолжал курить в форточку. Свекровь смотрела на идеальных счастливых людей из «Голубого огонька» невидящими глазами. Юля выпила бокал коньяка с колой и ушла не прощаясь.

Я стала убирать со стола.

* * *

Рас-пре-де-ле-ние. Обычное слово: родители познакомились на этом самом распределении и родили меня в свежепостроенном городке, чихающем асбестовой пылью.

А я всегда хотела жить в Ленинграде. Никогда там не бывала – расстояние две тысячи километров – не шутки, но даже и не представляла, что могу закончить институт где-нибудь в другом месте.

Поступить в пединститут не получилось ни на исторический, ни на филологический. Прошла только в библиотечный вуз. Но и этому была рада – ведь Дворцовая же набережная…

Девяносто первый стал годом моего выпуска. Институт вместе с Ленинградом закончились как-то внезапно – казалось, что я провела в самом красивом городе страны не пять лет, а пять дней. Я плакала, защищая диплом, и на выпускном тоже.

Правда, меня распределили не в снулый городишко типа того, где я выросла – как же я боялась такого исхода! – а в местечко на границе с Норвегией, прямо у Баренцева моря. К моменту, когда заселилась в общежитие и мне рассказали, что здесь обитают в основном военные, я уже смирилась со своей участью и даже была почти рада. Ощущалось, что все в стране непрочно, и то, что государство решило мою судьбу на ближайшие три года, я восприняла как благо. К тому же я понимала: родители в случае чего не помогут – их выселили из служебной квартиры, потому что их предприятие первым в нашем неказистом городке приватизировали. Неудачно…

Я убеждала себя, что через три года вернусь в Ленинград – вернее, в Санкт-Петербург, – его на тот момент уже переименовали. Я не знала, что больше никогда в этом городе не побываю… Не знала, что мне придется сменить одиннадцать гарнизонов. Не знала, что вскоре должна буду прежде всего заботиться о чистоте офицерских рубашек (оказалось, с грязью на краях воротников лучше всего справляется щавелевая кислота). Я не знала, что всю себя должна буду отдать обустройству убогого быта.

Да – вскоре я вышла замуж.

* * *

«Се жених грядет в полуночи», «Се жених грядет…», «Се жених…» – я люблю, чтобы ко мне, когда глаза еще сомкнуты и сознание полусонное, приходили слова из литургии. Я себе говорила в таких случаях: это означает, что день пройдет хорошо.

По утрам я неизменно отправляла сообщения Юле и Юре. Спрашивала у дочки: «Как дела?» – и знала: если все хорошо, она ответит «Норм», а если что-то не ладится, ответит ехидным «С божьей помощью». В Бога она не верила.

Юра же на мои послания не отвечал совсем. Иришка сообщила, что он уехал в отпуск, но не к ее родителям под Псков, куда они собирались на два месяца, а в Краснодар. Военная часть оплатила билеты именно туда. После злополучного ужина он не звонил и не писал, что Иришка, видимо, расценила как признание в инцесте. В тот день, убаюкивая Анюту в ее отсутствие, я увидела бланк заявления о разводе.

– Ты не считаешь, что, прежде чем разводиться, надо его хотя бы выслушать? – Мой вопрос звучал обвинительно, хотя я прекрасно понимала Иришку.

– Он же сбежал, – жестко ответила она. – В новогоднюю ночь я просила его рассказать все, как было, но он только замахивался на меня и орал: «Ты мне не жена, если этой грязной шлюхе поверила». Сестру изнасиловал, на жену замахнулся, значит, завтра ударит. Зачем мне все это? Я – нормальный человек.

– Значит, я – ненормальная, по-твоему, раз жила с алкоголиком-мужем, раз хочу хотя бы выслушать насильника – если уж ты Юру решила называть так? Ненормальная?

Иришка сухо ответила:

– Вы все – ненормальные. Я подаю на развод и уезжаю к родителям. Меня достала ваша семья.

Я отправилась в храм – не в тот, в который ходила постоянно. Моим обычным пристанищем на выходные был грандиозный кафедральный собор – если сравнивать с текстами, то он, несомненно, роман-эпопея, – но сегодня я пришла в маленькую церквушку на пригорке у реки – эдакая неприметная книжица в мягкой обложке.

Служба уже закончилась.

– Собралась пол помыть, а тут… – проворчала недовольная бабушка, гасившая свечи.

Мне стало неловко, и я, быстро приложившись к престольной иконе (здесь это было «Умиление»), вышла из основного придела. Я успела прошептать Божьей Матери что-то вроде: «Хоть бы хлипкого мира в мой дом – пусть все будет не лучше, но хотя бы как было до Юлиного тоста. Пожалуйста, пусть будет».

* * *

Я пыталась убедить себя, что не все, что говорила Юля, было правдой.

Пару недель я не решалась ее проведать: не была уверена, что она согласится поехать со мной в Лавру. А отправляться нужно немедленно.

Наконец я пришла к ней.

Открыла мне девушка, с которой Юлька снимала квартиру. Когда я увидела ее подругу, сразу же подумала: «Что общего у нее с моей дочерью? Такая полная и неряшливая…» – но тут же одернула себя за эти мысли: и когда же я перестану обращать внимание на внешнее? Прости меня, Господи…

– Юля ведь дома? Мы договаривались, что я зайду.