Я буду помнить

Со временем Милена научилась жить среди термитов и коллекционеров. Она научилась многим приемам скрыть настоящую трещину и выставить напоказ искусственную, улыбаясь тому, как долго они могут мусолить подкинутую, словно бешеным псам голую кость, выдумку.

Так случилось однажды.

Приморье был морским курортным городом не для острого на ощущения отдыха. Это место любили за его одновременно вычурную деловитость и простоту. Здесь туристы любили рано вставать, выходить на прогулку, созерцать прибрежный вид, впитывать солнечный свет и морскую влажность, а ближе к вечеру они искали маленькие уютные ресторанчики и плотно ужинали, дожидаясь заката, который поражал любого. Закат и вправду был великолепен. Возможно, что ради одного такого заката только и стоило посетить Приморье.

Своих бывших одноклассниц Милена не ожидала встретить на улицах этого городка. Они столкнулись случайно, лоб в лоб, отчего одна из девушек выронила из рук сумочку. Девушки предложили провести вечер в одной необычайно атмосферной кофейне, из-за которой сегодня утром они встали спозаранку и наматывают километры в надежде сбросить лишний килограмм.

– Нас заверили, что это лучшая кондитерская города! – сказала одна. Милена подтвердила. – Там готовят просто восхитительные сладости!

И это тоже знала Милена, ведь эти самые восхитительные сладости готовила она.

Она крайне неприятно удивилась: насколько изменились одноклассницы, с которыми она каталась после школы на найденных на магазинной мусорке картонках. Найти картонную коробку в то время было равнозначно найти сундук с сокровищами, потому они с девчонками каждый вечер дежурили у магазина, понарошку бегая друг за дружкой, будто играя в догонялки. Но на самом же деле они выжидали главный момент, когда выбросят коробки, чтобы потом тайком, под покровом вечера стащить их и уже утром кататься с ледяной горки. Девушек, представших перед Миленой, теперь с трудом можно было узнать, словно не с ними она сосала сосульки с крыши, не с ними мерила лужи, не с ними спасла соседского кота от страшной болезни. У него обнаружилось жуткое заболевание – Милена слушала кошачье сердцебиение через трубочку и, как опытный врач, качала головой, пока подружки удерживали упирающегося всеми лапами больного. Его пришлось оставить в больнице, сооруженной из веток и тряпок, и назначить покой, однако пациент сбежал, пока врачи отвлеклись на обед.

Бывшие подружки спросили ее о Роме – ее муже, с которым она и сбежала из родного Михайловска в Приморье.

– Мой муж? – повторила она за ними.

– Да-да, мы хотим знать все-все подробности вашей супружеской жизни!

– У меня больше нет мужа.

Девушки переглянулись, и на их лицах отразилось фальшивое расстройство; принялись охать да вздыхать, как им жаль, как они сожалеют. Милена и глазом не успела моргнуть, как превратилась в безутешную вдову и, слушая женское щебетание, подлила масла в огонь, изобразив все предсмертные муки бывшего супруга. Хоть Рома та еще сволочь, не заслуживающая смерти, но она получила нескончаемое удовольствие.

Эта вымышленная история ей пришлась по душе, ей понравилось фантазировать на тему того, чего не было. Даже показалось забавным и во второй раз, когда кто-то поинтересовался ее детством и юностью. Что скажешь, тому и верят, главное после оставляют в покое. Забавно было до тех пор, пока в кофейню не приняли на работу Ульяну. Сама Ульяна у нее никогда ничего не спрашивала, а лишь стала свидетельницей разговора, в котором Милена по привычке выдавала похожую историю.

– Ну и выдумщица! – рассмеялась Ульяна. – Тебе бы книжки писать!

С этого дня они сдружились. Ульяна поведала ей историю своей жизни, а Милена держала свою в тайне, ведь в Приморье она надеялась построить новую. Но на вопрос местная она или нет, ответила, что родилась в Сибири, Михайловске.

– А когда родилась?

– 23 августа 1987, – ничего не подозревая, ответила она.

Ульяна на мгновение задумалась, пронзительно посмотрела на нее и тихо повторила дату ее рождения.

– Что-то не так?

– Я кое-что вспомнила.

И Ульяна рассказала свое воспоминание, от которого у Милены заледенели кровь и душа. Она вернулась домой и проплакала всю ночь.

Мать как вкопанная застыла перед ней, с распахнутыми от ужаса глазами она то открывала рот в немом молчании, то закрывала, в точности как маленький переливающийся на солнце карпик из речки, которого Милена выловила с отцом, когда ходила с ним на рыбалку. Сейчас, так и быть, ей попадет от матери, что без спросу стащила старый фотоальбом, что разорвала задник, что вытряхнула спрятанные фотографии. Милена съежилась, зажмурила глаза и приготовилась к удару. Нет, мать никогда не била, но влепить подзатыльник или затрещину могла. Она долго ждала, боясь разлепить ресницы, только вот ничего не происходило – тогда она, набравшись храбрости, открыла глаза и увидела сидящую на коленях и беззвучно рыдающую мать. Все ее тело содрогалось, а в глазах, самое удивительное, ни слезинки, один лишь приоткрытый и хватающий воздух рот и дрожащий подбородок.

Через много лет спустя она много размышляла, насколько бы иначе сложилась ее жизнь, не прояви она настырного любопытства. Если бы в тот злосчастный вечер не поставила табурет к шкафу, кое-как вскарабкалась на него, держась одной рукой за небольшую крючковатую ручку, не вытащила альбом, который мать держала подальше от нее и позволяла рассматривать исключительно в ее присутствии. Если бы она была довольна своим именем и не приставала как липучка ко всем взрослыми с бестолковыми вопросами. Если бы она только в раннем детстве научилась держать рот на замке и быть благодарной каждому дню, а не искать ответ на «почему?». Почему же ее не любят в семье? Почему мать никогда не приласкает, не прижмет к себе, как это делали другие родители со своими детьми – ведь она видела, видела, все видела!

Тем вечером Милена узнала правду, и не об одном имени. Единственной правдой оказался дед Алексей, которому была не нужна ни ее правда, ни еще чья-нибудь, потому что он был так стар, что мало интересовался жизнью молодых, впрочем, как и своей собственной.

В один миг, краткий как полет звезды, ее мать обернулась родной бабушкой Зоей, женой деда Алексея; ее молодой и красивый отец превратился в соседского мальчишку Андрейку, который просто по доброте душевной помогал их семье: колол дрова, ходил за водой, прочищал зимой тропинки к дому и возился с Миленой, будучи робким и застенчивым юношей, которому с тихой Миленой нравилось проводить свободное время. А сама Милена оказалась сиротой, без мамки и папки.

Вечер растянулся на мучительные минуты, которые как колкие шипы минувших воспоминаний, будут напоминать о себе всегда. Оглядываясь назад в прошлое, единственным, что она может сказать о себе, наверное, станет: «Меня зовут Милена Казанцева. Я родилась 23 августа 1987 года».

Бабушка Зоя запомнила себя семнадцатилетней девушкой, веселой и улыбчивой. Это был первый год, когда она научилась улыбаться не только губами и глазами, но и сердцем. Ее сердце пело.

Из глухой деревеньки она с небольшим стареньким чемоданчиком, в котором одиноко лежало платьице ни разу не надетое, ждущее особого праздничного случая, теплые вещички и сборник рассказов Чехова, набитый засушенной листвой вишни, смородины и яблони, отправилась «в город» – Михайловск. «В город» уже уехали многие молодые ребята; они возвращались в отчие дома другими людьми – в их жестах и во взгляде начинала предугадываться учтивая прохладность, присущая городским жителям, или же от них приходили настоящие письма с марками и городскими адресами, которые зачитывались Зоей перед всей деревней под всеобщее изумление.

Зоя тогда работала в школьной библиотеке: следила за порядком, протирала полки, расставляла книги, переставляла их с места на место, выдвигая сочинения Пушкина, «Войну и мир» Толстого, полные советского духа стихи Горького и Маяковского на передний план и бросая горький взгляд в узкую кладовую, где пылились коробки с произведениями сомнительных, не вызывающих доверия авторов, дожидавшихся поры, когда оттепель зашагает по улицам страны. Иногда за Зоей прибегал мальчуган, и вдвоем они неслись сломя голову, потому что к кому-то пришло письмо и его необходимо прочесть. Зоя вставала в самый центр зевак, брала письмо и читала громким, но срывающимся от стеснения голосом достижения «уехавших в город». От каждого прочитанного городского словечка, написанного городским почерком, в голове зарождались мысли, которые пока еще страшно произнести вслух.

В 1954 году она решилась. И перебралась все-таки в Михайловск, совсем недалеко от знаменитого Новосибирска, в который все ездили смотреть на вокзал – на загадочную железную дорогу и черные от смоли и копоти поезда, гудящие так звонко-звонко, что с непривычки закладывало уши. В деревне остались мать и младшие братишки, уже учащиеся в младших классах и босиком рассекающие пыльные деревенские дороги.

За Алексея Казанцева, военного офицера старше ее на пятнадцать лет, бабушка Зоя вышла по большой любви. Его стройный, крепкий и высокий стан сразу же напомнил ей отца, еще не ушедшего на фронт. До того дня, когда отец вернулся с поникшей головой и посеревшим лицом из военкомата, она помнила его живым, сильным, с загорелыми руками. Он возвращался с колхозных работ поздно, под ночь, мать выливала воду из ведра ему на руки, и он смывал с себя мучительную усталость. Потом он, еле держась на ногах, но находивший в себе остаток сил, подхватывал на руки маленькую Зойку и подкидывал, подкидывал, подкидывал ее к низкому потолку. От него всегда пахло соленой пылью и свежескошенной травой. После его возвращения с войны она помнила, что папа только болел, а рождение второго сына он уже не застал.

Своего первенца – дочку – бабушка Зоя и дед Алексей назвали Светланой, от слова «свет». И взаправду девочка с каждым прожитым днем становилась все светлей и светлей. Маленькое тонкое личико со светлыми изогнутыми бровками, ресничками и пушистыми, цвета пшеничных колосьев, волосами. Девочка-Светочка, с такими пронзительными прозрачно-серыми глазами, что Зоя побаивалась долго глядеть в глаза родного ребенка. Было в них что-то пугающее, что-то заставляющее немедленно отвернуться в сторону или смущенно опускать взгляд вниз. Зое глаза дочери напоминали реку, в которую однажды заглянула, свесившись с бортика лодки; она долгое время неотрывно смотрела в водное зеркало, пока не очнулась от холодного дыхания воды – еще секунда и она бы нырнула, затянутая пучиной. Едва Светочке исполнилось пять годиков, как родился Ванечка, мальчик улыбчивый с ямочками на щечках. Алексей безумно любил сынишку, он брал его на руки, еще совсем крошечного, и ставил «солдатиком», с гордостью приговаривая: «А, Зой, какой! Какой у нас сын! А! Солдатом будет!» А Зоя, заплетая косы дочери, смеялась, в душе пряча тайные материнские слезы, – лишь бы не было войны, лишь бы не был он солдатом…

О войне Зоя знала немного, только то, что слышала от ребят, потерявших отцов, братьев, сестер, друзей. О войне она много читала в книгах, в пропитанных скорбью и болью страницах. Все, что она узнала о ней, горячим шепотом поведали ей книги – она тихо оплакивала смерть отца, а строчки все бежали и бежали, не давая вздохнуть и стереть соленые капли отчаяния. О настоящей войне вернувшиеся с фронта мужчины и женщины молчали: их война была безмолвной и безликой, у нее не было голоса и не было памяти, однако она оставила им нечто иное, с чем практически невозможно жить. Они молчали о тех, кто был убит, о тех, кто был убит ими; клятву молчания не нарушали обрубки ног и рук, молчали пустые безжизненные глаза. И иногда слезы, сочившиеся из истерзанного сердца, кричали, вопили, стонали так неописуемо горько, стекая одной-единственной капелькой с уголка глаза, когда где-то на краю деревеньки звучал женский голос, исполняющий песню о любви. Вот тогда-то Зоя и догадалась, что книги – ох, уж эти книги! – лгуны, жалкие лгуны, скрывающие правду и шепчущие, прикрываясь ладошкой, тонкие намеки на нее.

Как и отец, муж Алексей тоже никогда не рассказывал ей о своей войне. «Ну воевал, и что с того?», «всякое бывало», «все закончилось, и нечего тут говорить». Несколько раз она пыталась выведать скромную историю, хотя бы иметь представление, где он был и что делал, и все безуспешно. Алексей молчал, отворачиваясь от нее к стенке и моментально засыпая. Она лежала тихо, прислушиваясь к его неровному дыханию, и размышляла, повезло ли ей, что она ничего не ведает о его внутренних шрамах, или же, наоборот, это должно волновать? Может быть, Зоя так бы и продолжила в душе гадать, что должна чувствовать рядом с мужем, если бы однажды ночью, когда Ванечка расплакался, она не поднялась к самодельной колыбельной сына. Горячее и потное тельце ребенка говорило, что у мальчика зубки режутся, и он капризничал, со всей младенческой злостью кусая мать за пальцы. Она взяла сына на руки, принявшись бесшумно ходить по освещенной лунным светом комнатке, шепча ласковые слова, целуя сына, поглаживая его ручки и спинку; она шептала ему материнские заклинания, что любит его больше жизни, что никогда никому не отдаст, что мир бывает без войны, где есть одна любовь. Любовь, любовь, любовь! Она часто-часто повторяла это слово, которое никогда и ни при каких условиях не потеряет своего смысла, даже если его произносить много-много раз. Когда она остановилась, то услышала плач, тихий и беззащитный. То плакал в подушку Алексей, бормоча: «Зоя, Зоя, ох, Зоя!» И она впервые испытала чувство стыда перед мужем, что никогда не сможет разделить с ним его горе, не сможет смахнуть тяжелую пыль воспоминаний с его груди, не залечит глубокие раны. Расплакавшись, она упала рядом с ним и прошептала слова, которые слышал один он.

За Ванечку Зоя беспокоилась больше всего, и к тому моменту пока беспокойство росло, произошло страшное…

– Нет ничего хуже на белом свете, чем хоронить своего ребенка, – произнесла бабушка Зоя, перебирая старые фотографии в руках. Маленькой Милене трудно было представить, что бесцветный голос ее бабушки когда-то, много-много лет назад, мог иметь мощь. Но труднее всего было заставить себя называть Зою бабушкой, а не мамой – как она привыкла – пусть пока только в мыслях. Ведь у матери… бабушки Зои оказалось есть дети, родные, а Милена… откуда же она?

Дочка Света случайно заболела и случайно умерла. Как блеснувший сквозь толщу серого неба солнечный луч.

Зима в тот год разбушевалась не на шутку и злилась на Михайловск, засыпая его снегом и наказывая жгучими морозами. Будто проверяя, сколько еще могут выдержать люди, выжившие и уцелевшие после войны! Мороз скрипел ставнями и ветер со свистом гулял в пылающих печках и трубах, а бедная Светочка все металась и металась по влажным простыням и подушке. Ее пшеничные волосы растрепались, светлая кожа стала бледной, как молоко. Она без остановки, и не открывая глаз, вздрагивала, разлепляла жадный до воды ротик и облизывала сухие растрескавшиеся губы точно таким же сухим языком. Зоя все плакала и плакала, поглаживая дочь по горячему лбу, убирая с него слипшиеся прядки, а Алексей сидел у изголовья дочери, боясь поднять взор на супругу. Они прислушивались к каждому ее вздоху, тяжелому и хрипящему, девочка уже больше не кашляла и не надрывала грудь в судорогах. Они прислушивались к шагам на улице, к каждому скрипу их калитки, к каждому треску. Если бы они только знали, что женщина-врач, бегущая к ним на помощь, в этот момент молилась Богу, дать ей сил и помочь найти дорогу в завьюженных улицах поселочного района Михайловска, где пурга и темнота скрыли из виду небольшой домик, где тоже молились Богу родители и где умирала их маленькая, такая светлая, почти прозрачная, дочь.

Вдруг Света трепыхнулась как рыбка, вскрикнула и застыла с блаженным спокойствием на лице, будто наконец после горячечного бреда уснула мирным сном. Зоя долго держала в своих объятиях еще пока своего ребенка, не желая его отдавать, уткнувшись мокрым от слез лицом в ее пахнущие колосьями, жарким летом и солнечным светом волосы. А Ванечка играл на полу и изредка теребил мать за подол платья, требуя от нее внимания. Впервые Зоя забыла про постоянное беспокойство за сына – оказалось, что детей забирает не только война.

Алексей взял на руки мальчика и ушел с ним в соседнюю комнату, спрятав туда, куда не просачивалось холодное дыхание смерти…

Горечь никуда не исчезает, перед самой своей смертью скажет бабушка Зоя совсем уже взрослой Милене, которая будет сидеть на ее больной постели и разглядывать собственные руки с таким любопытством, будто видит их в первый раз. Ей безумно, безумно будет хотеться броситься к ней на шею, разрыдаться, обнажить слезы и свою боль, просить не умирать, просить подождать лишнюю минуту, но она этого не сделает. Лишь перестав разглядывать руки, она скрестит их плотнее у себя на груди. Закрылась, спряталась, не позволила себе стать слабее, чем положено. До нее будут доноситься обрывки воспоминаний из затуманенного болезнью рассудка бабушки Зои, редкие всхлипы. В этот раз она вспомнит больше обыкновенного и не станет скупиться в выражениях, перебирая в душе и проклиная тех, кого любила и ненавидела. «Горечь никуда не исчезает, – без запинки повторит она снова. – Когда умирает друг, любовник или муж со временем забывается многое; их черты лица, звук голоса и запах тела стремительно уносятся за ними в могилу, как бы ты не взывала к ним не торопиться. Когда умирает родное дитя – единственное желание опередить его дух и оказаться на том свете первой, дабы встретить его и заключить в вечные объятия!» Милене всегда хотелось задать ей вопрос: что бабушка чувствовала, когда умирали дети? Однако к минуте таинственной сокровенности между внучкой и бабушкой, к минуте откровенной исповеди умирающей Милена будет, словно скала, угрюмая и неприступная, об которую билась косматая пена бабушкиных воспоминаний, неся в себе крохотные обломки памяти ее жизни, – им останется только барахтаться в ледяной воде и разбиваться о камни на более мелкие крупицы.

Смерть дочери тяжким отпечатком легла на Алексея. На голове появились седые волосы, лицо худое осунулось, а его тонкий стан сгорбился, с каждым днем он все больше походил на пустой сосуд, наполняющийся радостью при виде прелестной улыбки сына. Впрочем, сын Ванечка держал и Зою на земле.

Теперь разница в пятнадцать лет между Зоей и Алексеем чувствовалась острее. Когда они втроем садились в автобус и ехали в городской центр Михайловска, чтобы прогуляться по его холодным улицам, никто не видел в них полноценной семьи. Как-то в автобусе одна милая женщина встала с сидения и вежливо предложила:

– Пусть ваш папа присядет!

– Кто? – изумилась Зоя, переглядываясь с Алексеем.

– Папа ваш.

Их с Алексеем все чаще воспринимали за отца и дочь, а Ванечку считали внуком Алексея. Зою это вовсе не расстраивало, пусть думают, что хотят. Она только и делала, что крепче к себе прижимала сына. А вот Алексей начал сдавать: отмалчивался и отсиживался дома или все работал. В такой немой договоренности пролетали их годы; иногда вспыхивала короткая искорка счастья, когда сын смеялся чистым и непорочным смехом, когда его глаза, живые и незатуманенные пеленой болезни, блестели и сверкали как звезды на небе, когда его лик затмил красотой все мальчишеские лица Михайловска. И в тот год, когда была сделана фотография, которую в руках вертела маленькая Милена, где Ваня на берегу реки держит ладонь козырьком и смотрит так проникновенно, таким взрослым и мужественным взглядом, в их дом ворвалось нежданное событие – родилась Женька.

«Женька» – зазвучало в голове Милены. И снова в бабушкином голосе слышны мелодичные нотки любви, несмотря на грубоватое, почти пацанячье произношение имени. Светочка, Ванечка, а тут Женька, и вопреки уличному зову, в нем было столько невысказанной нежности и ласки. Господи, кто же она, заколотилось в груди у Милены, кто? Кто эта загадочная Женька, чью смерть схватила вспышка черно-белого фотоаппарата, чей конец жизни провожали с оркестром и целой толпой людей, чьи большие и темные глаза взирали с необыкновенной красоты фотографии? Ей хотелось поскорее это узнать, ей хотелось, чтобы голос бабушки Зои не останавливался, чтобы она говорила бесконечно и только о Женьке, потому что, будучи маленькой девчонкой, Милена чувствовала, Женька знает правду…

4

Егор вошел в кабинет деканата. В глаза сразу же бросились два стола, стоящие в центре кабинета, как два прыща на лбу, броско и громоздко. Он замешкался у входа, пока голос из угла кабинета не вывел его из ступора. Женский голос, противный такой.