Послезавтра летом

Рыжий пес на заднем сидении лежал так, как будто с честью исполнил свой собачий долг – покусал чужака – и теперь может сколько угодно почивать на лаврах. Он опустил огромную угловатую башку на передние лапы, задние старался не тревожить и спокойно рассматривал Олега. Сначала тот был опасностью, потом врагом, а теперь – жертва. Можно расслабиться.

Олег тоже, считай, что расслабился: привычный порядок рассыпался на глазах.

– Одно дело я решил, о втором договорился, а вот молока Светлане Степановне купить все равно придётся самому, – Олег держал руль левой рукой, – и к доброму доктору нам теперь нужно обоим. Ты – с раной, и я – с раной. Оба-два – сраные. Ты, может, размечтался, что я тебя к себе домой заберу? Не надейся, – он наблюдал за псом в зеркало заднего вида, – а вот на кормежку можешь рассчитывать – обеспечу. Жри, сколько влезет, пока не сдохнешь. Сейчас отвезу тебя, вражина, в клинику и за молоком поеду. Мизгирёв, слушаю. Какая Елена Владимирова? Ой, Ленка! Привет, Ленка! Про юбилей? Конечно, помню. Что? Машенция согласилась приехать? Я буду, – он медленно опустил телефон, – отбой.

За забрызганным стеклом мелькала снежно-кустовая смесь. То ли кусты белые, то ли снег грязный – все смешалось и слилось. Стрелка спидометра вырвалась за сто двадцать.

НАТАША

Серый день. Безрадостный. Будто и не январский полдень, не разгар зимы с морозной солнечной свежестью прозрачного неба, а унылая хмарь конца февраля – с сизыми кислыми тучами и взбесившимся ветром. В такие дни хочется вздёрнуться на ближайшей осине. Спасает только то, что кругом одни березы, а удавленник, болтающийся на березе – не то. Совсем не то.

Наташа вышла из церкви святого Николая Чудотворца, задержалась на паперти, примерилась мысленно к каждому могучему дереву в березовой аллее, что любовно выращивалась прихожанами храма много лет: так и эдак прилаживала собственное безжизненное тело. Нет. Даже в новой норковой шубе. Некрасиво получится. Внутри церковной-то ограды повеситься.

– Повременю. – Она сдвинула с головы чёрный, расшитый пайетками, платок, обнажив такие же чёрные блестящие волосы. Ветер мгновенно растрепал причёску – гордость: ни единого седого вкрапления. Генетика хорошая, спасибо маме. Любая другая женщина в её ситуации давно бы побелела, превратилась в древнюю старуху. Но Наташе стареть нельзя. Ей ещё замуж выходить, детей рожать. Для этого и внешность, и здоровье потребуются. Хоть ей уже перевалило за сорок и позади три успешных брака, – стройность и упругость тела, красота сохранились почти нетронутыми, как в девичестве. Разве только чуть видимая морщинка между идеальных бровей и едва заметно опущенные углы рта выдавали собеседнику её возраст. И то – стоило Наташе улыбнуться, напустить в серые глаза света – и человек снова в замешательстве:

– Сколько лет этой прекрасной женщине? Двадцать пять? Тридцать два? Не больше тридцати пяти точно. Но это, прямо, крайний вариант. А! Еще и детей нет? Тогда двадцать пять. Без сомнений, всё у этой загадочной красавицы еще впереди.

Наташа тоже так думала: вся жизнь впереди, всё успеется, особенно дети. Пока молодая надо черпать жизнь полным ковшом, всё попробовать, везде побывать. И получалось ведь! Есть, что вспомнить.

Последние три недели Наташа только и делала, что вспоминала, перебирала собственную историю по минуткам, дням, десятилетиям, как на исповеди. Для этого в церковь и приходила. Вспоминать.

Никогда она верующей не была, а в школьные годы даже случалось в Пасхальную ночь смотреть на крестный ход, ржать над богомольными старухами. Висеть вместе со всеми на ограде церковного кладбища, повыше, так видней были «вредные суеверия», ногой опираться на деревянный крашеный крест ближайшей могилы, чтобы не сверзиться в апрельскую слякоть.

А нынче, после Рождества, ноги сами принесли в храм, она не собиралась. И платок нашелся – вместо шарфа надевала, и в юбке оказалась – как специально готовилась.

Служба уже закончилась, храм опустел. Догорали свечи в поставцах – благодарственные, поминальные. Лики святых уставились со стен строго и вопросительно: зачем пришла? Наташа и сама не понимала зачем. Пришла вот. Цокнула каблуками по плиточному полу и замерла – эхо разнеслось по всему помещению. Православные святые и мученики не спускали с неё настороженных глаз, сканировали душу, ворошили всё, что было спрятано внутри, но Наташа не желала открывать свои тайны мужчинам. Даже святым. Даже мертвым.

Богоматери с младенцами на длиннопалых руках казались добрей, милосердней. На цыпочках, стараясь не стучать, Наташа передвигалась от одной иконы к другой, всматривалась в лица Богоматерей – никогда не задумывалась, что Богородиц несколько – как так?

Всю жизнь Наташа предпочитала иметь дело с мужчинами: очаровывать, манипулировать, использовать – это получалось лучше всего. А женщины… Что с них взять? Не интересно.

А сейчас с согревшимися ногами, с немного закружившейся от запаха ладана и плавящегося воска головой, с бетонной плитой на душе, её потянуло к женщинам. Богородицам, Богоматерям. Бого-матери. Матери.

– Каково это – быть матерью? Держать на руках свое дитя? Своё дитя, с болью вырвавшееся наружу, в жизнь? Какова эта боль? Возможно ли её выдержать мне, как выдержали миллиарды женщин на земле? И доведется ли мне её испытать?

Врачи говорят – нет. После застарелой, вовремя не обнаруженной травмы – нет надежды ребеночка родить. Мужья уходят один за другим. Маги и колдуны не хотят связываться – возраст уже не тот – опасно.

– А ты что думаешь, Богоматерь? – Наташа беззвучно шевелила губами, отстраненно скользила глазами по пурпурному её плащу, сидящему на груди румяному младенцу, колоннам, расписанным богатым орнаментом. Но Богоматерь не смотрела на Наташу, не прощупывала праведным взглядом Наташино далеко не святое нутро. Она кротко и печально созерцала стоящего перед ней – нарисованной, как картина в картине, коленопреклоненного мужчину.

– «Нечаянная радость», – прочитала Наташа название сюжета. И вдруг улыбнулась, не специально, не от смеха, улыбка без спроса выпорхнула багряной бабочкой изнутри и коснулась губ, – самой смешно, ага. Побеседовала с Богоматерью. С ума не сходи, Наталья, – она резко развернулась и почти бегом выскочила за порог, широко распахнув массивную дверь, растревожив внезапной уличной свежестью, устремленное ввысь пламя свечей.

Наташа бежала прочь, преследуемая этой «нечаянной радостью», тогда, когда для радости не оставалось ни одного повода, и не было никаких сил отогнать это внезапное, почти забытое чувство.

– Бесплатная психотерапия, – так она объясняла себе, ставшие регулярными, беззвучные исповеди перед иконой «Нечаянная радость». Событие за событием, год за годом Наташа выворачивала перед ней свою жизнь, надеясь сама разобраться, понять, осмыслить. А Богоматерь слушала. Не отвечала. Пожалуй, это было самое ценное: не осуждала, не советовала, не завидовала и не сочувствовала. Просто дарила каплю нечаянной радости каждую встречу – как таблетку антидепрессанта мгновенного действия. Но после одной пилюли требовалось еще. И еще.

И Наташа снова шла в храм.

– Наташенька, а ты какими судьбами здесь? – Коля Лаврентьев прислонил лопату, которой разгребал кладбищенские дорожки, к металлической ограде прошлогодней могилы. Здесь была похоронена учительница истории из их школы. Калитку и ограду Коля сам сваривал прошлым летом. И ставил сам: надежно, добротно, так повернул калитку, чтобы даже зимой можно было навестить усопшую. И родственники пользовались преимуществом крайнего расположения могилки – приходили. На столике перекатывалось и раздувалось ветром ярко-желтое, прорезающее серость дня, пшено. Еще немного – и ни зернышка не достанется разжиревшим кладбищенским воронам. И горсть дешёвых «Барбарисок», чуть припорошенная колючками январского снега.

Наташа не сразу сообразила, что к ней обращается живой человек – теплый и говорящий – так была погружена в созерцание собственного трупа, нервно раскачивающегося на березе.

– Помолиться пришла? Ребёночка попросить? Давно пора, – Коля стянул брезентовые рукавицы и поднял упавший на снег Наташин платок, – с Богом-то оно надёжней.

– Не умею я молиться, Коленька, разговариваю просто, – она забрала платок и поплотнее укутала шею, – ветрено.

– Ну, у каждого свой путь к Господу. И шажочки у всех разные. А то, – пойдем ко мне, чайку попьем, побеседуем? У меня в мастерской тепло, варенье из яблочек.

– Домой пойду. Наговорилась, – Наташа кивнула в сторону храма.

– Как знаешь, как знаешь, Наташенька, – Коля подхватил лопату, – до калитки провожу тебя и греться пойду.

Они молча шли по березовому коридору, между могил давно и недавно умерших людей. И это было Наташе так странно: сколько раз за последнее время она по пути в церковь побывала здесь? Десять? Двадцать – если считать путь туда и обратно? Может и больше. И неизменно неподвижность церковного кладбища заставляла Наташу чувствовать себя особенно живой. Где-то на уровне биологических инстинктов шевелилось эгоистичное удовлетворение: «Я жива. А вы – уже нет.»

Может, это осознание и было причиной ее «нечаянной радости»? Тогда почему сегодня она чувствует только тягучую тоску? Почему именно сегодня ни разу не отказывавшая терапия не сработала? Пора увеличивать дозу: учиться молиться, смиренно склонять голову, плакать, падать ниц, просить – такова цена минутного просветления?

– Чуть не забыл, Наташенька, радость-то какая, радость: Машенька нынче на встречу выпускников приедет, птичка наша перелетная, – Коля вытянул из кармана засаленной рабочей фуфайки скомканный носовой платок – желтый в зеленый горошек, – так не вязавшийся с монохромностью дня и ситуации, промокнул увлажнившиеся то ли от ветра, то ли от нахлынувших чувств, глаза и шумно высморкался.

Наташа остановилась:

– Откуда знаешь?

– Так люди вокруг – в храме, на кладбище – сказал кто-то, – Коля снова задудел в платок, прикрыл лицо, – хорошо-то как, да, Наташенька? Столько лет прошло, а гляди – через недельку и повидаетесь, обниметесь.

Наташа внутренне сжалась под его умилённым взглядом. Ей показалось, что этот несуразный увалень, похожий сейчас на одного из иконописных святых, так же как они – лики – прощупывает её мозг, проникая через него прямо в душу, туда, где давным-давно спряталась и завязалась в тугой узел ненависть. Нашарит ли он концы заскорузлой, ссохшейся за годы, веревки, что только что начали расползаться, ослаблять затяг, готовясь выпустить наружу то, о чём лучше бы никому не догадываться? Почувствует ли?

– Да, Коленька, хорошо. Очень хорошо. Скоро встретимся, – кивнула и Наташа зашагала прочь, спиной ощущая, как Коля шарит под доской, отыскивая спрятанный ключ от мастерской, как невыносимо долго ковыряется малиновыми замерзшими пальцами с ключом в замке, как целую вечность оббивает валенки от снега, гулко топает по деревянному крыльцу, как, наконец-то, захлопывается за ним входная дверь.

Наташа развернулась и, поскальзываясь, бросилась назад, в храм, мимо Колиной теплой столярки, по березовой аллее, мимо ухоженной могилы учительницы с пшеном и конфетами. На бегу кой-как натянула платок, зацокала по полу, забыв, что каблуки стучат, рухнула на колени перед иконой-психотерапевтом – точь-в-точь, как нарисованный грешник, и наконец, заплакала:

– Вот она… Вот она – истинная нечаянная радость… – можно ослабить узел, стянувший душу, распустить, дать себе волю. Наташа улыбалась и плакала, плакала и улыбалась, шепча, – спасибо, спасибо тебе!

– Радуйся, Радость всему миру Родившая. Радуйся, яко пламень страстей наших угасаеши. Радуйся, благ временных Ходатаище. Радуйся, нечаянную радость верным Дарующая, – гулко зазвучали слова Акафиста, улетая под своды храма, – я давно за тобой наблюдаю. Пришла-таки, вижу, нечаянная радость?

– Пришла, батюшка, – Наташа, не вытирая слез, поднялась с колен и склонила голову перед священником, – благословите рабу божью Наталью?

– Благослови, Господи, – рука мягко опустилась на голову, покрытую черным платком. Наташа засияла – пайетки отразили и многократно умножили свет свечей.

Воодушевленная, Наташа вылетела на паперть, забыв перекреститься: а смысл? – сюда она больше не придет. Березы уже не казались зловещими виселицами, скорей – молчаливыми стражниками мёртвых.

Вот и она – та самая могила. Наташа шагнула с центральной аллеи, распахнула калитку, прошла натоптанной тропкой к кресту, уверенно смахнула перчаткой налипший снег с таблички и улыбнулась еще шире, еще светлей. Теперь ей хотелось хохотать. Не скрываясь, без стеснения. Она сгребла со столика поминальные «барбариски», сунула в карман шубы, и только оказавшись за церковной оградой рассмеялась звонко, не сдерживаясь, в полный голос.

На кресте значилось: Пахомиева Мария Дмитриевна. 1932-2019

3

ВЫПУСКНОЙ

Июнь 1995