Послезавтра летом

– Пацаны, мы вас не трогали. Если надо, возьмите водки и давайте разойдемся мирно, – Олег всё ещё держал Машу на руках, – Наташа, иди к нам.

– Не отпускать бабу! Ты – основной? Поставь девочку на место. Валера, эта язык тянула?

– Она. Залупалась. Ноги сломать грозила. Бешеная.

– А ты – урод! – взвизгнула Маша, спрыгивая на землю, – щаз мы с вами разберёмся, припёрлись на чужое место!

– Эй, основной, ты что ли КМС, получается?

– Я – КМС, – отозвался Чушков из-за гитары, – по легкой атлетике.

– А щаз чё, забыл, как бегать? – братки заржали, – придется проверять, чьи ноги крепче, – коренастый щелчком отбросил бычок в темноту.

– Парни, я серьезно, – Олег шагнул в сторону компании, – проблемы никому не нужны.

– Мне бы яблочка куснуть, водки тяпнуть и уснуть! – Горячёва, наконец, дотащилась до костровой поляны, растолкала жующих спортсменов, – гости, что ли у нас? – и полезла в банку, пытаясь поймать одинокий плавающий в рассоле, огурец. – Чего ты разлёгся здесь, Тазов?

Серёга Тазов по-прежнему лежал на покрывале, среди разбросанной еды, а из-под его головы мирно вытекало красноватое пятно.

– А-а-а! Убили! Убили Тазова, сволочи! – чего стоите-то? – Горячёва шарахнула банку о бритую башку ближайшего братка, рассол потек за шиворот.

– Девки, быстро в лес! – заорал Мизгирёв.

Маша отлетела в сторону и стукнулась головой обо что-то твердое. Перед глазами снова всё поплыло. И молочная река, и зыбкий берег добрались, доползли до их поляны.

Вязкий липкий кисель не давал двигаться, думать, чувствовать в реальном времени, показывал Маше только фрагменты, отдельные кадры.

Вот два бугая срываются с бревна, что-то объясняют Наташе с помощью рук, она складывается пополам и съезжает на землю. Вот Ромка Куварин вырывает у Мошкова гитару и заносит ее над головой тощего Валеры. Вот философ-Коленька Лаврентьев что-то шепчет на ухо главарю нежданных гостей и тот дружески хлопает его по плечу. Белая босая Горячёва молотит каблуками по затылкам и спинам спортсменов. Олег трогает ногами сразу троих, а потом они роняют его на траву. Наташа с Леной выбегают из леса с огромными сучьями и поднимают их, как хоругви. Чушков рыщет среди дальних сосен. Братки выбрасывают в кусты Катины туфли и заламывают ей руки.

Вот здоровый амбал в середине поляны размахивает бревном, и в разные стороны отлетают парни, девчонки и не понятно, кто свои, кто чужие: всё плывет, все кружится.

Маша дотронулась до звенящей головы – мощная шишка. Всего-то? За всё то, что она сегодня натворила – просто шишка? Она повернулась и увидела пакет с помойкой. Тот самый, что Владимирова собирала весь вечер, спасая планету. Теперь понятно, обо что ударилась.

Маша медленно, преодолевая сопротивление проклятых кисельных берегов, поднялась на ноги. Холодное стеклянное горлышко пустой водочной бутылки в руке придавало уверенности. В фильмах о войне часто показывали, как солдат с гранатой, из последних сил, идет навстречу вражеским танкам.

– Я – солдат, вокруг – враги. А вот – граната. Осталось только выбить чеку, – Маша шаркнула бутылкой о бревно, брызгами разлетелись осколки, оставив в кулаке смертельную «розочку», – есть. Стоять, гады! Воткну в горло, убьюсь! Все сядете.

Первое, что увидел новый день на поляне – разбросанные головешки, вперемежку с битыми бутылками и щепками от растерзанной гитары. Затем вытоптанную замусоленную траву и обломанные кусты. И только потом – унылую процессию, что плелась в сторону города. Ни смотреть друг на друга, ни разговаривать бывшие одноклассники пока не могли. И только проспавшийся Серёга Тазов приставал ко всем по очереди:

– А чё было-то? Случилось-то что?

– У Петровой спроси.

«Драку на выпускном замутила Машка Петрова», – единожды прозвучав, эта мысль ни у кого из одноклассников не вызывала ни повода, ни желания её оспаривать. Поначалу было гадко от случившегося, хотелось помыться, а не обсуждать, потом некогда – народ поступал в институты, как-то устраивал жизнь, а спустя время – и незачем.

Петрова виновата – ежу понятно, что зря трепаться-то?

4

Дома – пятиэтажные коробки – построили в середине восьмидесятых. Как-то разом, на месте пустыря, заросшего бурьяном, с деревянным колёсным колодцем посередине, выросли два панельных многоквартирника.

Совсем недолго первые жители ходили за чистой вкусной водой на колодец, гремя цепью, спускали общественное оцинкованное ведро в прохладный, пахнущий прошлой эпохой, бревенчатый стакан. Недолго пришлось им терпеть мучительные ритмичные звуки гигантского метронома – забивали сваи для третьего дома, готового вот-вот появиться.

На стройке было сломано несколько ног, получена страховка за две-три ушибленных руки. Юное население не смущали ни торчащая из бетонных плит арматура, ни пустые лестничные пролёты. Детям нравилось: свесишься с высоты пятого этажа и кричи, сколько хочешь, запускай эхо по скелетам будущих квартир, где совсем скоро появятся занавески-задергушки, заработают телевизоры, а в подвалах с самодельными сарайками завоняет кошачьей мочой.

А пока и кошек не было, только гнил в углу недостроенного подъезда труп неудачливой собаки, которая по дурости вбежала по ступеням на верхний этаж, а там – кто его знает? – сама спрыгнула вниз, или помогли? Школьники водили малышей смотреть на труп и пугаться. Да мало ли прелестей на стройке? Надо не упустить возможности, потому что было совершенно ясно: стройка – это ненадолго. Новый район сформирован, практически заселён и назван в народе «Панельки».

Всё население «Панелек» с шести до семнадцати лет автоматом приписали к старейшей школе города. Здание школы, хоть и отвернулось фасадом от легкомысленных свеженьких пятиэтажек: ладно, мол, живите, не таких видали, но служило одной из сторон замкнутого квадрата. Главной стороной. Основанием.

Школа как бы спрятала за кирпичной спиной юных обитателей «Панелек», без раздумий взяла на себя ответственность за их настоящее и будущее: вот ваши дома, вот ваш уютный двор и ваша школа, птенцы.

Раз вы теперь здесь, то и будьте здесь.

МАША

ФЕВРАЛЬ 2020

Школа. Всё те же два этажа кирпичной дореволюционной гимназии, со стороны фасада оштукатуренные и покрашенные в нездоровый персиковый. Козырёк крыльца – он же крыша. На крыше – балкон с низкой металлической оградой, которым никто никогда не пользовался. На него и выхода-то нет – только не открывающееся окно актового зала. Зато там стоит скульптура «Девочка с курочками». И, собственно, курочки имеются, и то, чем кормить, скорей всего, тоже есть, – гипсовое, щедро залитое серебрянкой – только разве рассмотришь снизу? Отлично видно только пару молодых голых березок: «Девочка, кормящая курочек, на школьной крыше в зимнем лесу». Бред какой-то.

Два школьных крыла по чётким линиям выстроены буквой «П». Они бы, может, и хотели расправиться крыльями, подняться над архитектурной мыслью, хотя бы как «Х». Да курочки не летают, девочка их исправно кормит уже почти век, не до полётов.

Маша вытряхнула из пачки сигарету, прикурила, затянулась. Обычно вкусный ментоловый дым неприятно царапнул горло: «Четвёртая подряд, пожалуй, перебор». Пачка отправилась в карман необъятного пуховика-«одеяла». Уже с полчаса Маша топталась на школьной площадке, с торчащими из сугробов турниками, пустыми глазами шарила по глухим торцам завернутых крыл, туда-сюда бродила вдоль пристройки-столовой.

«Счастье, – думала, – счастье, что родители переехали в частный сектор на окраине города почти сразу после выпускного». Сама собой исчезла мучительная необходимость наблюдать все это: школу, «Панельки» каждый приезд домой из окна родительской квартиры. Почти удалось забыть, отодвинуть, спрятать от себя воспоминания.

И вот – опять. Ноги не несли к школьному крыльцу. Слишком там все было вечным. Неизменным. Тем самым.

Спасибо пластиковым окнам – с ними как-то легче. Когда Маша училась в школе, старые рамы заклеивали на зиму сами ученики. Изношенная простыня, брусок хозяйственного мыла, ругань, кому замачивать тряпочные полоски в липком вонючем растворе и тепло в кабинете на всю зиму. Теперь не так, нет той романтики во благо общего дела. Да, может и лучше, меньше возни.

Маша вцепилась в эти новые рамы, как в спасательный круг: я здесь и сейчас. И школа хоть и та же, но для нее тоже прошло четверть века. И дети там поменялись сто раз, и учителя. Да ты заходи, не бойся, сама увидишь.

Недокуренная сигарета – пятая, шестая? – улетела в сугроб. Совершенно по-свински.

– Хрюкнуть не забудь, Машуня, – донёсся ворчливый голос, такой родной. Маша не слышала его с выпускного, если не считать постновогоднего телефонного разговора в машине, – сразу видно, давненько тебя никто не воспитывал.

Маша обернулась. Лена Владимирова в одной руке держала букет роз, а другую приглашающе распахнула, – иди, блудная дочь, припади к материнской натруженной груди. – Маша на негнущихся ногах подошла и ткнулась носом в холодную плащевку Ленкиного пуховика. Владимирова крепко прижала подругу к себе:

– Губы закатай, испачкаешь помадой. Фу, какая ты вонючая, Машка!

– «Кисайс кисайс», мой любимый аромат, – говорить с поджатыми губами было неудобно. И вообще, слова сейчас были неудобными. Нелогичными, глупыми, избыточными. Зато очень уместна была Владимирова, с безупречно выпрямленными светлыми волосами, идеальным макияжем. Как в юности: придёт вовремя, возьмёт за руку, утрёт сопли, даст пинка и сопроводит в светлое будущее. Даже розы на фоне февральских сугробов в Лениных руках были кстати.

– Папиросы твои любимые, аж дышать нечем!

Маша, бодаясь, выпростала лицо из-под съехавшей вязаной шапки, посмотрела снизу вверх:

– Не будешь обнимать? – и сильней сцепила руки, сомкнутые за спиной подруги. Нельзя было потерять опору, которую она только что обрела.

– Ещё чего? – Лена игриво стиснула Машу, – жамк-жамк! Господи, Петрова, вроде, взрослая женщина, а подержаться, кроме пуховика, не за что. Ну, довольна, дрищ?