Я буду помнить

Да.

А мне раньше казалось, что любила, а теперь почему-то кажется, что я ошибалась.

Твой последний рассказ о том мужчине?

Да.

Мне очень жаль.

Теперь ты все обо мне знаешь. Я сама все рассказала о себе. Расскажи же и ты мне о себе.

В моей жизни не все так красиво, как в твоих рассказах и моих романах. Я не обо всем могу рассказать.

Она снова не ответила и замолчала на некоторое время. А он ждал.

Наконец пришел ответ:

«Давай напишем друг другу настоящие письма, где расскажем о себе. Только все самое хорошее, самые радостные события. Оставим горе себе, а друг с другом будем делиться радостью. Это будут наши письма радости, представляешь? Вот идет все сейчас наперекосяк, а тут приходит письмо, но ты совершенно не пугаешься, что оно может принести плохую весть, ты будешь знать, что в нем одна сплошная радость! Я буду стараться, чтобы сделать чуточку счастливее тебя, а ты меня. Идет?»

Идет. Правда, я очень давно не писал писем. Как думаешь, у меня получится? – спросил он.

Я думаю, да. Хочешь, я напишу тебе первой?

Хочу.

Я начну прямо сегодня.

Я буду ждать.

А через пару минут она добавила. «Егор, напиши мне о своем доме». Она первый раз назвала его по имени, и он прочитал его, как диковинку, состоящую из абсолютно не знакомых ему букв и звуков. Егор. Это же он. Егор, которому напишут настоящее письмо.

После этого вечера он каждодневно отпирал почтовый ящичек, порой безнадежно заглядывая в его пустоту, или с предательским чувством обмана вытаскивал всякую напиханную ерунду. Она не напишет, бормотал себе под нос. Обманет. И переставал писать свое письмо о доме. Он истратил много бумаги, выводя каждую букву до совершенства и складывая фразы чуть ли не в поэтический слог. Это было невероятно сложно – рассказывать о себе, словно обнажаться. За каждую написанную строчку он краснел и стыдился, будто каялся; с каждым предложением с него все быстрее слетали нажитые слои: обычная одежда, крепкая броня, беззащитная кожа. Это чувство не сравнить с первым обнажением перед женщиной, с которой занимаются любовью, нет, он обнажал себя для другой цели, чтобы выставить себя напоказ и доказать, что ничего не украл и не прячет. Его руки предательски дрожали.

А потом пришло письмо. Приморье – морской город, вот почему ее зима пахнет солью. Он разулыбался во весь рот. Имя! Теперь он может узнать ее имя! В графе отправителя значилась фамилия и инициалы – «Засекина З. А.».

З.А? – спросил он.

Зинаида Александровна.

Так и не распечатав письмо, он отложил его в сторону, вспоминая кое-что важное. Внутренний голос подсказывал Егору, что дело не такое уж и чистое. Он прошел в рабочий кабинет отчима, где, как и всегда, его ждали книжные стеллажи большой библиотеки. Без промедления вытащил тяжелый в сине-зеленой потрепанной временем обложке томик. Тургенев И. С. Быстро пролистал страницы, отыскав одно-единственное доказательство.

Значит, Засекина Зинаида Александровна, говоришь? – написал он.

Все верно!

Тургенев «Первая любовь», с гордостью объявил он и почему-то через тысячи километров почувствовал, что она там улыбается, читая его сообщение, закрывает глаза и слегка откидывает голову назад, а потом смеется чуть громче.

Ты улыбаешься?

Как ты догадался?

Я хотел бы увидеть твою улыбку.

Ты видел ее раньше.

Я попытаюсь вспомнить.

Все полученные письма Егор хранил в одном месте, в верхних ящиках рабочего стола отчима. Он пока еще не вскрыл только что полученного конверта. Да и не имеет права вскрывать его до тех пор, пока не напишет преждевременный ответ на ее вопрос. Он все еще не знает ее имени, просто Она, с которой он делится радостью, – радостью, от которой бывает совершенно тошно. Он бы с радостью рассказал ей о прошедших выборах декана, как сильно не желал в них участвовать и как не спал несколько ночей перед ними, что едва не уснул на собственной лекции, он рассказал бы ей, как ему все труднее приходится с Захаром, с каждым днем тот становится самостоятельнее и на миллиметр, сантиметр отдаляется от него, выстраивая мостик во взрослую жизнь. Он бы поделился с ней чудовищной мыслью, навещающей его в последнее время чаще некуда, что мечтает никогда не отпускать Захара от себя, но когда мимо Егора по университетскому коридору проходит Маша Грачева, кротко улыбаясь и заправляя прядь волос за ухо, он холодно съеживается, а его внутренности, словно деревянной ложкой перемешивают. И он снова в разговоре с Захаром упомянет ее имя и что она вполне себе хорошая, привлекательная девушка. «И?» – обернется на него Захар и уставится своими живыми глазищами. «И ничего! – повысит он тон до преподавательского. – Общайся с ней побольше, она очень интересная, образованная девушка!» И пока брови Захара будут высоко взлетать от изумления, Егор представит картину, как однажды, в одно чудеснейшее утро или один прекраснейший вечер, Захар робко позвонит в его входную дверь, не решаясь открыть квартиру собственным ключом. Он распахнет дверь, сперва встретится взглядом с Захаром, улыбнется и раскинет руки ему навстречу, а потом заметит присутствие третьего, лишнего, человека – Маши Грачевой. «Вот, это Маша. – Заикаясь, начнет Захар. – А это Егор Андреевич, ну то есть, теперь можно просто Егор. Да вы вообще-то знакомы». И по телу Егора пронесется огненная волна, сжигающая все на своем пути, доберется до сердца, и оно лопнет. Ему останется протянуть ей руку и добродушно кивнуть головой, он должен будет радоваться, что Захар все-таки сделал верный выбор, который сделает его счастливым человеком.

До отправления письма она спросила его вновь «Ты любил?». И за этим последовало: «Расскажи о ней, о своей первой любви. Но только, как и договаривались, хорошее, – напомнила она. – И еще одно! Прежде чем читать мое письмо, ты сначала отправь свое. Так мне легче будет».

Хорошо, согласился он.

До будильника оставалось пару часов, и октябрьский рассвет уже дребезжал вдали. По ночам еще тепло, можно не закрывать окна. Однако Егора пробрал озноб. Ему никому и никогда не приходилось рассказывать о той, которую он любил всем своим сердцем, о той, кто стала его первой и, пожалуй, последней любовью.

5

Женщина, потерявшая своих детей.

Бабушка Зоя никогда не говорила, что ее дети умерли. Потеряла – так она это называла. Словно в далеком прошлом они упустили друг друга из виду на большой городской площади и больше никогда не встретились, затерявшись в шумной толпе. Будучи еще маленькой девчонкой, Милена все время тоже боялась потеряться, отстать от бабушки Зои то по дороге в магазин, то на больших оживленных улицах Михайловска. Она быстро-быстро семенила за ней ногами и старалась не вертеть головой по сторонам, отчего казалась прохожим странным ребенком, сердитым и всклокоченным. В особенности на Милену наводил страх городской центр Михайловска, где было столько народу, что она едва справлялась с опасением не заблудиться в нем, не сесть не в свой автобус, не свернуть на другую улицу, и, возвращаясь в родной район, усыпанный сплошь маленькими одноэтажными домишками, такой знакомый, такой приветливый и безопасный, надеялась прожить в нем всю оставшуюся жизнь.

Ей нравилось возвращаться из школы домой по широкой, гладкой, асфальтированной дороге. Очень редко по ней проезжал какой-нибудь огромный грузовик, оглушительно тарахтя и сигналя, тем самым одновременно пугая и приводя в восторг всю окружную ребятню. Чуть в стороне от дороги в большой куче песка копошатся девчонки – дошколята, наверняка песок еще горячий, потому что сентябрь жаркий и сладкий. Отовсюду по воздуху тянет сухой разноцветной листвой, кострами и печеной картошкой. Воздух плотный, его можно тронуть рукой, почувствовать кожей. Милена взмахивает руками, держа ладони лодочками, и подносит к носу, втягивая густой и пьянящий аромат осени. Милена уже большая, ей девять, она пошла в третий класс.

Вдали серебрится ее маленький белый домик с серой шиферной крышей. Дом в яблонях, сразу и не приметишь. Кустистые и косматые ветви надежно прячут его от посторонних глаз, а нижние ветви тяжелые от переспевших плодов. Вчера ночью Милена открыла окно и высунула руку прямо в темноту, а вернула ее с небольшим ярко-красным яблоком в ладони. Она обтерла его о пижаму и улеглась в кровать, закинув одну руку за голову. Она жевала хрустящий плод, сочный, что сок скользил по пальцам, и размышляла, что, наверное, приблизительно так выглядит человеческое счастье, пока за раскрытыми ставнями стрекочут ночные сверчки, и от влажной земли, еще пока не остывшей, поднимается теплый запах сырости.

В этот день она с радостью возвращается домой, на душе спокойно и светло. Она гадает: что же бабушка Зоя приготовила на обед? – она вкусно готовит, пальчики оближешь. Милена давно приглядывает за ней, сколько и чего класть в миску, что с чем смешать и какую щепотку добавить, а по ночам переписывает ее кулинарные тетради в свою толстую школьную тетрадку и по краям листа рисует готовые блюда – получается неплохо. Бабушка Зоя всегда приговаривает, что готовка и выпечка абсолютно разные вещи: с выпечкой не захитришь, не докладывая или перебарщивая, она неточностей не терпит – «хочешь вкусный пирожок – имей зоркий глазок!». Милена хорошо выучила это правило.

Вот впереди калитка, на крыльце, как обычно, несет свою службу дед Алексей. Что-то ворчит при виде Милены, и она смеется в ответ, подразнивая его. Ох уж и смешной у нее дед! Все о какой-то войне толкует, которая тысячу лет назад закончилась, до сих пор сидит на крыльце в пиджаке с орденами и кого-то ждет! Из кухни она улавливает вкусные запахи обеда, вот и сама бабушка Зоя в нарядном платье. Особенное платье, специально сшитое «для портрета»: они втроем ходили фотографироваться на день рождения Милены в фотоателье, она сидела между ними и держала каждого за руку. Настоящая семейная фотография, какая должна быть в пыльном альбоме каждой семьи. Потом бабушка Зоя и дед Алексей фотографировались каждый по отдельности, с очень серьезным лицом, даже ни намека на улыбку. Дед Алексей очень тоскливый получился, а бабушка Зоя какая-то ненастоящая, холодная и далекая. А мне можно одной также сфотографироваться, спросила у них Милена. На что бабушка Зоя ответила, что ей слишком рано делать подобные фотографии, но затем уже дома несколько раз повторила, где будут храниться эти фотокарточки и чтобы Милена не забыла про них в случае чего. «В случае чего?» – переспросила она. «Будет еще случай!» – и бабушка Зоя закрыла разговор.

Они садятся за стол, дед Алексей шаркает ногами, добираясь до своего стула, и с тяжелым вздохом наконец усаживается. Бабушка Зоя подает и первое, и второе, и сладкие булочки с маком. Какой же сегодня удивительный день, поражается Милена. Она тянется за второй булочкой, и крупинки мака слетают с верхушки на столешницу. Снова и снова. Милена смеется, пока пальцем собирает мак и отправляет его в рот. Бабушка Зоя тоже смеется, и глаза ее горят каким-то чертовским огоньком. В них плещется что-то незнакомо-знакомое, что вызывает мелкую дрожь по хрупкой спине Милены, а в душе оставляет чувство необратимости. «Какой-то удивительный сегодня день! – еще раз думает про себя Милена. И следующая мысль: – Фальшивый!»

После обеда и даже ужина бабушка Зоя настаивает на том, чтобы Милена не помогала ей с грязной посудой. Вот дела! Пораженная она скачет к себе в комнату и делает домашние уроки под звуки брякающих тарелок и ворчание деда Алексея. Бабушка Зоя даже в этот вечер не сердится на нее, что она до сих пор еще не в постели, а рисует в стареньком бумажном альбоме разноцветными карандашами и из бумаги вырезает человечков – худеньких дамочек в пышных юбочках.

Уже почти полночь, и во всем доме она одна-единственная не спит. На столе тускнеет одинокий ночник, слабо освещая небольшую комнатку с узенькой кроватью и шкафчиком для одежды. Перед сном бабушка Зоя заглянула к ней и ласково так пропела, не собирается ли она спать? Нет, ответила она нерешительно. Кто знает, что за этим последует? Однако бабушка Зоя только улыбнулась ей и доброй ночи пожелала, да про деда, говорит, не забудь – ему пожелай. Милена кивнула и, встав из-за стола, направилась в сторону дедушкиной комнаты. Дед Алексей и бабушка Зоя спали в разных комнатах; дед обитал в той, что поменьше и ближе к печке, чтобы теплее ему было. «Доброй ночи!» – кричит она, а он, по самую макушку накрытый одеялом, ворчит: «Доброй, доброй…» У кровати на стуле пиджак расправленный висит, ни одной складки, и ордена на нем тоже «отдыхают». Она возвращается к себе в комнату и все никак не может отделаться от странного чувства фальшивости. Тут явно что-то нечисто! Когда ей бабушка Зоя такие праздники устраивала? Обычно вон как: обед не доела – подзатыльник, за уроками ворон считаешь – подзатыльник, посуду плохо помыла – два подзатыльника, чтобы на будущее знала, что посуда должна всегда чистой быть, с улицы не вовремя домой вернулась или по первому зову не явилась – бабушка Зоя и метелку в руки могла взять, не постеснялась бы! А тут – спи не хочу!

Залезая в кровать, Милена вдруг вспомнила, что кое-что не сделала. На цыпочках пробирается в коридор, а оттуда в комнату бабушки Зои, осторожно так крадется, почти не дышит. Ей нужно это «кое-что» проделать тайно, иначе заругают! Где хранится старый фотоальбом, она на ощупь и с закрытыми глазами обнаружит. Бесшумно отворяет створки бабушкиного комода (бабушка Зоя теперь его здесь прячет, подальше от глаз Милены) и на одном дыхании, когда пальцы касаются бархатистой корки, вынимает альбом. Прижимая свое сокровище крепче к груди, она крадется вон из комнаты. И только проходя мимо высокого шкафа с одеждой, улавливает едва ощутимый запах. Милена принюхивается. Господи, не может быть! Незваное чувство тревоги подталкивает ее к шкафу, заставляет вскрыть его и раздвинуть тяжелую верхнюю одежду в стороны. Запах сильнее, насыщеннее, кисло-сладкий, чуть пьянящий. Милена уже прекрасно знает – так пахнет беда.

Бабушка Зоя переворачивается с бока одного на бок другой, постанывает во сне. Последнее время она отяжелела по-старчески. Милена слушает, как скрипит под ней кровать, а на глаза наворачиваются непрошенные слезы.

На следующий день в школе на перемене она всем показывает две фотографии. Мамы и папы. На девчачьих лицах застывают истинный восторг и удивление. Однако Милена понимает, что показывая эти фотографии, в сущности, поступает очень непозволительно и непростительно по отношению к бабушке Зое. Деду Алексею уже все равно, а вот она… Глубже втягивая воздух, Милена разрешает окружающим зевакам рассмотреть фотографии чуть ближе. Она нарочно выбрала самую красивую фотокарточку – ту, где Женька на Брижит Бардо похожа, очень загадочная фотография вышла. А взрослый Ванечка был запечатлен только на одной-единственной фотографии – где он у речки, но взгляд у него пристальный и пронизывающий насквозь.

Неделю назад учительница рассказывала всему классу одну историю. Вернее, сюжет одного очень старого фильма. Милена любила слушать такие истории, бабушка Зоя не слишком-то умела увлечь рассказами – по обыкновению она говорила просто правдиво, так, как есть на самом деле. И от большинства ее рассказов у Милены оставался горький осадок на душе и желание расплакаться. А вот учительница, Анна Ильинична, говорила сердечно, переливисто, изображая разным голосом всех персонажей. Право слово, будто спектакль настоящий! Она вышла на середину школьного кабинета и от лица мужчины негромким голосом рассказывала о войне, о том, как однажды один человек потерял семью, и жену, и сына, как он страдал, и ему больше не хотелось жить. Не хотелось жить до тех пор, пока в один ясный день он не повстречал маленького мальчика – сироту, чья семья тоже погибла на войне. «Папка, ты мой папка!» – закричала учительница, изображая мальчика, обнимая руками саму себя. Да, да, да, я твой папка! – и они кинулись друг другу навстречу. Детские ручки обвились вокруг сильной мужской шеи…

Класс слушал молча, а Милена вдруг разрыдалась. Да так сильно, что слезы покатились градом по ее щекам против воли. Анна Ильинична испугалась, и, схватив Милену в охапку, они помчались через все улочки к ней домой. Всю дорогу Милена билась в истерике, не обращая внимания на камни и дорожные впадины под ногами, и даже не заметила, как учительница вручила ее бабушке Зое. Потом она весь долгий вечер, скрючившись, лежала на кровати, в груди отдавались гулкие и тяжелые всхлипы, а голова разрывалась на куски от боли. Да что там голова – ее жизнь разлеталась в куски, а бабушка Зоя лишь сказала, что это все сучья жизнь и придется привыкать.

Когда одноклассники вернули ей фотографии, она спрятала их за пазуху. И для надежности весь последний урок держала на них ладонь, из-за чего Анна Ильинична пару раз спросила, не болит ли у нее чего-нибудь? Она только покачала головой. Главное – вернуться домой и вернуть фотографии на прежнее место, дабы бабушка не догадалась.

Домой она возвращалась одна, без школьных подружек. Такое часто случалось, что на несколько дней женская дружба рушилась. Сначала Милена шла с подругой по одну сторону дороги, а третья подружка по другую в гордом одиночестве и на грани слез, на следующий день они менялись. Дружба втроем – так себе занятие, непрочное и недолговечное. Она шла по дороге к дому, по которой привыкла ходить с тех самых пор, как вообще научилась ходить. Оставалось совсем чуть-чуть… Вот дом Ольги с Иваном, а через несколько домов ее дом, скрытый яблонями. Сейчас он не серебрится вдали. Запах беды растекается маслом по воздуху, он плотно забивает ноздри. Милена ощущает кожей, спиной, чем угодно, что там впереди холод и запустение. Она все придерживает фотографии. Она знает, что у беды особенный оттенок, особенное дыхание – мучительное и беспощадное.