Я буду помнить

Она сворачивает с дороги и распахивает калитку, проходит мимо деда Алексея, который снова бормочет о войне, не поднимая на нее глаз. Она входит в дом, и ее обнимает нескончаемая тишина, на все следующие дни она ей и бабушка, и мама, и подружка. Потому что на весь дом стоит крепкий запах бражки, а бабушка Зоя опять решила забыться в настоящем, чтобы уйти от прошлого.

– Ты! – она наставила на Милену палец, словно пистолет. – Вот где ты шляешься? Кому все улыбаешься? Хочешь, как мать закончить?

Бабушка Зоя сидела за столом вполоборота, одной рукой свисая вниз. Волосы растрепаны, две нижние пуговицы на халате расстегнуты, лицо опухшее от выпитой бражки и мокрое от слез. Подобное происходит в третий раз.

В самый первый раз, увидев бабушку Зою в ужасном, отвратительном и почти нечеловеческом виде, Милена испугалась и совершенно не представляла, что ей делать: она пыталась с ней говорить, но та лишь бессвязно бормотала влажными губами и отсутствующим взглядом глядела на внучку. И этот чертов запах, от которого при ее противном дыхании разъедало глаза! Так пахли только мужчины, постоянно околачивающиеся у пивнушки! А это плохо, очень плохо! Она кое-как дотащила бабушку до кровати и уложила, как смогла. После села на пол и закрыла лицо трясущимися руками – в восьмилетней девчонке больше не осталось сил, и руки, и ноги дрожали, она вся вспотела, на лбу испарина, а сердце вырывается из груди. Она приказала себе думать, что бабушка просто заболела, ей нездоровится, и она помогла ей прилечь. Завтра должно все закончиться! Но «болезнь» растянулась на несколько дней. Бабушка Зоя не была буйной, когда выпивала; она была опасной, и тогда точно всем в доме места мало становилось. Ее память выкидывала трюк, возвращаясь к тем далеким годам, когда она еще не была замужем за дедом Алексеем, когда еще были не потеряны ее дети. Она говорила и говорила, бесконечно и бессвязно, жонглировала словами из разных временных отрезков и вспоминала то, о чем лучше всего забыть навсегда. Именно в такие мгновения Милена узнавала о себе, о своем имени и о своем происхождении, и правда зачастую не приносила удовлетворения, а приносила нестерпимую боль и глубокое сожаление. Во второй раз Милена оказалась проворнее и умнее – сумела найти небольшую фляжку с бражкой по запаху, словно поисковая собака, в шкафу с верхней одеждой. Бабушке об этом не сказала, решила пока попридержать знание при себе, да посмотреть, что будет дальше. А дальше произошел третий раз… Девятилетняя Милена еще пока не догадывалась, что дальше все будет только хуже и хуже, а тем временем она на себе тащила пьяную бабушку, потому что толку от деда Алексея совершенно никакого – он себя-то не каждый день вспоминает, – и укладывала в холодную кровать, по-тихому ненавидя ее за это. Затем шла на кухню, закатывала рукава на детском свитерке и принималась готовить ужин. И во время готовки опять же по-тихому благодарила бабушку, что научила ее дружить с кухней.

– Готовь, готовь! – раздавался бабушкин голос. – Я же вас всех кормлю! А, забыла, Миленка? Кто тебя кормит?

Милена молчала.

– Молчишь? Ну молчи, молчи! Мать твоя тоже молчала, когда не надо было! А вот папаша твой, чтоб он перевернулся! Чтоб ему пусто было! Пусть ждет меня в аду, я его там найду! А, Миленка? Слышишь? Твоего папашу я найду!

Или же: если бы не ты, Миленка, мать твоя живая была бы. Слышишь, Миленка? Мать живая была бы!!!

Последнюю фразу она повторяла чаще всего. С оттенком укора и презрения. Слышишь, Миленка, живая!!! Это значит – она виновата, что мать умерла. И никто другой.

Ужинают они вдвоем с дедом Алексеем, потом она укладывает спать и его. А тем временем бабушка Зоя кричит из своей спальни, что Миленка, паршивка такая, бабушку родную не кормит! Я же вас всех кормлю! И шмотье ваше стираю! И дом убираю! И жопу твою, Миленка, мыла и ползунки обоссанные стирала! А, Миленка, паршивка, будешь меня кормить? Когда она приходит к ней с наполненными тарелками, та недовольно фыркает и говорит, что картошка пригорела и воняет! Вот чему я тебя учу? А? Вот все ты смотришь, как я готовлю, а картошка воняет! Деда накормила? Дед не голодный? Почему ты кормила деда? Знаешь, сколько я от него намучилась? Никто не знает, сколько я терпела из-за него! Алексей, ты спишь? Ну-ка просыпайся, старый хрен!

Все это бабушка Зоя кричала из своей комнаты, лежа на своей кровати. И несколько дней этот кошмар, до тех пор пока она сама не решит на время отставить стопку, будет приводить Милену в бешенство и оставлять ей ежедневные вопросы, как математические ребусы из старшей школы, до которых еще пара лет впереди. Как поступить на следующее утро: оставить бабушку одну и уйти в школу? Или же остаться дома и следить за ней и не пойти в школу? Если она не появится несколько дней на уроках, то учительница, Анна Ильинична, сама заявится к ним домой и увидит вот это… все. Пьяная бабушка и старенький, плохо соображающий, дед на попечении маленькой внучки! Тогда настоящей беде не миновать.

Когда, кажется, все уснули, Милена забилась к себе в комнатку. Достала фотографии Женьки и Ванечки и любовно погладила Женькино лицо. Подружки в школе сегодня ей позавидовали, что у нее такие красивые родители. Были. После того урока, на котором она с позором расплакалась, всю прошедшею неделю Милена только и болтала о родителях, вот бы и она их также встретила в один прекрасный день, прямо как тот мальчик из фильма. Какой он везучий! И, наверное, счастливый! Она уже давно усвоила разницу между собой и остальными ребятами, как тонкая грань между мирами, где не существует входа в один и не существует выхода из другого. Где одни имеют родителей, а другие нет. Потерять родителей с возрастом – не одно и то же, что не иметь их вовсе от рождения. У таких остаются воспоминания, звуки их голосов, запахи их тел, сила родительских поцелуев и объятий, остаются мебель, поношенная одежда, аромат в шкафах, любимые книги с закладками или с завернутыми страничками на любимых местах, любимые кружки и тарелки, любимый стул за обеденным столом, расческа с волосками и обувь у двери, остаются любимые рассказы, фильмы и мелодии, любимые певцы и актеры, даже остаются любимые магазины и вид хлеба в лавке. Все это можно хранить, а можно избавиться, все это можно сберечь в памяти, а можно постараться бесследно стереть. У тех же, у кого никогда не было родителей, ничего нет. Есть тысячи предположений и вопросов. Можно бесконечно долго Милене смотреть на Женькино лицо и, имея фотографию в руках, так и не знать, какой она была на самом деле. Бабушка Зоя говорит, что у нее был мягкий голос. Мягкий? Что значит мягкий? Бабушка говорит, что у нее был звонкий и переливистый смех. Это какой такой? Бабушка говорит, что у нее была твердая походка. Это как? Бабушка говорит, что она любила петь. Как она пела? После нее остались вещи, вот только представить что и как, было невозможно, потому что в голове Милены рисовался образ возможной матери, а не матери настоящей. В ее голове жила иная, собранная по крупицам и частицам бабушкиных рассказов в трезвом уме и в горячем хмельном бреду, женщина, которая наверняка была не похожа на маму живую. И когда Милене постоянно говорили, что она виновата в ее смерти, она прекрасно понимала, что вина ее лежит не только отпечатком в прошлом, но и на далеком будущем, которого она лишила и себя, и всех остальных.

Сегодня в школе ей позавидовали. Кто-то считает ее загадочной и таинственной, потому что она не такая как все. А кто-то позавидовал красивым фотографиям, но никак не самой Милене. Кто-то иногда испытывает к ней сожаление, например Анна Ильинична, и дарит светлую улыбку, протягивая руку с редкой конфеткой. А кого-то она злит, сама и ее печальная история происхождения. А кого-то ее близкое существование пугает, и этот кто-то старается держаться от ее семьи и дома как можно дальше. Но сегодня в школе ей позавидовали…

Она разложила перед собой фотографии. Никто из школьников никогда так и не узнает, что она их немного обманула. Станет ли им от этого плохо? Вряд ли. Просто фотографий отца у нее не имеется, да и, наверное, никогда уже и не будет. Его лицо она видела всего один раз – на деревянном кресте прибитая железная фоторамка с датами жизни и смерти. Вот потому она без разрешения взяла снимок Ванечки, своего родного дяди. Об этом тоже никто из школьников не узнает, потому что его лицо никто и никогда не увидит, из-за того что он больше никогда не поднимет ни на кого свой пронзительный взгляд с прищуром, будто насквозь, будто прямиком в душу глядит. У него нет могилы, но о нем есть память, и не только в старом обветшалом фотоальбоме в красном бархате. У его семьи есть память, однако нет места, где ее можно почтить.

Тринадцатилетний Ваня больше всего на свете любил воду. Жаркие, летние и свободные от школьных занятий и домашних забот дни он с друзьями проводил на речке. Яркое солнце, водная гладь и крутой берег, с которого мальчишки бросались вниз. К вечеру все возвращались загорелые, уставшие, пропахшие речной водой и счастливые. Дома он брал на руки маленькую Женьку и носил по комнате, рассказывая ей о речке и солнце, о своих друзьях и о рыбе, которую поймал рано утром и сразу же принес матери. По дому уже витали аппетитные запахи жареной рыбы, и слышалось шкворчание накаленного масла на сковороде. Женька беззаботно улыбалась и трогала пухлой ручкой волосы брата, которые от постоянного нахождения на солнце так выцветали, что приобретали сияющий блеск. Когда Зоя вышла из кухни к детям, она на мгновение замерла и перестала дышать, так ей не хотелось прерывать их. Ей казалось, что от сына прямо исходит солнечное тепло, впитанное за весь день, а в глазах, как в отражении, застыла вода, глубокая и безмятежная. Боже, как же она любила глаза сына! Ни у нее, ни у Алексея не было такого цвета глаз. У Светы они были холодные и прозрачные, как сама пустота… Зоя тряхнула головой, нет-нет, нельзя об этом думать, нельзя их сравнивать. У Ванечки с самого рождения такой взгляд добрый, притягивающий, не как у других новорожденных – мутный, неосознанный, даже слегка туповатый, словно озираются по сторонам и думают, ну какого же черта я тут очутился? У Женьки же взгляд отцовский, большие темные глаза, но хитрющие, как у лисы. Зоя ласково улыбается… На загорелой мальчишеской шее, в расстегнутом вороте клетчатой рубашки, виднеется крестик, маленький, серебряный. У Женьки точно такой же, на пухленькой, белоснежной шейке. Они с Алексеем сына крестили сразу же после смерти Светы, а Женьку сразу же после рождения. Для защиты, что ли, небесной, коль сами ее уберечь не смогли. Пусть под Богом ходят, дети ее любимые. Пусть дарует он им царствие земное, любовь да благодать, да защитит их от злости и горя. Женька дергает Ванечку за волосы, а он, смеясь, дует ей на личико. Боже милосердный, храни их! Зоя все никак не может сдвинуться с места, будто ноги ее в пол вросли.

С рассветом сын уходил на речку рыбачить и изо дня в день приносил улов, когда побольше, когда поменьше, а бывало и вовсе всю рыбу обратно в воду отпустит. Смеясь, говорил, что пожалел. Он всегда возвращался с мокрыми волосами и во влажной одежде, так и не успевшей просохнуть по дороге. На рыбалку он ходил со своим лучшим другом – тоже Иваном, на год старше. Иногда, застирывая его рубашки и штаны, Зоя ощущала склизкий рыбный душок и недовольно качала головой: вот как с тобой девчонки будут целоваться, а? Ванечка же только улыбался, мило и так по-мальчишески, что Зоя не могла ругаться на него. Но зато перед сном жаловалась Алексею: вот как с ним девчонки будут целоваться, а? И Алексей тоже улыбался, по-доброму и по-родному, что она снова не могла ругаться. Он целовал ее в горячие щеки и крепко прижимал к груди, обещая, что ничего страшного не произойдет. А Зоя вздыхала и думала, куда же еще после смерти дочери может быть страшнее? И гладила ладонью почти седые волосы мужа, приговаривая, что все-таки хватит им, наверное, рыбы.

Он мог переплыть речку туда и обратно без передышки. И под водой тоже. До него пока такое никто не проделывал. Слишком уж опасное и коварное течение у реки, особенно в этом месте. Перед тем как снова это сделать, он окидывает взглядом берег, где собрался целый зрительный зал. К восхищенным взглядам он привык, у него даже прозвище имеется – «Водяной», потому что умеет обращаться с водой как следует. Он ее уважает и любит бесконечно. Вода для него не просто стихия, а сила и радость жизни, в ней он как рыба. А поздней осенью, зимой и ранней весной, пока снега не сошли, он подобно золотистому карасику на суше, задыхается и все бродит по скованному берегу, ногой пробуя лед на прочность. Он раздевается и оставляет одежду на земле. В желудке трепет, в пальцах ног покалывание от предвкушения привычного наслаждения. Еще чуть-чуть и он почувствует ее… ласковую, нежную, как материнская рука. Он делает два шага навстречу, и за спиной раздается одобрительный вздох. Вода расступается перед ним, пропуская вперед, и когда он касается ее, то она обнимает его ступни, словно ступни драгоценнейшего и желанного гостя. Вот оно! Отталкиваясь от берега, он ныряет – быстро, сильно, глубоко. Какое же наслаждение скользить в водном потоке, подобно скользкой рыбе, быть легким и невесомым, ощущать толчки ног всем телом и устремляться только вперед. Добравшись до противоположного берега, он возвращается назад. И выходя из воды под улюлюканье, чувствует ее влажные следы у себя на волосах, на коже, как крохотными капельками она стекает вниз, еще несколько секунд даря ему нескончаемое удовольствие.

На берегу ждет верный товарищ Иван, сидя рядом с его брошенной и нагретой солнцем одеждой. Иван плавает плохо, даже можно сказать, хуже топора. Руки и ноги у него длиннющие, а толка от них в воде нет – машет ими как ошалелый. Но Ване кажется, что друг просто стесняется признаться, что боится воды и глубины. Он единственный из всех, кто не прыгал в реку с крутого и обрывистого берега, единственный, кто не заходит глубже обыкновенного, единственный, у кого широко раскрываются глаза, едва волна хлестанет по подбородку. Но он научит его держаться на плаву, обязательно научит, ведь у них впереди еще так много нерастраченного времени, что пока спешить некуда. Он накидывает горячую рубашку на плечи и натягивает штаны с завернутыми концами, чтобы в них не попадал песок. Ну и жарища! И солнце так высоко-высоко! Он поглядел в небо, прикрывая лицо ладонью и сощуривая глаза в две пристальные черточки. Наверняка здесь они пробудут целый день, до самого позднего вечера…

Когда к компании двух друзей-тезок прибилась девчушка, Зоя не углядела. «Алексей, что за девочка? С какой улицы, не знаешь?» – поинтересовалась она у мужа, когда сын скрылся в пылевом облаке дороги. Алексей пожал плечами. Да откуда мне знать, честное слово, Зоя? Тут Женька ходить начала, а она все о ерунде. Взрослый парень-то уже, ей-богу! Но материнское сердце трудно обмануть, и в уголки женской души стали закрадываться мрачные и опасливые чувства.

Все чаще она стала замечать отделившуюся от всей компании троицу: сын, долговязый друг и светловолосая девчонка. Все они как-то бочком, все как-то стороной держатся, молчаливо и пугающе. А что ты с ребятами больше не дружишь, в конце концов, спросила она у сына. Дружу, ответил он. И улыбаться он перестал, все больше хмурится. И угрюмый стал. Как-то в один день она сказала мужу: Алексей, пойди, поговори с сыном, спроси, что там происходит. «Зоя! Да оставишь ты сына в покое? Ну взрослый парень уже, а ты все его в юбку кутаешь!» – вскрикнул Алексей. Значит, я спрошу сама! – настаивала она. Муж стукнул кулаком по столу: не лезь со своим бабским к парню! Однако Зоя устояла на своем и сумела вытянуть из сына пару слов, что девочку зовут Оля и живет она через три улицы, недавно с родителями из города переехала, да учиться будет с ними в одной школе. Вот как-то так. А что знаешь еще? Не глядя на мать: больше ничего сказать не могу.

В тот день Зоя как раз развешивала стираное белье во дворе дома. Вот, Алексей, ну, черт бы его взял! Опять забыл веревку потуже натянуть, того гляди сейчас чистые простыни землю обтирать станут. Она закинула белье на плечи и задрала длинные концы простыней и пододеяльников повыше – придется все самой делать, вечно до мужа не допросишься! День стоит жаркий, солнце в зените высоко над головой щурится маленьким шариком в ясном и безоблачном небе. Белье высохнет быстро – значит, можно весь день стирке посвятить, а то сибирское лето оно такое: сегодня жара, а завтра дожди, кто знает? От влажной ткани веет прохладой, и когда простынь прилипает к горячему телу Зои, она с жадной мыслью думает, как замечательно сейчас на речке, как было бы неплохо искупнуться, скинуть одежду, распустить волосы и прыгнуть в воду. Сколько она уже не купалась? Давненько это было, когда еще девчонкой была, в родной деревне. Они тогда часто с подружками к воде бегали. Эх, замечательное время было – молодость! Белье пахнет свежестью – как же приятно спать на чистом постельном после тяжелого дня.

Она оборачивается, а в полураскрытой калитке стоит девчонка. Оля. Та самая. И какая-то испуганная, прибитая. Шмыгает носом.

– Чего тебе? – ласково спрашивает Зоя.

– Там Ваня ваш…

– Что?

– Утонул… в речке…

Несколько секунд напряженной внутренней борьбы между тем, чтобы броситься и бежать, бежать до речки и броситься в воду, в самую пучину, с головой за ним, и чтобы не верить… не верить этой девчонке… не верить. Выстиранное до белоснежного сияния белье с шелестом падает на землю и тащится за ее ногами еще несколько метров.

Милена спрятала фотографии под подушку. В ночной глубине дома слышны редкие вопли бабушки Зои. Ночь. Самое неспокойное время, в него как вор, как бродяга, как чужестранец входит беда бесшумной поступью. Не стуча в двери и окна, не испрашивая позволения, она располагается полноправной хозяйкой. В смерти сына бабушка Зоя Милену никогда не винила, только себя и деда Алексея. И в минуты, когда совсем терялся рассудок, – некоего Ивана.

Осенью и весной Милене было запрещено гулять вблизи речки, пока лед обманчивый и ненадежный. Да и летом она никогда не купалась, летом под страхом жизни и смерти запрещено подходить к воде. Сидеть у берега и скучать, скучать и глядеть на хитрую воду, скучать и бросать в нее камни, которые тонули в ней со скоростью света. Бульк! Бульк! Бульк! Обычно она только печально вздыхала, когда под рукой кончались крупные камешки, и пересаживалась в другое место. Бульк, бульк, бульк.

– Почему ты никогда не купаешься?

– Мне мама не разрешает, – со вздохом ответила она, потирая худые коленки все в песчинках.

– Мама?

– То есть бабушка…

Она опять проговорилась. На сей раз перед ребятами. Не следует говорить им, что она еще по недавней привычке зовет бабушку Зою мамой. Все не отвыкнет никак, сложно это. Без мамы. Особенно когда у всех присутствующих она есть.

– Да брось, давай поплаваем маленько. Ты боишься, что ли?

– Нет, не боюсь.

– Ну так давай!

Давай. Чуть-чуть, да? Конечно! Она погрузилась в теплое течение, почти без страха к воде, но преисполненная страхом перед бабушкой. Какая же вода ласковая! Бабушка такой никогда не бывает. Как здорово водить рукой по речной глади, как волшебно! А какая она сама легкая, как перышко! Милена смеется, звонко и переливисто отдаваясь эхом по речной тиши. Наверное, смеется она точно так же, как и мама. Даже если это не так, то пусть сегодня будет именно так! Она попрыгала на двух ногах, затем осторожно на одной только правой. Решилась на левой. Как лихо получалось у нее выпрыгивать из воды, словно мячик резиновый. С каждым толчком все выше и выше, а вода ее как будто на руках в небо подкидывает…

Потом все было словно в тумане, она плохо помнила, потому что бабушка Зоя как-то ловко, а главное незаметно, выловила ее из речки и потащила через весь поселок, держа прямо за волосы на затылке. Они шли молча: бабушка смертельно бледная с железной хваткой в пальцах и она вся как заяц от испуга дрожащая. Ох, и взбучка ее дома ждала! Стоя в дальнем темном углу комнаты, лицом к стене, она слушала о том, как бабушка уже по горло сыта, как сил ее больше нет терпеть эту поганую, ненавистную, злую, жестокую жизнь, чтоб черт ее побрал! И Милена, ковыряя пальцем штукатурку на стене, тоже размышляла о своем: наверное, если бы она утонула сегодня, то бабушка совершенно не расстроилась, не загрустила по случаю ее ужасной гибели. Нет-нет, от нее у бабушки Зои и деда Алексея одни только неприятности, от нее у них одни беды, если бы не она и мать жива была бы. Она горько вздохнула, и стало ей совсем печально-печально. Наверное, лучше бы она умерла сегодня, чем стоять вот так в углу. Всеми брошенной и покинутой.

– Давай с нами в речку?

– Нет-нет, – твердо сказала Милена. Она больше туда ни ногой. Слово дала бабушке Зое.

– Ну и трусиха!

– Слабо?

– Не пойду и все тут! – неожиданно для себя ответила она. – И вообще! Там двойное дно!

– Что это такое? Что ты выдумываешь? Какое еще дно?

– Двойное!

Она сказала это так уверенно, что чуть ли не загордилась собой. Правда, она не знает – двойное там дно или еще какое. Она вообще, по правде говоря, не знает, есть ли дно у этой реки. Она же купалась всего-то один раз и то у берега, а там дальше кто его знает! Но она хорошо слышала, как про двойное дно бабушке Зое сказал Иван, сосед. Они опять ругались, и он как закричит, будто сумасшедший: «Двойное! Двойное у этой гребаной реки дно!» А бабушка ему в ответ: «Ну сукин сын, я выведу тебя на чистую воду!»

Несколько раз Милена приходила к реке и, задыхаясь от волнения, глядела с обрыва вниз. Река недовольно шумела, и ее гул улетал далеко в небо. В запутанных ветвях деревьев кричали птицы, и здесь, на обрыве, ветер трепал ее волосы и тонкое платье. Аккуратно, боясь поскользнуться на гладких и плоских камнях, она ползла вниз к реке, одновременно цепляясь рукой за сухие корни. Она приходила сюда не плавать тайком от бабушки, не мочить ступни и не разглядывать круги на вечерней воде. Она приходила сюда искать его. Может быть, однажды, в один задумчивый вечер, он вынырнет из речных глубин. Тот самый Водяной, что знает воду лучше всех на свете, улыбнется, сверкнув своим неповторимым взглядом, и скажет, что видел подводное царство. Она подолгу вглядывалась в сгустившиеся сумерки и прислушивалась к каждому всплеску, но вместо него сильный ветер пригонял из-за реки тяжелые грозовые тучи, недружелюбно нависающие над водой. Слышались низкие раскаты грома, и яркими вспышками мерцала первая молния. С неба падали первые капли дождя, холодные и настойчивые. Милена вскакивала с земли и пускалась обратно по обрыву вверх, по уже скользким от настоящего ливня камням. Она со всей силой карабкалась вверх, обдирая кожу на ладонях и коленях, соскальзывая по влажной земле вниз. За спиной ветер гнал и мутил воду, гнул ветви и разбрасывал листву, пока она пыталась подняться. Еще мгновенье, и она наверху. Грязная, промокшая и трясущаяся от холода она вбегала в дом, и бабушка Зоя охала, с досадой качая головой, ну что ты за ребенок такой, Миленка. Господи, ну за что ты мне такая досталась! Смотри, все платье изорвала, вся как свинюшка грязная! Одна морока с тобой! Вот если бы мать твоя живая была…

Милена запустила руку под подушку и вынула фотографию Ванечки. Пока сентябрь теплый стоит, надо бы сбегать еще раз к речке, да подождать его. Она бы сделала это непременно завтра после школы, но пока бабушка Зоя не вернется из своего хмельного горя, она не станет этого делать. Она здесь нужна, дома. Она не имеет права бросать их. «Я приду к тебе», – пообещала она ему и спрятала снимок под подушку, где уже покоилась Женька. Надо будет только одеться, как положено, ботинки покрепче, а то в этот год обрыв размыло в конец, с каждым разом все сложнее и сложнее карабкаться вверх.

6