Адвент

и теперь тоже не видит

никто

2

За ночь похолодало ещё сильнее, ветер гремел жестью на крыше, над асфальтом носило позёмку. Автобус до детского сада ушёл перед самым носом. Встали ждать на остановке. Аня разглядывала громоздкий серый дом напротив, где загорались новые и новые окна. Стеша рядом не шевелилась и ждала стоически, только раз пожаловалась, что шарф под носом и ртом становится мокрым от дыхания.

Автобус наконец подвалил, тяжёлый, набитый народом. Внутри пахло чужими выдохами. При виде Ани и Стеши старик лет девяноста принялся, трясясь, подниматься с места, приглашая сесть и громогласно позоря окружающих:

– Как не стыдно! Женщина с ребёнком! Са-ади-итесь!

Аня поблагодарила его, но не села и Стешу не посадила, а поставила на приступку у окна. Стеша больше любила стоять, а не сидеть, потому что места им обычно уступали там, откуда Стеша не могла видеть мир в окне. Здесь, стиснутые толпой, они обычно и проезжали четыре длинные питерские остановки (через Мариинку и площадь Труда на Благовещенский мост, оттуда на Кадетскую линию). Но кондуктор протискивалась мимо туда-сюда и трубила Ане в ухо:

– Посадите ребёнка! Ребёнок упадет! Эй, женщину с ребёнком посадите!

Дама лет шестидесяти тоже вскочила, пробралась к Ане сквозь толпу, дёрнула её за рукав и зашипела:

– Садитесь! Садитесь, женщина! С ребёнком…

Женщина с ребёнком в их речи была как бы «терпящая бедствие», «несчастная». Ане это не нравилось, потому что на время поездки она в их глазах становилась как бы той страдающей женщиной из блокады «с ребёнком», из тех времён, когда наличие ребёнка становилось фатальной слабостью, а порой – катастрофой. Там маячили картинки, на которых вертухаи вырывали детей из рук в колонне арестантов, а еврейские матери душили младенцев, чтобы те не выдали их вместе с остальными детьми. Аня в эти картинки не хотела. Она жила в другой, там, где обычная мама и обычный ребёнок просто едут по своим обычным делам. В автобусе же неизменно возникал этот напряжённый, драматический, мучительный контекст:

– Женщина!.. У вас ребёнок упадет!.. Посадите её, посадите скорей!..

Если Аня и Стеша садились, все успокаивались, кроме Стеши, потому что она больше не могла смотреть в окно. Возвратив ребёнку безопасность, пассажиры принимались её развлекать. Самые радушные пытались сунуть Стеше конфетку, которых ей было нельзя, другие принимались расспрашивать: как зовут, сколько лет, есть ли братья, сестрички, собачки и котики, ходит ли в садик, ой, да какая молодец – читает уже, вы занимаетесь, что ли. Аня понимала, что люди просто греют косточки о тёплого, живого дошкольника, пользуются Стешей, чтобы поднять себе настроение. В этом их вины опять- таки не было, и Ане снова становилось стыдно за свою неприязнь.

Но вот наконец автобус повернул на Средний проспект Васильевского острова («Васильевского тупого», как неизменно предлагал Костя, а недавно придумал ещё «Васильевского хронического»), и Аня со Стешей вышли. Тёмными переулками, где ветер мотал фонари, где дома с башенками понемногу заносило сухим и синеватым порошком снега, затем в широкий двор. Два ряда жёлтых окон на первом и втором этаже – садик.

Ритуал утра шёл своим чередом.

– Каша «Дружба», – неизменно читала Аня меню завтрака, останавливаясь на ступеньках лестницы. Меню висело на стене. – Батон нарезной. Зерновой йогурт. Какао с молоком.

– Я люблю кашу «Дружба»! – неизменно радовалась Стеша.

Или: «я люблю манную кашу», «я люблю омлет». Не любила Стеша только один завтрак из десяти возможных, и в эти дни тактично промалчивала.

У шкафчиков Аня раздевала Стешу, расчёсывала густые Стешины волосы, ставила подпись в журнале. Потом Стеша поворачивалась к Ане, и на её ресницах нависали прозрачные, тяжёлые слезищи. Рот искривлялся. Стеша притягивала к себе Анин шарф и вытирала им глаза. Беззвучно поплакав пару минут, Стеша прощалась с мамой и уходила в группу завтракать. Аня шла домой работать.

Обычно домой она ходила пешком, но сегодня как-то уж чересчур закрутило, ветер швырял снег в лицо, обратный автобус подкатил полупустой. Аня сдалась и прыгнула в него. Совсем другое дело! Без Стеши никто не уступал Ане места, не видел в ней страдающую мать, не спрашивал, сколько Ане лет, какой у неё размер лифчика, и в каких журналах у неё публикации, и кто рецензент, и предохраняется ли она, и чем («а моя невестка, знаете, сделала ЭКО»). Никому не было дела до Ани, и прекрасно.

Аня огляделась. Мимо, покачиваясь, проплывали тёмные заснеженные фонари. Ритуал дня продолжался и без Стеши: сейчас Аня приедет домой, заварит кофе, сядет работать, сделает часть работы, пообедает, затем начнёт смеркаться, затем ещё часть работы и прогулка до детского сада, потом вечер во всех его заранее известных подробностях. Можно, например, напечь блинов, и тогда возникает свой ритуал. Если закрыть глаза, можно представить себе, как ощущается консистенция теста, как оно сопротивляется ложке при перемешивании, как затем его зачёрпываешь, с какой эмпирически точной скоростью оно льётся на сковороду. Далее, если продолжать думать в эту сторону, можно легко представить себе, как продолжается жизнь, как привычки и ритуалы снова и снова воспроизводятся, немного видоизменяясь (вставляешь челюсть, проглатываешь таблетку, видишь перед собой привычную сетку трещин на стене), и в конце концов завершаются смертью, но так и не обретают…

– Шапку забыли, девушка! – дама вскочила с соседнего сиденья, потрясая вязаной шапочкой в вытянутой руке, но девушка, которая забыла шапку, уже вышла из автобуса, двери закрылись, автобус поворачивал на набережную.

– Давайте, я положу в потеряшки, – кондуктор взяла у неё шапку и унесла в кабину к водителю.

Девушка забыла шапку; можно забыть даже кейс со всеми документами и устроить себе большой геморрой с их восстановлением; от того, что ритуалы собьются с такта, смысл не появится, а жизнь не перестанет воспроизводить заданные формы.

Но, может быть, в этом есть «что-то ещё». Вот, например, Бах – не Кристоф, о котором Аня пишет статью сейчас, а самый известный из Бахов, Иоганн Себастьян, кантор школы Святого Фомы в Лейпциге, человек, написавший несколько циклов церковной музыки, – он очевидно это «что-то» видел, стоял на этом, не мог иначе. В какие-то годы он писал по кантате в неделю, по маленькой одноактной опере, и разучивал её с разношёрстным коллективом музыкантов, и исполнял в церкви. Годовой церковный круг – колесо обозрения, гигантская шарманка, которая рассказывает одну и ту же священную историю, но каждый раз в новых деталях, каждый раз цепляя новые чувства, и в каждом прихожанине – чувства разные, тёмные, сложные (если он, конечно, слушает хоть сколько-нибудь внимательно, а не сплетничает в церкви, как это делало большинство). Кажется, что не под силу одному человеку делать столько работы, но у Баха была цель, он втайне надеялся, что после смерти такой музыкант, как он, встанет одесную Господа и будет продолжать крутить это необозримое колесо в вечности. Не странная ли награда за выполнение всех ритуалов – вечная вариативность и вечная повторяемость всё того же движения?

Но если оставить Баха и посмотреть на других любителей порядка, более близких Ане, – то тут вспоминается Анина университетская подруга Ира.

умная

и чрезвычайно, потрясающе красивая

очень правильная, строгая

круглая отличница

перед зачётами и экзаменами

все однокурсники просили конспекты у Иры

потрясающие были конспекты

безупречные, безукоризненные

и отвечала она всегда идеально, исчерпывающе

и всегда примерно себя вела

почти всегда

кроме опозданий

Ира всегда везде опаздывала

хочешь встретиться с Ирой в пять —

скажи ей прийти в четыре тридцать

и ещё Ира везде шапки забывала

каблуки всё время ломала,

проливала на себя кофе

однажды волосы сожгла плойкой

не выспавшись начала их завивать, и сожгла

спешила тоже куда-то, наверно

и из сумки у Иры всё так и сыпалось

воры вырывали у неё кошельки прямо из рук

ещё Ира падала на коленки и расшибалась