17

Далее челюсти разомкнулись.

Свет пропал совсем.

Последним, что я услышал, был крик, но уже не ребенка – мой собственный.

Я проснулся в холодном поту на до боли знакомой кровати, глядя в серый потолок собственной комнаты (спальней это было трудно назвать), я взглянул на часы. Девять тридцать. Луч солнца золотого едва пробивал занавески.

Попытка резко встать так же резко отозвалась в задней части моей головы. Никогда не понимал, почему мой собственный мозг желает мне страданий – зачем ты заставляешь меня чувствовать боль, я и так знаю, что для меня хорошо, а что плохо. И мне было бы просто великолепно, если бы не боль при попытке резко встать.

Опершись на спинку стула, я с горем пополам встал на ноги.

Я вошёл в ванную. Опять отключили горячую воду. Хотя бы умыться можно, и на том спасибо.

Посмотрев мимоходом в зеркало, я решил, что улыбка Существа была не худшей за это утро.

Поставив чайник на газовую плиту без автоподжига (отдельная головная боль – прим. авт.), я распахнул шторы. Привычный, обыденный город, с домами под копирку и людьми под копирку, которые никогда не захотели бы менять работу или, не дай бог, место жительства, просто потому что так проще – жить под копирку и думать под копирку.

Вкус кофе мало-помалу возвращал меня к жизни. Мир не становился красочнее, скорее наоборот, с глаз слетала какая-то пелена, оставшаяся после Морфея, теперь ещё чётче видны были грубые черты обыкновенной реальности, до восхищения безобразные занозы на ткани, из которой была сшита эта комната, и эта чашка, и я, который этим утром пил кофе.

А небо было точно такое же, под копирку, будто вчерашнее.

Хотя нет, вон у той телебашни было маленькое облачко.

Молоко скисло, нужно было сходить за новым. Сбросив непонятную белую субстанцию в мусоропровод, я перекрестил мысленно того человека, которому придется это все убирать.

Стоя на лестничной клетке, я оперся на перила и посмотрел вниз. Было вполне достаточно пролетов, чтобы к моменту удара я успел сосчитать пальцы на правой руке. На левой бы уже не успел.

От раздумий меня отвлек подъезжающий лифт.

Деликатно поздоровавшись с вышедшим на этаже соседом, я добежал до лифта. По моим подсчётам, у меня оставалось около двух с половиной секунд до того, как двери закроются и лифт самостоятельно продолжит движение вниз. От нечего делать я щёлкнул пальцами два раза. Третий не успел.

Двери лифта закрылись и мы потихоньку побрели вниз. Удивительно медленный лифт имел свое очарование, можно было детально разглядеть это устройство прошедшей эпохи. Честно говоря, не помню, когда в последний раз к нам приходил механик проверять лифт, так что вполне могло быть и так, что канат держался из последних сил, а после третьего щелчка лифт бы рухнул с высоты около восьми жилых этажей, плюс ещё одного, технического (подвала). По крайней мере, я тешил себя этой мыслью. Она отвлекала от запаха, да и в целом старости этих псевдодеревянных стенок.

Лампочка на потолке из последних сил держалась уже три года.

Выйдя на улицу, начинает казаться, что асфальт – это точно такие же лужи, серые лишь оттого, что они отражают. Пятиэтажки навевают уют, опять поёт чайка, по-видимому свившая себе гнездо на крыше круглосуточного продуктового. Казалось, что в этом городе совершенно ничего не происходит, да и не должно происходить – головой я понимал, что на самом деле сейчас просто утро воскресенья, и ни один полоумный – кроме меня, разумеется, – не просыпается раньше полудня, но хотелось верить в то, что маленький городок абсолютно спокоен по собственной воле, по собственному желанию.

Казалось, что стоит мне закрыть глаза, пропадут и продуктовый, и чайка, и синяя грязная остановка рейсового автобуса за углом, настолько было здесь безлюдно, что мысли о симуляции преследовали меня, как невиновного преследует отряд правоохранительных служб.

А я точно проснулся?

Жестяную банку ветром принесло к моим ногам. Я просто пнул это удивительное современное перекати-поле панельных джунглей и пошел дальше.

Иногда хотелось чтобы город стал уникальным, в том числе в своей серости. Чтобы он превратился в что-то подобное Милсвиллу у Клиффорда Саймака. Чтобы здесь произошло нечто столь неординарное, настолько сложное и комплексное, что подробная биография этих улиц получила бы жанр "научная фантастика". Впрочем, и без вторжения инопланетян проблем здесь было навалом, как и в любом отдалённом уголке нашей необъятной, здесь дорогу надо было объезжать по обочине, светофор был на паре центральных перекрестков города, а набережная была чуть ли не единственным местом в городе на которое можно было взглянуть без слез. Было ощущение, что на портрете города кто-то выкрутил ползунок контрастности глубоко влево и совершенно никто не захотел этому помешать, – даже "молодежные" и "протестные" граффити были сплошь серыми и тусклыми. В таком месте я даже не знаю, как относиться к эскопистам, с жалостью или с немым восхищением.

Набережная была вымощена плиткой, берег был отодвинут от потенциальных посетителей бетонными блоками да декоративным забором, особо не делавшим погоды, но как бы припоясывающим это "веселое" место.

Я попытался посмотреть вперёд и не смог сдержать рвотных позывов, – понятия не имею через какое время смогу смотреть на воду, тем более такую мутную.

Так хотелось бы, чтоб в центральном парке водилась своя Несси, но по итогу здесь можно было встретить разве что уток, да пару раз в год аистов. Никто не знает, что они вообще забыли посреди этого захолустья (как и половина населения), но неизменно в начале весны и в середине лета здесь появлялась парочка этих стройный пернатых.

Примерно на половине пути обратно до дома я понял, что вообще-то выходил ради покупки литра молока, а не сомнительной красоты родных пинат.

Захотелось промочить горло. Помимо своей основной цели, побочной захватил ещё и бутыль минералки, благо денег хватало.

Никогда не любил лимонад. Чаще всего он не имеет собственного вкуса, единственное, что вообще чувствуешь в нем – сахар. Минералка же всегда была мне по душе, она была максимально честной, не была излишне сладкой, кислой, была иногда горькой и оставляла специфичный осадок. В любом случае я всегда знал, чего ожидаю от минералки, и точно получал ожидаемое.

Я сел на скамейку, количество трещин в которой уже перевалило за третий десяток, посмотрел в небо. Ничего нового в нем все ещё не было.

На улицах с неохотой появлялись люди, точно так же, как и я, вышедшие с определенной целью, ценностью которой и сами не задавались. Вон там шел человек средних лет, в сомнительного вида джинсах и рубашке, ещё бы "бабочку" надел и точно дал всем окружающим понять свои характер и склад ума.

Как только в моём поле зрения начали скапливаться люди, я зашагал домой с чувством выполненного долга, во всяком случае я прошел сильно больше обычного, особенно для воскресенья.

Зазвучали колокола церкви. Вернее, колокол.

Изначально их должно было быть два, но, судя по всему, деньги на второй местные деятели религии потратили по своим собственным убеждениям.

Удивительные насекомые – люди.

Небо всё ещё недвусмысленно намекало на тщетность бытия остальным жителям, мне, впрочем, оно не нужно, я и так вкурсе обо всем. Впрочем, это даже немного забавно.

Было ощущение, что в одном из окон панелек, стоящих напротив, я вскоре увижу надпись "Режиссер: Алексей Балабанов". Ну или на худой конец "Режиссер: Юрий Быков". В обоих случаях съёмочная группа была бы как нельзя кстати.

Близился полдень. Голова прямо заявляла о том, что ей необходим действительно здоровый сон, а не те сущие пустяки, что я на него выделил. В противном случае она грозилась мне ультиматумом. Не могу осуждать ее за подобные угрозы.

Я вернулся в подъезд, поднялся на этаж, провернул ключ по часовой и оказался опять в собственной квартире.

Взяв в шкафу первую попавшуюся книгу, я начал ее читать, в надежде скоротать немного времени и отогнать сон, в любом случае не суливший ничего особо хорошего.

В моей плохой памяти есть и плюсы – можно переживать первый опыт прочтения книги раз за разом, все, что нужно – это иметь как минимум пять-шесть хороших больших произведений. Пока я дочитывал шестую книгу, я забывал, о чём была первая. Вернее, помнил, конечно, но только в общих чертах, самих же персонажей, их характеры, их поведение, хоть убей, не смог бы описать.

К моему счастью, у меня было куда больше, чем пять-шесть хороших книг.

Я опять начал проваливаться в сон. То ли подушка была слишком мягкой, то ли автор книги слишком занудным, а его герои – плоским срезом давно высохшей и выцветшей эпохи, но мои глаза начинали слипаться. В любом случае, рано или поздно, мне все равно придется уснуть, даже если я боюсь такого, слишком реалистичного кошмара.

Мне совершенно ничего не приснилось. Мало когда это действительно радовало меня, видимо, сегодня – весьма неординарный случай.

Небо за окном покраснело, встречая солнце, по-видимому оно стеснялось своей первой любви, а потому окрашивалось в розово-красный румянец при первой удобной возможности. Чайки все ещё мешали прохожим мирно жить. Пятиэтажки зевали в такт влюбленным сверху. Уютнейшая картина маслом была за окном, жаль, что человеческий глаз не является фотоаппаратом, – так много прекрасных вещей хотелось бы показать друзьям, подругам, дорогим людям, ведь почти всегда все хорошее встречаешь в одиночестве, а после долго приходится объяснять, в чем же была красота того или иного цветка, дерева, обоженной покрышки, грубого граффити или царапины на старой лавочке. Многие вещи другим просто не объяснить, как бы ты ни старался, даже между людьми, говорящими на одном наречии, есть языковой барьер.

Я открыл окно и кинул сломанную зажигалку "Ангара". Надеюсь, она угодила кому-то в голову, растрескалась и вылила на него остатки сжиженного, ныне бесполезного, газа.

Мне не хотелось читать. Просто от скуки стоял на общем балконе, глядел то вниз, то вверх, и не понимал, что я вообще здесь делаю.

Хотелось позвать старшего брата, он всегда в эти моменты говорил что-то радостное, светлое, ну или иногда просто молча протягивал сигарету. Хороший человек был. Надеюсь, он им и остался.

Я вернулся в собственную комнату (спальней это было трудно назвать). Я искренне попросил свой мозг, чтобы тот во сне показал мне интереснейшие из закоулков собственной фантазии, лучшее из того, что пришло бы мне на ум. Мне хотелось чего-то доброго. Чего-то абсолютно не связанного с морем.

Я молча улыбнулся себе во все тридцать два зуба.