Они никогда не спят

Они никогда не спят
Ксения Сальникова

Помните, как, дожидаясь наступления ночи, мы выключали свет, включали фонарик и рассказывали друг другу страшилки, которые всегда начинались со слов: "В одном черном-черном городе…" Это маленькая история для маленького ребенка, что сидит внутри каждого усталого взрослого. История о мальчике и крохотных хрустальных шариках, о жутких существах, что живут по ту сторону реальности, о страшном месте, где царит вечная ночь. Но все же она скорее о любви и отваге.Забирайтесь под одеяло и включайте фонарик, потому что в одном черном-черном городе…

В оформлении обложки использована фотография с https://www.pexels.com/photo/backlit-dark-dawn-environment-289367/

Они никогда не спят

Дети – проводники, двери между миром нашим и миром, о котором мы практически ничего не знаем. Вы никогда не задумывались, почему одни вырастают великими хирургами, спасая тысячи жизней, а другие – маньяками, убивающими свою жертву столь изощренно, что слабонервные падают в обморок? Каждый из нас, когда-то давно, начал свою осознанную жизнедеятельность с войны – беспощадной, беспринципной, каждая из сторон которой имеет лишь нацеленное на успех, превосходствующее перед всем, желание победить. Каждая победа – это плюс один подпитывающий их сторону человек. Живой, ходячий сгусток энергии, потенциальной, а иногда и действующей, силы. Многие не помнят, что это было с ними, потому как итогом всякой войны является победа одной из сторон, после чего человеческое сознание каменеет. Дверь закрывается, наглухо замуровывается кирпичом, если хотите, и перестает воспринимать тот мир, в котором происходили баталии, схватки за его душу, потому что его тело и разум безоговорочно становятся достоянием одной из сторон. В тот момент, когда гаснет последняя вспышка салюта победившей стороны, а душа человека занимает свою сторону, в нашем мире ребенок произносит свое первое слово. Первое слово – это своего рода подпись. Произнося его, мы даем свое согласие, подписываем бессрочный договор, который навсегда закрепляет нас на одной из сторон. Неважно, каким – длинным или коротким – оно будет, потому как произносит его не тело, но душа, принося присягу одной из сторон. Но те, кто не сказал свое первое слово до трех лет, кто помнят эти сражения, те, кто не принял ничью сторону, кто остался в нейтралитете, тот стал воином – стражником. Человеком, способным слышать голоса по ту сторону, видеть силуэты бесстрашных воинов, чувствовать запахи победы и поражения. Способные, и тем самым обязанные защищать мир наш от мира потустороннего, потому как материя тоньше, чем кажется, и двери, пусть даже кажущиеся наглухо закрытыми, открываются, потому как, кроме ключа, есть еще и лом, против которого, как известно прием один. Такие люди, как я. Рад представиться, я – Данил, и это – моя история.

***

– Подожди немного, мне еще пять минут, и я собрана, – послышался мамин крик из соседней комнаты.

– Я уже четыре раза это слышал, – отозвался отец, закрывая дверцу холодильника и положив в рот относительно немаленький кусок «докторской». – Пять на четыре, сколько будет? – спросил он почти шепотом, заговорщически подмигивая мне.

– Двадцать, – ответил я, на секунду замешкавшись, вспоминая таблицу.

– Молодец. Теперь ты, когда вырастешь и женишься, сможешь четко определять, на сколько именно вы опаздываете. Тренируй знание таблицы умножения, это, пожалуй, одна из немногих вещей, которая действительно нужна в реальной жизни, – он засмеялся, и от его улыбки мне стало тепло. Мы продолжали дружно хихикать, когда на кухню вошла мама, на ходу застегивая сережку.

– О чем сплетничаем, мальчики? – улыбаясь, спросила она, глядя то на папу, то на меня.

– Повторяем таблицу умножения, – сказал отец, и, глядя на меня, снова хихикнул. Смешок вырвался из меня и покатился по полу кухни. Слегка позванивая серебряными колокольчиками, он прокатился мимо папиных ног и, ударившись о стенку, замер в углу под кухонным гарнитуром. Я сидел на стуле в углу кухни, уставившись на него. Краем уха я слышал, как мама, шутя, выговаривает папе за то, что тот, якобы, учит меня всяким гадостям, а я все не мог оторваться от него. Маленький прозрачный шарик размером с горошину, слегка поблескивающий перламутром. Даже спустя почти два года я все еще не мог привыкнуть. Естественно, ни мама, ни папа не могут его увидеть. Я это знаю, потому что однажды показывал им его. Они ничего не увидели, притворившись, что играют со мной в игру, вроде таких, как «магазин» с невидимыми товарами, или «кухня» с воображаемыми продуктами, даже не понимая, что тогда шестилетний мальчик, протягивая им ладошку, показывал вполне существующую вещь, которая была безумно ценной в другом измерении. Это сейчас я об этом знаю, но тогда, маленький и еще практически ничего не соображающий шестилетний мальчишка искренне не понимал, почему он один видит то, что у него в руке, пытался доказать, что он не играет в вымышленную игру. Теперь я никому ничего не показываю, и не пытаюсь объяснить.

Обо мне говорят – аутизм, хотя это неправильно. Родители выясняли, проводили психологические тесты, в том числе на уровень интеллекта, водили меня к психологам. В результате выяснилось, что я – обычный ребенок, плохо идущий на контакт, неохотно выглядывающий из своего внутреннего мира, но вполне заурядный, по своим умственным способностям, шестилетний мальчик. До того момента, как я пошел в школу, родители достаточно часто бывали со мной у врачей, и, признаться честно, повод волноваться у них был – я не разговаривал. Ни одного членораздельного слова, только звуки, крики, иногда плач (плакал я в детстве очень мало), что наталкивало их на мысль о том, что ребенок родился немым. Педиатры в один голос утверждали, что речь и умственное развитие идет рука об руку, и раз ребенок не разговаривает, значит, соответственно, и в развитии значительно отстает. Каково же было их удивление, когда, пойдя в первый класс, я выдал на-гора весь словарный запас, который имел. Мама плакала от счастья, папа облегченно вздыхал, а врачи, пожимая плечами и обзывая меня то «чудом», то «нонсенсом», поочередно отправляли нас домой, желая удачи. На том вопросы о моем развитии и психологическом состоянии закончились. И только один я знал причину моей молчаливости и «нежелания идти на контакт со своими сверстниками». Мне было достаточно одной единственной истории с маленьким перламутровым шариком, чтобы понять, что ни один психолог со своими бесконечно длинными и не менее бесконечно бесполезными тестами, не в силах узнать то, что знаю и помню я. Этот секрет, вместе с хрустальным шариком с перламутровым отливом, ушел туда, откуда взялся. Из «того» измерения…

Я задумчиво смотрел в угол, в котором лежал мой «хохотунчик», как называла меня мама, когда мы с папой начинали скакать по дому. Только с ним я был обычным мальчишкой, с удовольствием бегающим по комнатам и хохочущим от восторга, что, в свою очередь, давало им повод отбросить суровые мысли о моих, возможных расстройствах психики. Им было проще думать, что я просто не в меру скромный и до крайности скрытный мальчишка, предпочитающий общению со сверстниками вечер с книжкой. Ну, пусть будет так. Не поймите меня неправильно, я вовсе не думаю, что родители не любят меня, раз пытаются найти для себя более легкие решения в понимании меня, просто бесконечные врачи и мое «чудотворное» излечение в совокупности дали эффект «хорошо-что-самое-страшное-не-случилось», и все вздохнули с облегчением. Я нисколько не сомневался, что мои родители, особенно отец, любят меня. Просто так уж получилось, что мне не требовалось для этого доказательств, даже когда я был очень маленьким, и даже с появлением в нашей семье Алинки, моя вера в их любовь не пошатнулась, несмотря на предрассудки и мифы о менее любимом и всеми забытом старшем сыне. Я всегда был «обособленным государством», со временем они просто научились это понимать.

Сейчас, сидя в своем любимом углу, между краем стола и стеной с большим окном, выходящим во двор, с книжкой на коленях, я перелистывал мысли и воспоминания, как книжные страницы, краем уха слушая, но абсолютно не вслушиваясь в шутливые баталии моих родителей. Я увидел, как еще один шарик, правда чуть меньше и с отливом немного другого цвета, с невероятной легкостью и колокольчиковым перезвоном покатился от мамы по кафелю в направлении, противоположном первому. Он остановился рядом с дальней ножкой стола, той, что ближе к стене, и неподвижно замер там, переливаясь легким перламутром голубоватого цвета. Помню, как подумал, что они оба сейчас кстати, потому как впереди предстоял целый вечер с семи до одиннадцати наедине с пустым домом и… Алинкой, спокойно спящей на втором этаже в своей спальне. На тот момент мне было восемь лет.

***

По телевизору шла какая-то передача из серии «очевидное – невероятное», на тему сверхспособностей человека. Передача только началось, а это значило, что до девятичасовых новостей по «первому» оставался ровно час. Ровно сорок минут назад родители вышли из дома, выйдя, как и сказал папа, на двадцать минут позже намеченного. Честно говоря, и эти двадцать минут для меня – неслыханной щедрости подарок, так как, оставшись один (не считая годовалой Алинки) я считал каждую минуту.

Я устроился поудобнее на большом, мягком диване, стоящем посередине нашего зала спинкой к кухне, над входом в которую нависала лестница не второй этаж. Дом у нас не самый большой, но и на отсутствие места жаловаться не приходилось. На кухне рядом с настенным телефоном висел список «горячих» номеров, куда мне следовало звонить в случае «если что случиться», куда, помимо стандартного набора скорой, милиции и пожарных, входили домашние и сотовые номера моих бесконечных родственников по маминой и папиной линии (у обоих семьи были большими). На вершине этого, впечатляющего своей длинной списка, красовались, обведенные красным маркером, сотовые телефоны папы и мамы. Помимо всего прочего, каждый час нам звонила (а иногда и заходила) соседка из дома напротив, и все это, не считая периодических звонков мамы и папы непосредственно. Контроль тотальный – сказал бы я, если бы на тот момент знал это умное слово, но тогда даже эти меры предосторожности не спасали меня от липкого, крадущегося ко мне из всех углов страха. Тишина, пронзительная и холодная, заглушающая даже звук телевизора, пробиралась в каждый уголок нашего дома. Звенящая и натягивающая нервы до передела.

Я знал, что сегодня они обязательно придут – не упустят такого шанса, когда маленький ребенок остается наедине с восьмилетним братом, посвященным в тайну происходящего, пусть даже отчасти готовым отразить нападение. Слишком заманчивая перспектива для древнейших существ, которые никогда не спят.

Однажды я уже вступал в схватку с ними, но тогда я легко отделался. Я был в гостях у своей тети Веры и ее мужа. Они, в отличие от нас, живут в городе (наш дом находится в пригороде, в тридцати двух километрах от города, если быть точным). У них огромная квартира, по крайней мере, по моим меркам, в северной части города, в новостройке, с красивой, пока еще не изуродованной бунтующими подростками, детской площадкой. Мы приезжали к ним в гости на выходные по случаю какого-то праздника. У тети Веры и дяди Жени старший сын на пять лет старше меня, а потому (к нашему взаимному облегчению) его не обязывали играть со мной, а вот в лице их девятимесячного Ваньки они, почему-то, видели вполне подходящую мне компанию.

– Мне кажется, им будет весело вместе. Сейчас он в том возрасте, когда просто смотреть на него и то забавно. Такие рожицы строит… – сказав это, тетя Вера состроила гримасу, от которой мы все закатились хохотом. Мне она нравится. Хорошая, добрая и всегда улыбчивая, почти как моя мама, только на три года старше и без умолку болтающая. Мы стояли рядом с детским «манежем», в котором, пытаясь забить об пол до смерти плюшевого медведя, сидел на толстом детском матрасе тот самый Ванька. Он улыбался, глядя на нас – меня, с моими мамой и папой (Алинка появится где-то через год после этого), дядю Женю и саму тетю Веру. Их старший сын гулял во дворе с друзьями. После пары смешных рассказов из детского прошлого, мама заключительно сказала:

– Знаешь, Данила не очень любит маленьких детей. Сомневаюсь, что он будет сидеть с Ванькой.

Эту фразу в свой адрес я слышал уже не впервые, и каждый раз она заставляла меня испытывать некоторое чувство неловкости, будто я не делал того, чего от меня все ждали. Особенно если это встречалось искренним удивлением, я вообще не мог оторвать глаза от пола, как и в этот раз. Мой отец прижал меня к себе, и я поднял на него свой виноватый взгляд. Он улыбнулся и подмигнул мне, хитрой заговорщической улыбкой из серии «да не слушай ты нас, никому ты не обязан их любить». С меня словно свалился грузовик камней, и я сдавленно хихикнул. Сквозь веселый смех взрослых я услышал уже знакомый мне тогда, колокольчиковый перезвон, и, обернувшись, увидел, как укатился к стене мой «хохотунчик». Я, как завороженный, смотрел на прозрачную жемчужину, пока не услышал папин голос, обращенный ко мне:

– Даня, ты чего там присмотрел? – я взглянул на него в надежде, что он сможет увидеть то, что вижу я, но его блуждающий вдоль стены взгляд явно говорил о том, что он ничего не замечает. Я отрицательно помахал головой, и, отвернувшись, перевел свой взгляд на карапуза в манеже. Вот тут я понял, что не схожу с ума. Прекратив атаковать бедного медведя, Ваня заворожено смотрел на шарик. Мне не нужно было оглядываться назад, чтобы понять, что привлекло его внимание. На сотую долю секунды его взгляд стал абсолютно осмысленным, прикованным к перламутровому шарику, и это было чертовски страшно. Там, из глубины его голубых глаз, в наш мир смотрело что-то иное. Мои ладошки покрылись холодным потом. Секунда – и его взгляд снова беспечно елозит по комнате в поисках чего-то яркого и привлекательного. Я, словно замороженный, смотрел на него, не в силах принять то, что увидел, за правду, а не буйство моей фантазии. Спустя несколько минут мы вышли из комнаты, оставив двери детской открытыми. Уходя, я смотрел на ребенка еще раз, силясь увидеть этот жуткий взгляд, чтобы самому себе доказать, что не померещилось, но малыш беззаботно размахивал ручками и ножками, смотря куда-то в окно. Оторвавшись от взрослых и улучив момент, когда ребенок не смотрел на меня, я подошел к стене и подобрал прозрачную жемчужину, понимая, что потом может быть поздно.

Ближе к десяти часам вечера было принято единогласное решение, что ночевать мы останемся здесь, и в половине одиннадцатого все начали готовиться ко сну, дабы не разбудить ребенка. Каково же было мое отчаяние, когда мне сообщили, что спать я буду в комнате Ваньки, потому что только там есть свободный диван.

Заснуть я, естественно, не мог. Когда все звуки, кроме тиканья настенных часов, стихли, я, лежа на диване рядом с детской кроваткой, вслушивался в детское сопение. Прозрачный «хохотунчик» я даже на секунду боялся выпустить из рук, и, для надежности, руку, в которой его держал, запихнул под подушку. Я лежал и вспоминал тот взгляд, всей душой надеясь, что смогу уснуть хотя бы на пару часов. Сжатый в кулаке шарик придавал немного уверенности.

Я стал замечать их в шесть лет. Именно тогда, когда я осмелился взять его в руки в первый раз, я безуспешно попытался показать его родителям. До этого я видел их, но никогда не прикасался. Они встречаются нечасто в нашем мире, все же их намного больше, чем там, откуда они появляются и где они – настоящее сокровище. Я не зря называю их «хохотунчиками», потому что появляются они лишь при всплесках искренней радости у людей, но только у взрослых людей, а в понимании того мира это – люди, сказавшие свое первое осознанное членораздельное слово до определенного возраста, то есть люди, давшие присягу одной из сторон. Самым простым и распространенным проявлением таких всплесков является человеческий смех, если он, действительно, искренний и от души. Конечно, бывают и другие случаи, например, когда мы забирали Алинку из роддома, папа, увидев ее в первые секунды, когда мама вышла с ней на руках и открыла личико, буквально взорвался этими шариками, заполнив все помещение звоном тысяч колокольчиков, слышных только мне одному. Они были крупными и отливали всеми цветами радуги. Их было много – штук пятьдесят. Помню, как хотелось кинуться их собрать, но я прекрасно помнил о том, что кроме меня их не видит никто. Наверное, выглядело бы это жутко. Не хотелось портить праздник своим родителям, хотя пару штук я все-таки незаметно прихватил. Я не знаю, как именно они создаются и что при этом происходит, но знаю лишь, что у них есть очень интересная особенность. Они лопаются. Однажды сидя у себя в комнате я крутил один из таких шариков в руках. Я рассматривал его, крутил, вглядывался в него. Мне нравился его перламутровый блеск. Стенки казались такими тонкими, как будто я держал в руке шарик из плотно сжатого воздуха, и я, взяв его в ладошку, с силой сдавил. Первые три, четыре секунды не происходило ничего, но потом я почувствовал, как мои пальцы разжало мощным взрывом такой силы, что я думал, что мне их оторвало. Плотное кольцо воздушной волны пошло от меня во все стороны. Стена воздуха – как круги по воде, когда в нее бросаешь камень – плотным кольцом пошла от меня. Я в буквальном смысле слова видел ее, мне показалось, что сейчас она просто снесет стены в моей комнате. На мгновения все мои чувства обострились – слух, зрение, обоняние, осязание как будто умножились в три раза и все предметы в комнате, даже самые маленькие детали, стали очень отчетливыми. Как только волна ушла, все вернулось в прежнее состояние, но еще минут пятнадцать я не мог прийти в себя.

Воспоминания так сильно захватили меня, что я не сразу понял, что в комнате что-то происходит. Наверное, в обычной ситуации, это не показалось бы странным, но сейчас меня пугала даже такая мелочь, как отсутствие каких-либо звуков. Тихое, ровное сопение Ваньки прекратилось. Не знаю, может, это нормально для девятимесячного малыша, но тогда все мое нутро превратилось в лед. Подсознательно я чувствовал, что ничего хорошего эта тишина не предвещает.

Я оторвал голову от подушки и приподнялся на локтях. Первое время, пока мои глаза привыкали к темноте, я не видел ровным счетом ничего. Потом очертания комнаты начали понемногу прорисовываться. Шкаф возле стены, окно, под которым стоит детский пеленальный стол, гора мягких игрушек в углу, детская кроватка. Я встал с дивана и медленно подошел к Ваньке. Он не спал. Лежал в кроватке и, шевеля ручонками, бессмысленно ползал взглядом по потолку. Я уставился на ребенка. Он посмотрел на меня и минутой позже скорчил на лице некоторое подобие улыбки. Так мы простояли минут пять, и только потом все и началось.

Ванькины глаза перестали бессмысленно бегать, и он уставился в одну точку где-то за моей спиной. Вы замечали когда-нибудь, как маленькие дети, словно задумываясь, смотрят «в никуда», и обычно взрослые приписывают этот взгляд себе, думая, что ребенок на них смотрит, хотя, дорогие взрослые, это не так. Когда он смотрит на вас – он смотрит на вас, и тут сомнений быть не может, а в такие моменты смотрит он мало того, что не в ваши глаза, так еще и не в наше измерение, в принципе. Слова, с которых я начал свой рассказ, о «забытой» нами войне, наверное, стоит немного пояснить.

Война эта достаточно часто описывается во многих книгах, пересказывается на словах, вкратце называемая «война добра и зла», хотя сами определения добра и зла в данном случае неприменимы. По крайней мере, я не могу взять на себя такую ответственность. Очень древние создания, разделенные на два лагеря, используют человеческие ресурсы, а именно – человеческую силу воли, направленную на совершение хороших и плохих поступков. Если все же условно разделить их на белых и черных, то белые используют силу, направленную на воплощение негативных желаний, а черные – положительных, но обе стороны используют ее в свих целях, для поддержания сил своей гвардии. Вот и попробуйте решить, кто из них «хороший» и «плохой». За что война ведется, думаю объяснять не нужно, но то, какими методами она совершается, действительно заслуживает восхищения. Дело в том, что эти существа облают великим даром – использование той самой энергии в искусно создаваемых иллюзиях. Как правило, давят они на самое больное – человеческие страхи, слабости. Как бы ни было комфортно им на их стороне (в их измерении), они с не меньшим рвением пытаются прорваться в наш мир. Одной из основных причин было то, что я так бережно хранил у себя в руке. Эти маленькие хрустальные шарики – источники невероятной силы, аналогом которой и являются жизненные силы, которые они отбирают у людей, и которые по своей мощи значительно превосходят ту, что они забирают у людей насильно. Наверное, потому, что отдается добровольно. И именно за этими шариками они и пробираются через хорошо известные им двери – маленьких детей, над одним из которых я сейчас стоял.

Хоть мне и не хотелось это признавать, но, боюсь, я догадывался, на что Ваня смотрел. Если бы вы когда-то увидели и услышали их появление, вы не смогли бы это забыть, как никогда не смогу и я.

С легким шелестом что-то сзади меня двигалось. Я резко обернулся, но никого не увидел, а шелест буквально окружал меня со всех сторон. Я, как юла, крутился вокруг себя. Устав от бесполезных действий, я повернулся лицом к детской кроватке, и мое внимание приковал Ванька, внимательно слушающий кого-то или что-то. Он смотрел куда-то чуть выше ближнего ко мне левого угла кроватки, не в силах произнести ни звука. Его глаза были пустыми и безжизненными. Он выглядел кроликом перед удавом. На краю кровати что-то сидело. Я обошел кроватку так, чтобы хоть немного света попало на это существо. Мне казалось, что двигаюсь я тихо, но для существа, пристроившегося рядом с Ванькой, этого было вполне достаточно. Я толком не успел обойти это создание, и только мне стало хоть что-нибудь видно, оно повернулось ко мне, на сотую долю секунды замерло, а потом бросилось на меня. Все, что я помню – это близко посаженные огромные рыбьи глаза.

***

У меня перехватило дыхание. Я открыл глаза. Передо мной было синее, бесконечное пространство. Я был… в воде. Я завис посередине огромного бесконечного океана. Я огляделся и не увидел ничего, кроме бесконечных тонн воды. Ни следа коралловых островков, внизу не было видно дна, и даже рыбы рядом не плавало. Просто бесконечная вода на миллиарды километров вокруг. Мои легкие заныли, и я поспешил подняться на поверхность. Я вынырнул и жадно вдохнул пару, тройку глотков воздуха. Так и есть. Суши не было видно вообще, я был в открытом море. Сердце предательски застучало.

Вдали что-то замаячило, и сначала я не совсем разглядел, что это было, но по мере приближения (а я был уверен, что оно приближается ко мне), я начал узнавать силуэты, знакомые по фильмам и телепередачам. Это был плавник. Сказать, что в следующую секунду меня обуяла паника, значило не сказать ничего. Не знаю – почему, но инстинктивно я нырнул под воду, будто это защитит меня.

Раньше мне нравились передачи про акул, я смотрел их взахлеб и, прочитав вдобавок не одну энциклопедию, знал, что они не едят людей, но спустившись под воду, больше уже не был так твердо в этом уверен. Огромная белая акула, метров пяти в длину (а может, и больше) быстро приближалась ко мне. Грациозно и угрожающе быстро, серо-белая торпеда плыла на меня, размахивая хвостом из стороны в сторону, плавно покачивая боковыми плавниками, и если бы я сейчас не находился в открытом море без возможности укрыться хоть за чем-нибудь, наверное, это зрелище заворожило бы меня. Но я беспомощно перебирал ногами и руками, и истерика заполняла каждую клеточку моего тела. Куда бежать? Слева, справа, спереди, сзади, далеко вниз – вода. Тем временем, моя большая белая смерть сделала небольшой круг и резко, набирая обороты, пошла вниз. Вот тогда то, вспомнив, что акулы нападают снизу, я так испугался, что адреналин, вылившийся в мою кровь, заставил мои мозги работать. Под стук собственного сердца я сжал ладошку. Он был там. Маленький хрустальный шарик был в моей руке, и я с силой сжал его. Почувствовав, как он поддался моим усилиям, я начал обратный отсчет. Пять… (посмотрев вниз, я увидела несущуюся на меня акулу, стремительно поднимавшуюся со дна), четыре, три… (а вдруг он не действует под водой), два… (огромная голова уже совсем рядом), один… (челюсти открылись и зубы, в несколько рядов, выдвинулись вперед, чтобы ничего не оставить от меня, кроме маленьких кусочков…) Взрыв! Разрывая навязанную реальность, беззвучный, мощный хлопок, и последующее кольцо раздвигаемого пространства и времени, взрывной волной пошло от меня в разные стороны, сметая на своем пути акулу, водную толщу, чистое небо над головой. Я увидел огромную стену из материи пространства и времени, кругом расходящуюся в стороны и выбрасывающую меня в комнату Ваньки. Вот – под ногами ковер, пол, кроватка, пеленальный столик, шкаф, стены, потолок, окно… Такие четкие линии, как будто днем, и я все вижу отчетливо. Я снова вернулся в «мою» реальность, и от того, как радостно застонало мое сердце, я всем сознанием почувствовал неиспытанную до этого радость. Сердце бешено колотилось, силясь вырваться из груди, а частое дыхание вот-вот грозилось перейти в истеричный плач. Я вертел головой в поисках акулы, боясь, что она наброситься на меня из-за угла шкафа. Спустя пару мгновений, немного приведя себя в адекватное состояние, я понял, что исчезло и то жуткое создание, перенесшее меня в тот отрывок из фильмов ужасов, в котором я только что побывал. Оно исчезло. Взрывная волна «вышибла» его из нашего мира, потому как создание оно, конечно, сильное и еще более древнее, чем первая бактерия, возникшая на земле, но все же это не его родная среда обитания, и здесь они уязвимы.

Не знаю, сколько прошло времени, но я, поднявшись с пола, подошел к кроватке. Ваня, явно ошарашенный произошедшим, лежал смирно, выпучив глазенки, и был не столько напуган, сколько безгранично удивлен.

На трясущихся ногах, я добрался до дивана и уснул, абсолютно уверенный в том, что в эту ночь нас уже никто не побеспокоит.

***

Наверху послышался легкий перезвон детского смеха. Я закрыл глаза, понимая, что значит беззаботный смех моей сестры. Всей душой я желал быть сейчас не на диване собственной гостиной, а где-нибудь на далекой планете, где точно знал бы, что их нет. Но я был тут, и с этим можно было только смириться, приготовившись к встрече с существами с большими рыбьими глазами, никогда не спящими, охотящимися на маленькие перламутровые шарики, и страстно желающими прорваться в наш мир.

Под монотонное бормотание диктора вечерних новостей, я, отложив книгу, поднялся с дивана и направился в кухню. Собственные шаги гулким эхом отдавались в голове, и под этот аккомпанемент я судорожно вспоминал, где лежали «хохотунчики».

«Один рядом с ножкой стола у ближней стены, другой – под кухонным гарнитуром, в дальнем углу», – мысли роились в моей голове, и, как мог, я пытался собрать их в кучу.

Зайдя на кухню, я чуть не наступил на тот самый шарик, который искал. Он лежал там же, рядом с ножкой кухонного стола, такой прозрачный, кажется совсем хрупкий, переливающийся легким голубоватым отблеском, и я вспомнил…

Шумная толпа, роящаяся в огромном зале, сотни людей, то спящих, то читающих. Кто-то ест, кто-то с кем-то ругается, некоторые весело смеются, другие, спрятавшись в укромном уголке, шепчутся о чем-то тайном, и все периодически поглядывают на большое темное табло с зелеными буквами, и все замирают, как только слышат слова оператора о прибытии очередного поезда… Вокзал. Мы с родителями поехали к родственникам папы. Мама тогда уже была беременна, и почему-то всегда пребывала в полусонном состоянии. Мы сидели в зале ожидания на неудобных металлических стульях-креслах, но маме, видимо, было вполне комфортно, потому как уснула она, спустя пятнадцать минут, как мы в них уселись, прислонившись к папиному плечу, сам же папа читал какой-то журнал «про дела» (так он их называл). Я же, скучая, бродил глазами по зданию, силясь найти для себя что-то интересное, но самым солнечным пятном среди этой серой толпы, был маленький букет одуванчиков у меня в руках. Я нарвал их по дороге.

Прямо напротив нас сидела парочка – молодой парень темный, худощавого телосложения, чем-то похож на цыгана, и девушка – миловидная блондинка, очень хрупкого телосложения, с большими карими глазами и удивительно заразительной улыбкой. Он нежно обнимал ее за плечи, и они о чем-то тихо перешептывались. Рядом со мной, по левую руку, через одно сиденье, сидел приятного вида седовласый мужчина, лет шестидесяти пяти, с небольшой, аккуратно подстриженной бородой, в клетчатом костюме. Он читал газету. Через три сиденья от пары сидела бабушка, с внуком немного младше меня, и отчаянно пыталась накормить его пирожком. Рядом с ними сидели трое парней, лет по семнадцать, видимо, студенты местного университета, потому как увлеченно беседовали о каком-то странном предмете под названием «сопромат». У окна слева стояла женщина, лет сорока пяти, очень аккуратно и скромно одетая, но при этом выглядящая очень приятно. Непонятно что именно, но что-то заставляло смотреть на нее, не отрывая глаз. То ли ее спокойная уверенность, то ли скромность, то ли взгляд, наделенный столь ярко выраженной мудростью, смешанной со спокойствием. Но смотреть долго на нее я не мог – рядом с ней стоял ее сын, которому было лет двенадцать, и выглядел нездоровым психически человеком. Лицо маленького ребенка во взрослом теле, широко распахнутые, ни на чем не фокусирующиеся глаза, беспорядочно бегающий по всему помещению, взгляд. Странная улыбка не сходила с лица. Он крепко держал мать за руку, а она, удивительно нежно, без тени раздражения, поправляла ему рубашку и о чем-то говорила с ним.

– Пап, а что с этим мальчиком? – спросил я, тихонько дернув отца за рукав. Он оторвал глаза от журнала и поискал взглядом того, о ком я говорил. Поняв, кого я имею в виду, он на секунду опустил глаза вниз, видимо подбирая слова.

– Этот мальчик болеет, – сказал отец, – Это – страшная, неизлечимая болезнь, которую очень тяжело предугадать.

– А вдруг мы сейчас тоже заразимся? – перепугался я, но папа, как-то грустно улыбнувшись, сказал.

– Нет, Даня, это болезнь незаразная. Этот мальчик таким родился, – я посмотрел на отца, затем на женщину с мальчиком. Потом немного подумав, спросил.