Сестренка

Я же к тому моменту была согласна на интернат. Но разве меня кто-нибудь спросил, чего я хочу?

* * *

Страшно подумать: если бы однажды Господь, а вслед за ним и батюшка Наум не пришли в мою жизнь, что бы со мной было?

Иисус поймал меня в свои сети еще на Баренцевом море. Муж выгнал из дома за то, что ушла спать и не успела накрыть стол ему и его друзьям. Он привел их в двенадцатом часу ночи. Выволок меня из постели и спасибо, что хоть дал плащ накинуть. Юля заплакала, Юра робко возмутился. Но что они, малыши, могли возразить отцу? Меня обняла стылая августовская ночь.

Между хрущевками виднелось море. Я думала, что однажды возьму билет на самолет и улечу в Петербург. Понимала: никуда он меня не отпустит, да и денег своих нет (я уже давно не работала, библиотеку закрыли: здание признали аварийным). Но, закрывая глаза, я видела перед собой Финский залив, а не Баренцево море…

Вдруг меня пронзила мысль, острая, как вражеский штык: другой город не спасет. Меня вообще никто и ничто не спасет. Мне нужно что-то нащупать внутри. Опору, точку, что угодно. Память подкинула старые кадры: как меня крестят в одиннадцать лет, и мне отчего-то страшно, но и торжественно; как я сдаю немецкий, который ненавижу всей душой, и, перед тем как тянуть билет, шепчу: «Господи, помоги» – мне попадается единственный вопрос, ответ на который я знаю. Наконец, вспоминаю, как иду по военному городку, а чуть поодаль слышу уверенные шаги Шаронова и поскудный смех, но все же благополучно добираюсь до общежития, автоматически благодаря: «Слава тебе, Господи».

Здравствуй, Отец.

* * *

По импровизированной комнате ожидания вдруг прокатился смех моей дочери. Поймала себя на мысли, что давно не слышала, чтобы Юля вот так смеялась: без горечи, грусти или сарказма. Я знала: последствия беседы со старцем Наумом могут быть совершенно разными – настолько, насколько не похожи между собой люди.

Дочь вышла от старца покрасневшая, веселая, полная энергии. На нас шипели со всех сторон – ну какой смех в Лавре? Я вывела ее на улицу.

– Мамочка, он такой забавный! – приговаривала Юля. – Он же сумасшедший. Но очень, очень смешной. Слушай, может, папкина шиза тоже воплотится в такую форму, и к нам паломники будут таскаться? Деньги носить?

У меня опустились руки. Юля не готова была принять слова, которые в старца вкладывал сам Бог.

– Ну, что он сказал? – чуть раздраженно спросила я.

– Старец спросил: «Ты в трусах?» Я ответила, что да, но, собственно, какая разница? А он говорит, с таксистами не спишь? Я рассказываю, мол, батюшка, меня в тринадцать лет изнасиловал родной брат. А он говорит: «У тебя и тогда такие сиськи были?» – заливалась Юля, как безумная.

– Ты же умная девочка и прекрасно понимаешь, что старец действует иной раз как психотерапевт, и да, может немного обескураживать вопросами, – попыталась объяснить я.

Но Юля не слушала. Она потянула меня в трапезную. Объяснила, что сегодня у нее какой-то читмил. Это означало, что можно позволить себе даже пирожок.

* * *

Неожиданно он позвонил мне сам. Номер был незнакомый, но я сразу поняла: это Юра.

– Мама, я уезжаю. Больше не вернусь. Скорее всего, мы никогда не увидимся. Я люблю тебя, мама. Я уезжаю. Больше не вернусь…

Каждую фразу он, словно в горячечном бреду, повторил несколько раз.

– Но почему? Тебя же ждут в части… Может, с Иришкой еще помиришься, – убеждала его я. – Послушай, Юрик, просто тебе надо встретиться с Юлей. Ну, в неформальной обстановке. Я вот думала – позови ее пообедать. Решите все ваши разногласия. Обязательно попроси прощения. Я знаю, что ты раскаиваешься. Ты ведь наверняка был тогда пьяный, да? Ты же не понимал, что делаешь? Вот все это ей и скажи. Вы можете и дальше не общаться друг с другом, но эту рану надо затянуть, Юра! Зачем враждовать, когда уже десять лет прошло с того случая? А потом обязательно сходи на исповедь. Все можно уладить, сынок, нет ничего непоправимого. В конце концов, Христос простил разбойника, распятого рядом с ним, когда тот покаялся…

Юра нервно рассмеялся:

– Ты ничего не понимаешь, мама. Жена со мной жить не хочет. Представляешь, намекает, что я могу дочку изнасиловать. Но я люблю свою дочь, очень люблю. И Иришку люблю. Но теперь и это в прошлом…

– Но почему? – недоумевала я.

– А ты открой Юлин «Инстаграм». – Он глубоко вздохнул и заключил: – В общем, мама, я уезжаю. Навсегда. Я знаю, что с отцом беда. Держитесь. Как устроюсь – пришлю денег. Прости, мама. Вспоминай хоть иногда.

– Где ты?! – кричала я в трубку. – Куда ты поедешь?!

Ответом мне были отрывистые гудки.

* * *

Я взяла с собой только самое необходимое. Специально не брала любимые вещи, в которых чувствовала себя красивой: стыдно, что еще не до конца отвергла все мирское.

Когда старец Наум благословил меня уйти в монастырь, чтобы отмаливать грехи – свои и родных, я ощутила такое же счастье, как тогда, в студенческом Ленинграде.

О монастыре, куда старец меня послал, я знала немного: почти всем зданиям на его территории нужен срочный ремонт, рабочих рук не хватает, матушка игуменья, считай, при смерти… Но чем сложнее задача, тем богоугоднее дело, говорила я себе.

Однако мысли о несчастной семье, которую я оставила, преследовали меня. В поезде я все же достала телефон и зарегистрировалась в «Инстаграме».

Я нашла ту самую запись дочери, о которой говорил Юра, но прочесть ее от начала до конца не могла: путались мысли, подкрадывались слезы. Я словно обжигалась отдельными строчками: