Я буду помнить

– С аппаратурой.

Ах, да, телевизионщики всякие. Егор выставляет себя все глупее и глупее.

– Вы кое-что забыли у меня прошлый раз, – он достает ее ручку, протягивает. Кроме того, по-идиотски надеется, что она кончиками пальцев коснется его пальцев. Эмма загадочно улыбается, ее глаза блестят. О чем она думает, глядя на него? Нравлюсь ли я ей или же она мной играет? Что же творится в ее красивой голове?

– Спасибо, – поблагодарила она, касаясь кончика ручки, не задевая его пальцев, и хочет добавить что-то еще, но телевизионщики уже шумно поднимаются по лестнице. – Кажется, начинаем. Готовьтесь.

И прежде чем начать запись, она низко наклонилась через весь столик и ладонью поманила Егора к себе. Он подался вперед, задерживая дыхание. Ее низкий голос опалил кожу его шеи. Не волнуйтесь, все будет хорошо, прошептала она, просто представьте, что кроме меня больше никого нет.

Она отстранилась от него так же мимолетно, как до него дошло ее сообщение. Только он и она… В полном отчаянии он пошарил по пустым карманам в надежде найти хоть одну сигарету. Выйдя из ресторана, он непременно купит пачку и выкурит ее полностью. Именно так он и сделает.

– Может, все-таки лучше было отснять в моем кабинете? – после интервью спросил Егор, наблюдая за тем, как парни складывали свои камеры. Эмма сделала ему знак подождать, не спешить уходить.

– Лучше, – отозвалась она. – Но ресторан платит нам за ролик, мы рекламируем его.

– Получилось неплохо?

– Вполне сносно. Только вы поменяли все ответы на вопросы, которые мы с вами обсудили.

– Да, я посчитал, что так лучше.

– Если уж вы так посчитали, – протянула она и кивнула своим коллегам, собиравшимся уходить.

– Вы остаетесь? – тихо спросил он.

– Вы против?

Он помотал больной головой, даже слишком энергично, отчего она засмеялась.

– Выпьем за ваше интервью?

– Да, с удовольствием, – раньше времени обрадовался он, вспомнив, что под окнами, на парковке, его ждет автомобиль.

Они трижды выпили за ролик, стукнувшись наполненными апельсиновым соком фужерами. Эмма сказала, что любит апельсиновый. Егор выпил залпом, не дыша, как в детстве противную горькую микстуру, которую достаточно лишь наскоро пропустить в желудок, чтобы не почувствовать ее вкуса. Он постарался удержать невозмутимое выражение лица, не дав ему скривиться.

– Что-то не так?

– Все хорошо, – сквозь зубы процедил он. Однако дрожь озноба подло выступила на коже. Егора передернуло. – Честно? – она кивнула. – Ненавижу апельсиновый. И у меня на цитрус аллергия.

– Вот как? И все-таки вы его выпили, – она закусила нижнюю губу. – Ради меня еще никто так не жертвовал.

Сперва Егору подумалось, что Эмма иронизирует над ним, высмеивает, но заметив ее взгляд, абсолютно новый, доселе ему незнакомый, понял, что она наконец сняла маску с лица. Она коснулась его запястья, пропустив пальцы под манжет рубашки:

– Сыпь будет?

– Скорее всего, – пожал плечами он, беспрерывно наблюдая за ее рукой. Егор легко поймал эти любопытные пальцы, когда они намеревались покинуть его. Эмма заметно улыбнулась, но сжалась, как напуганная птичка в клетке, отчего показалась Егору еще лучше, красивее, желаннее. Они оба молчали, не решаясь прервать навалившуюся тишину. Как же она прекрасна, подумал Егор, как же прекрасна эта минута молчания, за которую они оба цепляются. Это ведь та самая минута будущего, о которой так часто рассуждал он на своих лекциях, та самая восемнадцатая минута, которую с оттенком раздраженной нетерпимости ожидают студенты, когда он намеренно опаздывает. Придет или не придет преподаватель? Ответит взаимностью Эмма или же отвергнет его прямо сейчас? Егор никогда не подводит студентов, разбивая их ожидания своим появлением, точно так же сейчас – еще минута и все прояснится.

Он отпускает ее пальцы на свободу и протягивает к ней через столик свою руку с раскрытой вверх ладонью – раскрывает перед ней себя, вверяет себя. Минуту-вторую Эмма колеблется, дышит неровно и озирается по сторонам, избегая прямого и настойчивого взгляда Егора. И неожиданно, скорее для нее самой, чем для него, она неумело накрывает его терпеливо ждущую ладонь, и глядит таким взглядом, что меркнет все вокруг – люди, зал, город. Как долго его руки не помнили женского прикосновения? Вероятно, слишком долго, настолько, что у него кружится голова. Без страха и стеснения он говорит это Эмме, о своих нелепых, почти юных чувствах.

– Я пьян? – улыбается он.

– Мы просто вдребезги напились, – улыбается в ответ она.

Я первой в тебя влюбилась, намного позже скажет ему Эмма, когда они будут собирать ее вещи, чтобы перевезти их в квартиру над липами. В моем кабинете? – уточнит он. Нет. В ресторане? Ну нет же, Егор, подумай! Ну не знаю, когда первый раз говорили по телефону? Ну нет же! А когда, Эм? Она отбросит складываемый свитер в сторону и прильнет к Егору, крепко-крепко, повалит его на кровать, прямо на ровно сложенную одежду. Только не шумим, как всегда с хитрой улыбкой предупредит она, у меня папа строгий! Не шумим, шепчет он, сжимая ее сильнее в руках. Никаких мужчин в родительском доме! – грозится она. Боже мой, какие мужчины? – его губы накроют ее губы. Она оторвется от него и проведет кончиками пальцев по его рту, довольно улыбаясь. Вот тогда, – наконец признается она.

Они вышли из ресторана, и Егора правда пошатывало, от того, что происходит в его жизни, или от того, что Эмма позволила ему придержать ее за локоть, пока он ведет ее к машине. В тот день он не был ни в чем уверен! Ни в себе, ни в происходящем! Ему казалось, он вжимает педаль газа до последнего вздоха и несется, словно ветер, по пустой городской дороге; ему казалось, сегодня он не такой, каким привык быть, – смелый, рискованный, почти неуправляемый. Жаль, что ему все это лишь казалось. На самом деле он не спускал тревожного взгляда с загруженной соседними машинами дороги, не доверял скорости, полагаясь на собственный опыт, потому что помимо его жизни в автомобиле присутствует и другая, бесценная, жизнь Эммы.

– Где ты живешь? – спросила Эмма.

– В центре, прямо на липовой аллее.

– Неожиданно. – Она действительно удивлена. – Я думала, там живут только старые профессора.

– Так и есть.

– Ты планируешь получить ученую степень?

– Кто знает, возможно.

– И попробую угадать, ты живешь один?

Егор быстро кивнул и незаметно для Эммы сглотнул душевную боль.

Всю осознанную взрослую жизнь он прожил в квартире над липами. Сперва вместе с мамой и отчимом, затем с мамой и Захаром. Все это длилось до определенной поры – до той поры, пока был живой отчим и пока была жива родная бабка Егора (мать его мамы). Она свято верила, что переживет отчима. А Егор в свою очередь верил, что она больше никогда не ввяжется в их жизнь. Отчим умер не по-джентельменски, первым, не пропустив вперед себя бабку, и Егор почувствовал, как быстро стали сжиматься створки ловушки: она все чаще стала жаловаться маме на здоровье. Я должна, говорила мама, собираясь навестить ее. Егор вставал в проеме двери, перекрывая маме дорогу: «Ты ничего ей не должна». Он сжимал кулаки и проглатывал гадкие слова, рвущиеся наружу из него, но только не при маме, и заставлял себя молчать. Ты ничего ей не должна, ты ничего ей не должна, как заведенный твердил он, почти как много лет назад твердил, что ненавидит бабку. Тогда еще давно мама ударила его по губам, но он больше не беззащитный и покорный мальчик, он мужчина – ему уже двадцать шесть. Со своего места у двери он следил, как мама причесывается напоследок, обувается и берет сумку с продуктами для нее. Он полон решимости не пустить ее, но она кладет ему на грудь ладонь, теплую, заботливую, материнскую, и в груди больно что-то замыкается, гораздо больнее, чем шлепок по губам. Егор отворачивается и прячет свой стыдливый взгляд: «Я хочу, чтобы она…» «Тише, тише, – обрывает его мама, поглаживая по щеке, – не говори таких слов». И двадцать шесть лет мужества, как жалкое ничтожное существо, едва заметно скалясь и прижимая хвост, отступают назад в угол темноты, превращая Егора в того самого мальчишку. «Ее парализовало», – спустя несколько недель объявит мама. Егор промолчит, сохраняя равнодушный вид. Ты слышишь? – переспросит мама, и он молча соберет учебники и методички в сумку, ускользая в университет. А тем же вечером за ужином мама объявит, что переезжает к ней, она должна это сделать. Нет, не отрывая от нетронутой тарелки глаз, резко скажет он.

– Но ей нужна моя помощь. Она же беспомощна!

– Она заслужила, – шипит он.

– Такого никто не заслуживает, – тихо произносит мама, чем еще больше злит Егора.

Что бы сейчас не сказала мама, Егора уже не остановить; его боль, давно разъедающая его, стала в эту минуту его страшным гневом. Он говорит плохие слова, и мама в ужасе вскакивает из-за стола. Гнев заполняет кухню, гнев сжимает руку Егора, и тонкий красивый стакан из любимого сервиза отчима разлетается осколками по столу и красными потеками по ладони Егора. Маленький Захар, сидящий рядом с ним, испугавшись звона и израненной братской руки, расплакался, и Егор почувствовал себя виноватым, однако это скользкое чувство быстро улетучилось, едва он сообразил, что вместе с мамой туда же отправится и Захар. Но он отвоевал его…