Там, в гостях

– Передавай привет матери, – только и сказал на прощание мистер Ланкастер.

Его холодность ранила: все же, сколько ни был я равнодушен к нему, ответное безразличие меня искренне поразило.

Вернувшись в Лондон, я узнал, что мой первый роман и впрямь потерпел фиаско. Отзывы оказались даже хуже, чем я ожидал. Друзья, как верные соратники, встали грудью на его защиту, заявив, мол, рука посредственности задушила шедевр. Однако мне, если честно, было плевать. Ум был занят только новым романом и отчаянной идеей поступить на медицинский факультет, и все это на фоне неотступных грез о Берлине. Этот город взывал ко мне еженощно эротическим хриплым голосом граммофонных мелодий, которые я слышал в однокомнатной квартире Вальдемаровой «невесты». Я не сомневался, что рано или поздно отправлюсь в Берлин. Даже начал самостоятельно учить немецкий язык по трехмесячной программе: ехал куда-нибудь в автобусе и повторял неправильные глаголы. Они звучали для меня как заклинания из «Тысячи и одной ночи», делающие из тебя владыку райских наслаждений.

* * *

Экземпляр «Конспираторов» я, разумеется, мистеру Ланкастеру не отправил, зато написал ему благодарственное письмо – один из тех шаблонных и бездушных текстов, что меня приучили составлять с детства. Он мне так и не ответил.

Когда же я попытался описать мистера Ланкастера друзьям, то обнаружил, что не в силах представить его как человека серьезного или даже комичного. Я не мог подобрать к нему ключа. А когда вслух зачитал его поэму Аллену Челмерсу, то смутились мы оба. Она оказалась не так уж и плоха. Челмерс только лишь из вежливости сделал вид, что она ему не по нраву.

Когда же я в беседе с матушкой спросил, что с любовью в жизни мистера Ланкастера, она лишь бегло улыбнулась и пробормотала:

– О, вряд ли беда в ней.

И тут же призналась, что прежде не сочла нужным рассказать мне, как после войны мистер Ланкастер женился, однако супруга его оставила, и позже они развелись.

– Дело в том, – сухо пояснила матушка, – что кузен Александр, как я поняла, совершенно не выполнял роль мужа.

Это откровение сильно меня огорошило. Однако удивился я не столько новости о бессилии мистера Ланкастера – тут как раз таки все было предсказуемо, – сколько собственной матушке. Никогда не устану поражаться способности даже самых утонченных леди спокойно и даже естественно говорить о чем-то интимном. Матушку моя реакция, похоже, обрадовала, ведь она в кои-то веки сумела сказать нечто «модное»! Правда, как она этого добилась, ей уже было невдомек.

Думаю, я постепенно забыл бы о мистере Ланкастере, если бы ему не удалось вновь завладеть моим вниманием самым театральным из доступных способов. Ближе к концу ноября того же года он застрелился…

Новость сообщил в письме его помощник, «заместитель», который одалживал мне смокинг для банкета. После того ужина я успел мельком повидаться с ним в конторе и поблагодарить. Помню, это был невысокий йоркширец с лицом в багряную прожилку и сильным акцентом, добродушный и способный человек.

В письме событие излагалось сухим деловым тоном. Мистер Ланкастер застрелился вечером у себя на квартире, однако тело обнаружили только на следующий день. Не было ни предсмертной записки, ни каких-либо еще записей «личного характера». (Блокнот с поэмой мистер Ланкастер, должно быть, сжег.) Он не болел, финансовых трудностей не испытывал, а дела компании не давали поводов для тревог. В заключение заместитель мистера Ланкастера формально выразил нам соболезнования «в связи с большой утратой». Он, несомненно, принял нас по ошибке за его кровную родню или же просто решил, что мы – его близкие люди, поскольку больше таковых не сыскалось.

Поступок мистера Ланкастера сильно впечатлил меня. Суицид я в принципе одобрял всецело, считая его актом протеста против общества, и о бунте мистера Ланкастера мне захотелось сочинить целую сагу. Превратить самоубийцу в романтического героя… У меня не вышло. Я не знал, как это сделать.

На следующий год я все-таки отправился в Берлин – моя врачебная карьера закончилась, толком не начавшись, – и там через некоторое время встретил Вальдемара. Ему наскучила жизнь в родном городишке, и он перебрался в столицу в поисках счастья.

Само собой, о суициде мистера Ланкастера Вальдемар почти ничего не знал, зато поведал нечто удивительное. Оказывается, после моего отъезда мистер Ланкастер много рассказывал обо мне коллегам. Как я написал книгу и как она провалилась в Англии, потому что критики – сплошь дураки, но однажды я стяжаю славу одного из величайших авторов своего времени. И всякий раз он называл меня племянником.

– По-моему, ты ему очень нравился, – сентиментально добавил Вальдемар. – У него же не было родного сына, так ведь? Кто знает, Кристоф, вдруг он был бы еще жив, останься ты за ним присматривать!

* * *

Если бы все было так просто!

Сейчас, мне кажется, я понимаю, что приглашение мистера Ланкастера стало последней попыткой восстановить связь с внешним миром. Но для него, конечно, было слишком поздно. Если мой визит на что и пролил свет, так это на причины, которые мешали ему сблизиться с кем бы то ни было. Слишком уж долго он просидел в своем резонаторном ящике, прислушиваясь к колебаниям собственной души, к эпической песне о себе. Я не был ему нужен. Он вообще ни в ком не нуждался, разве что в воображаемом воспитаннике-племяннике на вторых ролях в его личном эпосе. После моего отъезда он такового создал.

Однако позже, наверное, взял и разуверился в этом своем рассказе. Отчаяние – до ужаса простая вещь. Мистер Ланкастер очень любил рассказывать свою легенду, но даже его она не удовлетворяла. Полагаю… Нет, надеюсь, что длилось это недолго. Мало кто из нас способен выносить такую боль сознательно. Почти всегда мы, слава богу, страдаем глупо и бездумно, как животные.

Амброз

Минуло пять лет – на дворе май 1933-го, – и вот он я, отправляюсь в новое путешествие. Еду из Берлина в поезде на юг, к границе Чехословакии, и напротив меня сидит Вальдемар.

Что я тут делаю? Что тут делает он?

Можно было бы сказать, что мы бежим от нацистов. Вальдемар, любитель мелодраматизма, поддержал бы меня, и я сам описал бы наше странствие как побег от опасности… но как-нибудь потом, в кругу людей мало просвещенных и доверчивых. С моей стороны сказать такое этим утром было бы слишком бессердечно, ведь мы, будучи в полной безопасности, окружены теми, кому беда грозит нешуточная. Граница, которую мы вскоре достаточно легко – спасибо моему британскому паспорту – пересечем, для них превратилась в тюремную стену. Среди пассажиров полным-полно тех, кто правда бежит из страха за жизнь, по поддельным бумагам; они боятся разоблачения, ареста, концлагеря, а то и вовсе расстрела на месте. Лишь в последние несколько недель я в полной мере осознал, что эта ситуация сложилась не где-нибудь на страницах газет или романа, а там, где я сам до недавних пор жил. Ужасная и странная, она уже стала нормой жизни. Террор пока творится на любительском уровне, однако власти вот-вот его организуют, наладят бюрократию. Официальное убийство, как и все официальное в Германии, погрязнет в бумажной волоките.

О, я сумел бы доказать, что спасаюсь, да еще как. Рано или поздно, задержись я в Берлине, меня вытурили бы. Вид на жительство не продлят точно: меня видели в кафе в компании одного британского журналиста, снискавшего дурную славу у нацистов из-за статей о пытках, которые он тайком передал в газету на родину. Мои друзья-евреи кто бежал, кто арестован; кого из них какая судьба постигла, мне уже не узнать. А еще полиция расспрашивала обо мне домовладелицу. Убеждали ее, что проверка рутинная, что это касается всех иностранцев, но никогда нельзя знать наверняка…

Как бы то ни было, эта моя поездка и то, что я прихватил с собой Вальдемара, с нацистами напрямую не связана. Они меня мало волнуют. А еще этот вояж показывает, как мало я изменился в некоторых отношениях с тех пор, как навестил мистера Ланкастера.

В Берлине у нас с Вальдемаром завязались близкие, но при этом необязательные отношения, что было типично для меня в те годы. Таких друзей, как Вальдемар, я насчитал бы с полдюжины. Не видишь человека неделями, месяцами, а потом вдруг звонок и просьбы: «Кристоф, не одолжишь десять марок?» Или: «Кристоф, можно переночевать у тебя, а то домовладелица себя как-то странно ведет?» («Странно себя ведет» значило, что она уже замучилась требовать ренту.) Не то чтобы Вальдемар и ему подобные были нахлебниками. Просто они считали, что друзья должны выручать друг друга, а то, что помощь оказываю главным образом я, так это просто у них небольшое денежное затруднение. Как гость Вальдемар был очарователен – один из тех, кто считает своим долгом развлекать хозяина, никак не наоборот. Он ни на что не скупился: разжившись деньгами, приглашал меня в кино или водил на танцы в пивной сад на берегу Шпрее с парой девчонок. Он перебивался мелкими заработками, но при этом, полагаю, был прилежным и добросовестным работником. Просто не задерживался на одном месте дольше месяца. Главным образом работал в барах, пекарнях или мясных лавках или же расставлял кегли в кегельбанах. Видимо, время, проведенное в конторе у мистера Ланкастера, привило ему отвращение к сидячей работе. Он называл ее скучной и spiessig[24 - Обывательская (нем.).] – то есть мещанской, строгой, постыдной, в отличие от пролетарского труда – честного, физического, сексуального, приключенческого. Абсурдный, такой подход мне все-таки нравился.

Вальдемар частенько рассказывал о друге по имени Ганс Шмидт. Когда Вальдемар только перебрался в Берлин, то устроился работать в кабак, где Ганс был главным барменом. До этого Ганс работал инструктором по физподготовке в Рейхсвере; он же научил Вальдемара не только обслуживать клиентов, но и приемам бокса и борьбы. Вальдемар с благоговением говорил о его мускулах и со сдержанным восхищением – о сексуальных пристрастиях. Похоже, в дни службы Ганс давал частные уроки особо симпатичным солдатикам и самых неуклюжих порол стеком. Не сильно, правда, да и то лишь когда виновники признавали, что заслуживают наказания, и даже молили о нем. Послушать Вальдемара, так у Ганса от мальчиков для порки отбоя не было, и к ней вообще легко пристраститься.

– Представляешь, Кристоф! – восклицал Вальдемар. – Вот ведь свинья, извращенец!

Впрочем, говоря это, он не мог скрыть блеска в глазах, и у меня зародилось подозрение, что сам он тоже хотя бы разок да опробовал на себе стек Ганса. И вообще, Ганс, видимо, был – и оставался – для него героем.

Ганс к тому времени уже покинул Германию. Он спешно уехал из Берлина – видно, из-за какого-то скандала – и время от времени присылал открытки: сперва из Марокко, потом из Италии и Египта. На открытках был только адрес, несколько слов и ничего о том, как Ганс живет. Вальдемар прилежно отвечал на его письма. Мне кажется, больше никому он писем не писал. И в самом деле, кроме Ганса, близких, семьи у него не было.

Однако пару недель назад от Ганса пришло полноценное, длинное письмо – первая весточка за много месяцев. Он писал из Афин, дескать, все это время путешествовал в компании «безумного англичанина», который – если переводить его сленг буквально – просто «сказочно богат». «Я при нем телохранитель, – объяснял Ганс. – Ума не приложу, как он выживал, пока мы не встретились! Ему раз сто могли перерезать глотку. Славный малый и притом совершенно безумный. Видел бы ты, как он пьет! Сейчас ему вздумалось купить остров неподалеку. В голове у него сумасбродные планы: построить дом, настоящий дворец с мраморными полами! Скоро мы отправимся на этот остров и разобьем там лагерь, пока не закончится стройка. Я ему говорю: “Амброз! Что ты знаешь об этом острове? Вдруг там полно змей? Ты разве не боишься?” Представь, что он мне отвечает: “Если тебя укусит змея, то тут все просто: надо выпить бутылку коньяка. Только всю, залпом!” Видишь, какой он диковинный. Нам предстоит жить на этом острове дикарями-индейцами, питаться осьминогами и пить местное вино, которое на вкус как антисептик. В Германии такими драили бы ватерклозеты. Ну, ладно хоть уберемся из города. В городе от Амброза сплошные беды».

Наконец Ганс перешел к сути письма: «А знаешь, Валли? Было бы неплохо, если бы ты к нам приехал. На этом острове безумия мне приходится еще и готовить. Пригодился бы помощник, обычный немецкий паренек вроде тебя. А то нанятые Амброзом помощники ни на что не годятся, даже для… ну, ты меня понимаешь. Они тащат добро, точно сороки, и к тому же нечистоплотны. Я уже поговорил насчет тебя с Амброзом, и он согласился платить тебе жалованье; в придачу получишь кров и еду. С деньгами он порой обращается странно, но слово держит. В общем, если каким-то образом сумеешь выбраться сюда, в Афины, то не пожалеешь. Сидеть дома такому искателю приключений, как ты, настоящей перелетной птице, не пристало. Останешься, и кто знает, может, Гитлер сделает из тебя солдата… Форма, муштра, ать-два, левой-правой! Смирно! Уж я этого в армии хлебнул. Служба не по тебе, так что подумай над этим».

Даже не успев прочитать об этом предложении, но зная Вальдемара, я догадался, что он придумал некий план, в осуществлении которого потребуется моя помощь. Он и сам знал, что я все понял. Пристально следил за выражением на моем лице, пока я читал, а стоило мне закончить, горячо спросил:

– Ну, что скажешь, Кристоф?

– Как по мне, это не та работа, ради которой пускаются в такие дали, – произнес я тоном осмотрительного старшего брата, лишь бы его подразнить. – Тут все надо дважды обдумать. Это же дня три, если не…

– Семьдесят один час и двадцать минут, – быстро ответил Вальдемар. – Придется заночевать в Вене, но если устроиться на вокзальной скамье, то не надо будет платить за ночлег.

– А еда?

– О, можно взять хлеба с сыром. Да и подумаешь, легкий голод, что в нем такого? Люди, бывает, по две недели постятся. Пустяки.

– Зато билет денег стоит.

– Всего лишь семьдесят три марки семьдесят пфеннигов. Третьим классом.

Я не сдержал смеха.

– Да ты, смотрю, уже все продумал.

Вальдемар широко улыбнулся.

– Заскочил в бюро путешествий и обо всем разузнал.

– Понятно.

– Так, на всякий случай. За спрос ведь не ударят в нос.

– Нет, конечно.