И тут Маша, архитектора дочка,
расхохоталась так, что все стали тоже смеяться
сразу за ней расхохотался сам Миша
потому что Маша рассмеялась не над ним, она рассмеялась ему
она подала ему знак – просто не могла
не подать
и Миша перегнулся пополам там, у доски, и хрюкал в свои покрытые мелом штаны
и все заржали, и ржали минуты три
а Маша смеялась так,
что у неё слёзы выступили на глазах
она лежала на парте и тряслась от хохота
и весь этот ландшафт, который видел Костя, сидевший наискосок,
весь этот ландшафт трясся
как в весёлом землетрясении
наконец, Маша вскочила, просмеялась
«простите, сан-саныч, я сейчас приду,
ох, я не могу остановиться»
и выскочила из класса
там она отсмеялась, но как только вошла обратно
началось прежнее веселье
они смеялись не так как обычно
а громко, неудержимо
иногда так хорошо посмеяться всласть
и Миша
и математик сам, Сырков,
олицетворение тонкой иронии,
бился и колотился руками и головой
об учительский стол
закатываясь смехом
ученики сползали под парты, в изнеможении валились друг на друга
Костя видит перед собой и сейчас
как Миша, от смеха чуть живой, машет тряпкой
полусухой, которую давно пора намочить и от которой идёт меловой дымок
а сам ладонь об ладонь,
и оглядывает озеро доски, в котором
отражается лампа дневного света
на поверхности которого Мишиным почерком катится под горку пример
и как Маша снова начинает беззвучно
сотрясаться от хохота
как прыгают на чёрном шлеме её волос
отблески ламп дневного света
и её подруга Полина рядом с ней тоже
и все, весь класс
и только Костя нет
ни тогда, ни сейчас
он не смеялся тогда и сейчас не смеётся
и никто этого не видел, не замечал
кругом стояла оргия хохота
оргазм хохота
и никто не видел, что Костя не смеялся