Злится. Хмурится, ероша непослушную темную шевелюру. Теперь уже я жалобно стону и сажусь на противоположный край кровати.
– Ты хоть что-нибудь понимаешь?
Спрашивает так, как будто не сидит сейчас передо мной в чем мать родила. А я все же перевожу взгляд на плечи, забитые татуировками. Во рту пересыхает от темных узоров на смуглой коже, и я сглатываю. Пытаюсь.
Красивый, зараза!
– Может, ты оденешься хотя бы? – жалобно скулю я, потому что глаза против воли опускаются еще ниже.
Зажмуриваюсь, когда Макс встает и плетется к комоду.
Слышится шорох одежды, даже мат. Грохот. Но я сильнее зажмуриваюсь, потому что не уверена, что выдержу лицезреть обнаженную фигуру Макса, которая может взбудоражить любую.
– Готово.
Открываю глаза и облегченно выдыхаю. На друге спортивные штаны и футболка.
А вот где мои вещи? Вопрос.
– Ты не мог бы найти мои вещи? – стискиваю пальцы на груди и убеждаюсь, что никакой участок тела не мелькает перед другом.
– А сама? – недовольно бурчит Макс.
Складывает руки на широкой груди.
– Ну пожалуйста, – жалобно надуваю губы.
Это всегда действует. И этот раз не становится исключением. Макс обреченно закатывает глаза к потолку и разворачивается.
– Ладно, ладно. Заставляешь больного старого человека… – бубнит он, скрываясь за дверью.
Что уж я там заставляю, непонятно.
Какое-то время я сижу в тишине и предпринимаю еще одну попытку вспомнить события ночи и вечера. Но словно блок.
– Лови, – мне в грудь врезается ворох одежды.
– Эй, – возмущаюсь, – а поаккуратнее нельзя?
– Ой, Соколова, тебе тут до дома-то дойти, – ржет Макс.
Ну если он начинает шутить, значит, приходит в норму.
– Какая разница.
Внезапно становится так обидно, что ему наплевать, как я выгляжу.
Так. Стоп! А мне-то с какой стати становится это важно? В каком виде он меня только не видел за время нашей дружбы!
– Ничего не помню, – обреченно бормочет Макс.
– Я тоже.
– Ты что-нибудь чувствуешь? Ну, что там обычно чувствуют девчонки, когда у них что-то с парнями?
Он сейчас вот издевается? Откуда мне это знать? У меня и парней-то не было.
Закусываю губу и беспомощно смотрю на друга.
– А ты что-нибудь чувствуешь? – бурчу я и складываю руки на груди.
Ожидаемо в ответ только молчание. Опускаю взгляд на помятую одежду.
– Отвернись, – смущенно прошу я и как-то чересчур дергано заправляю выпавшую прядь за ухо.
Откуда вдруг это стеснение? И руки вон подрагивают, хотя всегда чувствовала себя свободно в присутствии друга.
– Пойду кофе приготовлю, а то невозможно же. Вместо башки как будто утюг.
Макс оставляет меня одну. И я хватаюсь за голову. Даю себе еще немного времени, чтобы не поддаться нарастающей панике.
А что, если все же что-то было?
Да ну нет. Никогда и намека не было ни на что такое, а тут вдруг от одного глотка тормоза сорвало?
Делаю несколько глубоких вдохов, хотя сердце все так же отчаянно тарабанит в груди. В голову врезается мысль, что после ночи должно быть какое-то свидетельство. Ну, не знаю, типа там кровавые пятна и все такое.
Снова вскакиваю, подбадриваемая этой шальной мыслью. Точно! У меня же никого не было, значит, возможно…
Осматриваю быстро кремовую простынь и ничего не нахожу. Тело слабеет от облегчения, настроение поднимается, и я быстро втискиваюсь в одежду.
– Ну ты где там застряла, Лель? Через окно, что ли, решила уйти? Ты это брось, у тебя опыт не очень удачный.
Вот говнюк! Это он сейчас напоминает мне про тот случай, когда я к нему от родителей сбегала?
– Между прочим, из-за тебя тогда я свалилась в кусты шиповника, придурок! – ору в ответ.
– О, не сбежала. Кофе готов, выползай, малявка.
В крови тут же привычно разливается злость, стоит ему меня так обозвать. Каждый раз мы нехило так цапаемся по этому поводу, но он никак не вобьет в свою твердолобую башку, что меня бесит, когда он меня так называет.
И сейчас не исключение.
Вылетаю из его комнаты и тут же толкаю его в спину.
– Хватит меня так называть, – воплю в твердые мышцы.
– Ну а что я сделаю, если ты так и не выросла и дышишь мне в пупок?