По всем вопросам обращайтесь на: info@litportal.ru
(©) 2003-2024.
✖
На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Когда из таинственной сени,
От темных Орковых полей,
Здесь навещать своих друзей
Порою могут наши тени,
Я навещу, о други, вас <…>
У Парни: Si du sein de la nuit profonde // On peut revenir en се monde, // Je re-viendrai, n’en doutez pas. Разница заключается в том, что знаменитую элегию Парни легко узнавал любой образованный читатель того времени, тогда как неопубликованная ода Дельвига была известна только узкому кругу его друзей.
Почему, однако, Баратынский «спорит» с Дельвигом? Дело в том, что «Элизийские поля» являются, помимо всего прочего, репликой в поэтическом диалоге Дельвига и Баратынского – ответом на опасения, высказанные Дельвигом в «Элизиуме поэтов». В этом стихотворении, также известном только близким знакомым Дельвига, покойные поэты обвиняют своего молодого собрата, проводившего время «на дружеских пирах», в том, что он «ступил <…> за Кипрою» и «Бахуса манил к себе рукой», после чего выносят ему суровый приговор: И твой удел у Пинда пресмыкаться, // Не будешь ты к нам Фебом приобщен. Баратынский уверяет Дельвига, что друга Вакха и Киприды ожидает на том свете куда более радушный прием. Этим объясняется обращение к Дельвигу в «Элизийских полях» редакции 1827/1835 г.:
О Дельвиг! слезы мне не нужны;
Верь, в закоцитной стороне
Прием радушный будет мне <…>
Кстати, редкое прилагательное закоцитный ‘находящийся за Коцитом’[63 - Позже оно появится у Андрея Белого: <…> Иразличаюсквозьтуман// Язакоцитный берег милый.] изобрел Дельвиг, употребивший его в стихотворении «Н.И. Гнедичу» (1823): Муза вчера мне, певец, принесла закоцитную новость: // В темный недавно Айдес тень славянина пришла <…> [Алексеев, 51]. А.С. Кушнер отнес форму закоцитный к числу «незабываемых „баратынских“ словообразований» [Кушнер, 48—49]. Это не единственный случай, когда поэтические инновации Дельвига исследователи приписывают его более известным друзьям.
Благодаря этой и другим отсылкам к опубликованным стихотворениям Дельвига, «посторонний» читатель тоже мог догадаться, чье имя зашифровано в «Элизийских полях». Но аудитория и здесь поделена на две части: на тех немногих, кто понимает всё, и всех прочих, которые понимают в худшем случае ничего, а в лучшем – почти всё, но не всё. Элегия адресована всем читателям, однако один уровень ее смысла предназначен – скажем словами Жуковского – f?rwenige(для немногих).
4
В этой связи мне хотелось бы упомянуть давнюю статью американской исследовательницы Соны Хойзингтон «Иерархия адресатов в „Евгении Онегине“» [Hoisington 1976][64 - На эту статью мое внимание обратил проф. М. Левитт.]. Отталкиваясь от ее размышлений, можно прийти к выводу, что в пушкинском романе позиция «имплицитного читателя» (implied reader), к которому повествователь время от времени обращается напрямую, как бы осциллирует между двумя полюсами: один полюс – это, по терминологии Хойзингтон, «пародийный читатель» (mock reader), к которому Пушкин тоже периодически обращается (Гм! гм! Читатель благородный, // Здорова ль ваша вся родня?); другой полюс – это реальные друзья поэта, к которым повествователь также адресуется прямо, как, например, к тому же Баратынскому: Певец Пиров и грусти томной, // Когда б еще ты был со мной, // Я стал бы просьбою нескромной // Тебя тревожить, милый мой. «Имплицитный читатель» – это та самоидентификация, которую текст навязывает (или, скажу осторожнее, предлагает) реальному читателю. С «пародийным читателем» пушкинского романа читатель реальный отождествиться не хочет, с реальными друзьями-читателями – не может, да и, вероятно, тоже не хочет. Тем не менее эти альтернативы важны для организации пушкинского повествования: читатель, к которому обращается поэт, реконструирует свою идентичность, ориентируясь в том числе на реплики, обращенные не к нему. Для Баратынского тоже важно как-то обозначить присутствие друзей в поэтической коммуникативной ситуации. Более того, в известном стихотворении «Мой дар убог…» он сравнивает своего идеального читателя с другом (<…> И как нашел я друга в поколенье, // Читателя найду в потомстве я).
Между тем найти такого читателя удается далеко не всегда. Вспомним, что публика не приняла ни «Домика в Коломне», ни «Повестей Белкина», будучи не в силах понять, что хочет сказать автор. А близкие друзья Пушкина (например, Вяземский и Баратынский, непонятное охлаждение в отношениях с которым наступит несколько позже), судя по всему, понимали эти тексты вполне адекватно. От «Повестей Белкина», писал Пушкин Плетневу, «Баратынский ржет и бьется» [Пушкин, XIV, 133]. Мы любим «Повести Белкина», но до сих пор гадаем, над чем же так «ржал» Баратынский.
5
Чтобы завершить тему, вернемся к Дельвигу и проблеме цитации. Примеру с «Элизийскими полями» можно противопоставить другой тип цитат из произведений Дельвига в стихах Баратынского. Во многих отношениях Дельвиг был учителем Баратынского в поэзии, и Баратынский, осваивая традиционную образность, нередко шел по стопам своего старшего друга. Приведу два примера использования Баратынским державинских формул, уже «опробованных» Дельвигом.
Один из этих примеров анализировал В.Э. Вацуро в заметке «Перевод до оригинала» [Вацуро, 27—29], где показано, что заключительное полустишие переводной элегии Баратынского «Подражание Шенье» – венчанным осокой – восходит к державинской оде «Ключ», в первой строке которого есть оборот увенчан осокою. Однако использование этой формулы у Баратынского опосредовано Дельвигом, у которого в стихотворении «На смерть Державина» находим: венчан осокою.
Другой пример был проанализирован автором этих строк [Pilshchikov, 79; Пильщиков 1999, 285—286]. Элегия Баратынского «Водопад», написанная под воздействием одноименной оды Державина, начинается так: Шуми, шуми с крутой вершины, // Не умолкай, поток седой! Все природные аксессуары водопада Баратынский позаимствовал у Державина. Зачин стихотворения повторяет державинскую строку Шуми, шуми, о водопад! Есть в «старшем» «Водопаде» и существительное поток, и эпитет седой. Но еще до Баратынского все эти элементы собрал воедино Дельвиг; он воспользовался державинскими образами в своем лицейском стихотворении «К Фантазии», в котором юный поэт описывает, как воображение ведет его в скалистые горы, Где в бездну с мрачного навеса // Седой поток шумит. Посредником между Державиным и Баратынским снова стал Дельвиг: именно у него появляется словосочетание седой поток, и (как заметил А.Б. Пеньковский) Дельвиг раньше Баратынского опробовал нестандартное расширение глагола с акустической семантикой шуметь в обстоятельственном обороте с общим значением направления движения: шуметь с чего-либо [Пеньковский].[65 - Ср. также в лицейском стихотворении Кюхельбекера «Песнь лопаря (при наступлении зимы)» (1815): <…> Пусть ручьи шумят с утеса <…> – и ранее у Ломоносова в «Переложении псалма 103» (1749): <…> Лишь грянет гром Твой, <воды> вниз шумят [Пеньковский, примеч. 2].]
Многочисленные параллели к этим примерам можно найти у Пушкина, который нередко пользовался державинскими формулами в модификациях Батюшкова. Различие между этими примерами и теми, что рассматривались в первой части статьи, заключается в следующем. В последних примерах цитация принадлежит к области литературного генезиса, тогда как в предшествующих примерах цитаты приобретали телеологическое значение. Если воспользоваться противопоставлением языковых и литературных интертекстов, которое предложил М.Л. Гаспаров, то можно сказать, что у Баратынского в «Водопаде» цитаты из Дельвига являются элементами поэтического языка, а в «Элизийских полях» они становятся частью поэтического текста. «Кружковая поэтика» делит аудиторию на два класса: тех, кто понимает вплетенные в поэтический текст литературные цитаты, и тех, кто воcпринимает факты поэтического текста в качестве фактов поэтического языка.
Литература
Алексеев М.П. Незамеченный фольклорный мотив в черновом наброске Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Т. IX. Л., 1979: 17—68.
Боратынский Е.А. Стихотворения; Поэмы; Проза; Письма. Подгот. текста и примеч. О. Муратовой и К. Пигарева. М., 1951.
Вацуро В.Э. Из записок филолога // Русская речь. 1988. № 4: 27—30.
Верховский Ю.Н. Е.А. Боратынский: Материалы к его биографии. Из Татевского архива Рачинских. С введением и примеч. Ю.Н. Верховского. Пг., 1916.
Гаспаров М.Л. Литературный интертекст и языковой интертекст // Известия РАН. Серия литературы и языка. Т. 61. 2002. № 4: 3–9.
Дельвиг [А.А.] Неизданные стихотворения. Под ред. М.Л. Гофмана. Пб., 1922.
Кошелев В.А. «Ее сестра звалась Татьяна…» [1987] // В.А. Кошелев. «Онегина» воздушная громада… СПб., 1999: 77—96.
Кушнер А. Заметки на полях: [Баратынский и грамматика; Новая рифма; Современники; Название для книги] // Арион. 2002. № 1 (33): 48—58.
Лотман Ю.М. 1980 – Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий: Пособие для учителя. Л., 1980.
Лотман Ю.М. 1992 – Текст и структура аудитории [1977] // Ю.М. Лотман. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Таллинн, 1992: 161—166.
Пеньковский А.Б. Из наблюдений над поэтическим языком пушкинской эпохи: 1. «Шуми, шуми с крутой вершины, / Не умолкай поток седой!..» (Е.А. Боратынский. Водопад, 1820) // Художественный текст как динамическая система: Материалы международной научной конференции, посвященной 80-летию В.П. Григорьева (Москва, ИРЯ РАН, 19—22 мая 2005 г.). М., 2006 (в печати).
Пильщиков И. 1994 – О «французской шалости» Баратынского // Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение. Новая серия. [Вып.] I. Тарту, 1994: 85–111.
Пильщиков И.А. 1999 – Отзыв у Баратынского: слово и значение // Язык. Культура. Гуманитарное знание: Научное наследие Г.О. Винокура и современность. М., 1999: 282—295.
Пильщиков И.А. 2004 – О «французской шалости» Баратынского: («Элизийские поля»: литературный и биографический контекст) // Русская антропологическая школа. Труды. Вып. 2. М., 2004: 61—88.
Пильщиков И. 2005 – О «французской шалости» Баратынского: («Элизийские поля»: литературный и биографический контекст) // Тартуские тетради. М., 2005: 55—81.
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: [В 16 т. М.; Л.], 1937—1949.
РА – Русский Архив. 1866. № 3. Стб. 473.
Тынянов Ю. 1934 – Пушкин и Кюхельбекер // Литературное наследство. Т. 16/18. М., 1934: 321—378.
Тынянов Ю.Н. 1977 – О литературной эволюции [1927] // Ю.Н. Тынянов. Поэтика; История литературы; Кино / Издание подготовили Е.А. Тоддес, А.П. Чудаков, М.О. Чудакова. М., 1977: 270—281.
Шапир М.И. «Евгений Онегин»: проблема аутентичного текста // Известия РАН. Серия литературы и языка. Т. 61. 2002. № 3: 3–17.
Эйхенбаум Б. 1927 – Литература и литературный быт // На литературном посту. 1927. № 9: 47—52.
Эйхенбаум Б. 1929 – Литературная домашность // Б. Эйхенбаум. Мой временник. Л., 1929: 82—86.
PeschioJ. Prankishness in Golden Age Russian Literature and Culture. PhD diss., Univ. of Michigan. Ann Arbor, 2004.
Pilshchikov I.A. Notes on the Semantics of Otzyv in Baratynsky // Irish Slavonic Studies. 1994 (1996). № 15: 75–101.
Hoisington S.S. The Hierarchy of Narratees in Evgenii Onegin // Canadian-American Slavic Studies. 1976. Vol. 10, № 2: 242—249.
Стефано Гардзонио (Флоренция – Пиза)
Лингвистическая передача и поэтическая функция итальянских имен и слов в поэзии русского Серебряного века. (Об итальянских стихах А. Блока, Н. Гумилева и М. Кузмина)
В некоторых своих статьях Татьяна Владимировна Цивьян тщательно описывает черты русского поэтического изображения Италии и одновременно определяет поэтические характеристики русской Италии, русского поэтического маршрута по Италии как элемента итальянского текста («текст Италии») русской поэзии [см.: Цивьян 1990; Цивьян 1996; Цивьян 1997; Цивьян 2000].
В данной заметке я бы хотел лишь привести некоторые данные и соображения по поводу языкового, лексического материала («текст Италии») итальянского текста русской поэзии и, в частности, по формальной передаче и функциональной роли итальянизмов в итальянских циклах нескольких поэтов русского модернизма. Анализ проведен на примерах поэзии Александра Блока, Николая Гумилева и Михаила Кузмина.
Проблема формальной передачи и функционально-поэтической роли итальянизмов касается в первую очередь топонимов и личных имен. Каждый русский поэт, начиная уже с представителей русского романтизма, развивает собственный творческий подход к данной лексической категории и принимает собственные решения по их поэтическому применению на разных уровнях поэтического текста, от ритмико-метрических до тематических. Тенденция использования итальянских имен и топонимов в стиховых окончаниях, в рифменном ряду и на звуковом уровне, была свойственна еще русской романтической поэзии, но особенно активно ее стали развивать поэты русского модернизма.
В своей предыдущей статье мне приходилось уже указывать на роль итальянских топонимов в стихах Вяч. Иванова [Гардзонио]. Здесь, в связи с итальянизмами у Иванова, я бы хотел только подчеркнуть его безупречность и эрудицию в применении итальянских слов, а также характерную для него особенность включать в свои стихи итальянские слова и выражения на латинице и чаще всего в заглавиях: LaPineta, LaSuperba, Piet?, Lalunasonnambula, Glispiritidelviso, Assaipalpitasti, Sonettodirispostaи т. д.[66 - Однако «Вечеря» Леонардо, Трамонтанаи т. д.]
Перейдем теперь к блоковскому циклу Итальянских стихов. Что касается формальной передачи итальянских слов и имен, то здесь Блок выступает очень по-разному, и в мемуарных текстах, посвященных Италии (в Молниях искусства и в отрывках из Записных книжек), встречаются погрешности и явные неточности. Приведу некоторые примеры: PalazzoVec-cio, а надо PalazzoVecchio, PalazzoPublico, вместо PalazzoPubblico, sepolchroвместо sepolcro, BoccacioBoccacinoвместо BoccaccioBоccaccino, quebellaа нужно: chebella. Перед нами обыкновенные неточности, связанные с двойными согласными. То же самое мы видим и в стихах, например, в рифменной паре залы / Галлы (имеется в виду GallaPlacidia) в стихотворении Равенна (май-июнь 1909). Форма sepolchroвозникает, очевидно, под влиянием английского (sepulchre), a queвместо che – явный галлицизм. Некоторые неточности можно найти и в случаях передачи итальянизмов кириллицей: например, название города Siena, как Сиенна (кстати, оно правильно передано в одноименном стихотворении, см. дальше), но в целом здесь Блок более точен (см., например, Кьюзи, Chiusi, Джанникола Манни, Giannicola Manni, и т. д.). Тот факт, что Блок внимательно относится к итальянским словам, засвидетельствован его интересом к итальянскому ударению. В стихах Блок следует русской традиции акцентирования некоторых слов: самый явный пример – слово гондола (gоndola), которое по-русски передано как гондола: «Гондол безмолвные гроба…» (Холодный ветер от лагуны…, 1909). Вообще данную лексему стоило бы считать полноценным русским словом с женским окончанием, так как оригинальное дактилическое окончание практически никем не применяется, за исключением Бориса Пастернака: «И гондолы рубили привязь, / Точа о пристань тесаки» (Венеция, 1913). В примечании сам Пастернак отмечает: «В отступлении от обычая восстанавливаю итальянское ударение» [Пастернак, I, 80]. Скорее всего, традиция восходит к поэзии А.С. Пушкина, и в частности к его известному наброску: «Ночь светла; в небесном поле / Ходит Веспер золотой, / Старый Дож плывет в гондоле / С Догарессой молодой».
От темных Орковых полей,
Здесь навещать своих друзей
Порою могут наши тени,
Я навещу, о други, вас <…>
У Парни: Si du sein de la nuit profonde // On peut revenir en се monde, // Je re-viendrai, n’en doutez pas. Разница заключается в том, что знаменитую элегию Парни легко узнавал любой образованный читатель того времени, тогда как неопубликованная ода Дельвига была известна только узкому кругу его друзей.
Почему, однако, Баратынский «спорит» с Дельвигом? Дело в том, что «Элизийские поля» являются, помимо всего прочего, репликой в поэтическом диалоге Дельвига и Баратынского – ответом на опасения, высказанные Дельвигом в «Элизиуме поэтов». В этом стихотворении, также известном только близким знакомым Дельвига, покойные поэты обвиняют своего молодого собрата, проводившего время «на дружеских пирах», в том, что он «ступил <…> за Кипрою» и «Бахуса манил к себе рукой», после чего выносят ему суровый приговор: И твой удел у Пинда пресмыкаться, // Не будешь ты к нам Фебом приобщен. Баратынский уверяет Дельвига, что друга Вакха и Киприды ожидает на том свете куда более радушный прием. Этим объясняется обращение к Дельвигу в «Элизийских полях» редакции 1827/1835 г.:
О Дельвиг! слезы мне не нужны;
Верь, в закоцитной стороне
Прием радушный будет мне <…>
Кстати, редкое прилагательное закоцитный ‘находящийся за Коцитом’[63 - Позже оно появится у Андрея Белого: <…> Иразличаюсквозьтуман// Язакоцитный берег милый.] изобрел Дельвиг, употребивший его в стихотворении «Н.И. Гнедичу» (1823): Муза вчера мне, певец, принесла закоцитную новость: // В темный недавно Айдес тень славянина пришла <…> [Алексеев, 51]. А.С. Кушнер отнес форму закоцитный к числу «незабываемых „баратынских“ словообразований» [Кушнер, 48—49]. Это не единственный случай, когда поэтические инновации Дельвига исследователи приписывают его более известным друзьям.
Благодаря этой и другим отсылкам к опубликованным стихотворениям Дельвига, «посторонний» читатель тоже мог догадаться, чье имя зашифровано в «Элизийских полях». Но аудитория и здесь поделена на две части: на тех немногих, кто понимает всё, и всех прочих, которые понимают в худшем случае ничего, а в лучшем – почти всё, но не всё. Элегия адресована всем читателям, однако один уровень ее смысла предназначен – скажем словами Жуковского – f?rwenige(для немногих).
4
В этой связи мне хотелось бы упомянуть давнюю статью американской исследовательницы Соны Хойзингтон «Иерархия адресатов в „Евгении Онегине“» [Hoisington 1976][64 - На эту статью мое внимание обратил проф. М. Левитт.]. Отталкиваясь от ее размышлений, можно прийти к выводу, что в пушкинском романе позиция «имплицитного читателя» (implied reader), к которому повествователь время от времени обращается напрямую, как бы осциллирует между двумя полюсами: один полюс – это, по терминологии Хойзингтон, «пародийный читатель» (mock reader), к которому Пушкин тоже периодически обращается (Гм! гм! Читатель благородный, // Здорова ль ваша вся родня?); другой полюс – это реальные друзья поэта, к которым повествователь также адресуется прямо, как, например, к тому же Баратынскому: Певец Пиров и грусти томной, // Когда б еще ты был со мной, // Я стал бы просьбою нескромной // Тебя тревожить, милый мой. «Имплицитный читатель» – это та самоидентификация, которую текст навязывает (или, скажу осторожнее, предлагает) реальному читателю. С «пародийным читателем» пушкинского романа читатель реальный отождествиться не хочет, с реальными друзьями-читателями – не может, да и, вероятно, тоже не хочет. Тем не менее эти альтернативы важны для организации пушкинского повествования: читатель, к которому обращается поэт, реконструирует свою идентичность, ориентируясь в том числе на реплики, обращенные не к нему. Для Баратынского тоже важно как-то обозначить присутствие друзей в поэтической коммуникативной ситуации. Более того, в известном стихотворении «Мой дар убог…» он сравнивает своего идеального читателя с другом (<…> И как нашел я друга в поколенье, // Читателя найду в потомстве я).
Между тем найти такого читателя удается далеко не всегда. Вспомним, что публика не приняла ни «Домика в Коломне», ни «Повестей Белкина», будучи не в силах понять, что хочет сказать автор. А близкие друзья Пушкина (например, Вяземский и Баратынский, непонятное охлаждение в отношениях с которым наступит несколько позже), судя по всему, понимали эти тексты вполне адекватно. От «Повестей Белкина», писал Пушкин Плетневу, «Баратынский ржет и бьется» [Пушкин, XIV, 133]. Мы любим «Повести Белкина», но до сих пор гадаем, над чем же так «ржал» Баратынский.
5
Чтобы завершить тему, вернемся к Дельвигу и проблеме цитации. Примеру с «Элизийскими полями» можно противопоставить другой тип цитат из произведений Дельвига в стихах Баратынского. Во многих отношениях Дельвиг был учителем Баратынского в поэзии, и Баратынский, осваивая традиционную образность, нередко шел по стопам своего старшего друга. Приведу два примера использования Баратынским державинских формул, уже «опробованных» Дельвигом.
Один из этих примеров анализировал В.Э. Вацуро в заметке «Перевод до оригинала» [Вацуро, 27—29], где показано, что заключительное полустишие переводной элегии Баратынского «Подражание Шенье» – венчанным осокой – восходит к державинской оде «Ключ», в первой строке которого есть оборот увенчан осокою. Однако использование этой формулы у Баратынского опосредовано Дельвигом, у которого в стихотворении «На смерть Державина» находим: венчан осокою.
Другой пример был проанализирован автором этих строк [Pilshchikov, 79; Пильщиков 1999, 285—286]. Элегия Баратынского «Водопад», написанная под воздействием одноименной оды Державина, начинается так: Шуми, шуми с крутой вершины, // Не умолкай, поток седой! Все природные аксессуары водопада Баратынский позаимствовал у Державина. Зачин стихотворения повторяет державинскую строку Шуми, шуми, о водопад! Есть в «старшем» «Водопаде» и существительное поток, и эпитет седой. Но еще до Баратынского все эти элементы собрал воедино Дельвиг; он воспользовался державинскими образами в своем лицейском стихотворении «К Фантазии», в котором юный поэт описывает, как воображение ведет его в скалистые горы, Где в бездну с мрачного навеса // Седой поток шумит. Посредником между Державиным и Баратынским снова стал Дельвиг: именно у него появляется словосочетание седой поток, и (как заметил А.Б. Пеньковский) Дельвиг раньше Баратынского опробовал нестандартное расширение глагола с акустической семантикой шуметь в обстоятельственном обороте с общим значением направления движения: шуметь с чего-либо [Пеньковский].[65 - Ср. также в лицейском стихотворении Кюхельбекера «Песнь лопаря (при наступлении зимы)» (1815): <…> Пусть ручьи шумят с утеса <…> – и ранее у Ломоносова в «Переложении псалма 103» (1749): <…> Лишь грянет гром Твой, <воды> вниз шумят [Пеньковский, примеч. 2].]
Многочисленные параллели к этим примерам можно найти у Пушкина, который нередко пользовался державинскими формулами в модификациях Батюшкова. Различие между этими примерами и теми, что рассматривались в первой части статьи, заключается в следующем. В последних примерах цитация принадлежит к области литературного генезиса, тогда как в предшествующих примерах цитаты приобретали телеологическое значение. Если воспользоваться противопоставлением языковых и литературных интертекстов, которое предложил М.Л. Гаспаров, то можно сказать, что у Баратынского в «Водопаде» цитаты из Дельвига являются элементами поэтического языка, а в «Элизийских полях» они становятся частью поэтического текста. «Кружковая поэтика» делит аудиторию на два класса: тех, кто понимает вплетенные в поэтический текст литературные цитаты, и тех, кто воcпринимает факты поэтического текста в качестве фактов поэтического языка.
Литература
Алексеев М.П. Незамеченный фольклорный мотив в черновом наброске Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Т. IX. Л., 1979: 17—68.
Боратынский Е.А. Стихотворения; Поэмы; Проза; Письма. Подгот. текста и примеч. О. Муратовой и К. Пигарева. М., 1951.
Вацуро В.Э. Из записок филолога // Русская речь. 1988. № 4: 27—30.
Верховский Ю.Н. Е.А. Боратынский: Материалы к его биографии. Из Татевского архива Рачинских. С введением и примеч. Ю.Н. Верховского. Пг., 1916.
Гаспаров М.Л. Литературный интертекст и языковой интертекст // Известия РАН. Серия литературы и языка. Т. 61. 2002. № 4: 3–9.
Дельвиг [А.А.] Неизданные стихотворения. Под ред. М.Л. Гофмана. Пб., 1922.
Кошелев В.А. «Ее сестра звалась Татьяна…» [1987] // В.А. Кошелев. «Онегина» воздушная громада… СПб., 1999: 77—96.
Кушнер А. Заметки на полях: [Баратынский и грамматика; Новая рифма; Современники; Название для книги] // Арион. 2002. № 1 (33): 48—58.
Лотман Ю.М. 1980 – Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий: Пособие для учителя. Л., 1980.
Лотман Ю.М. 1992 – Текст и структура аудитории [1977] // Ю.М. Лотман. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Таллинн, 1992: 161—166.
Пеньковский А.Б. Из наблюдений над поэтическим языком пушкинской эпохи: 1. «Шуми, шуми с крутой вершины, / Не умолкай поток седой!..» (Е.А. Боратынский. Водопад, 1820) // Художественный текст как динамическая система: Материалы международной научной конференции, посвященной 80-летию В.П. Григорьева (Москва, ИРЯ РАН, 19—22 мая 2005 г.). М., 2006 (в печати).
Пильщиков И. 1994 – О «французской шалости» Баратынского // Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение. Новая серия. [Вып.] I. Тарту, 1994: 85–111.
Пильщиков И.А. 1999 – Отзыв у Баратынского: слово и значение // Язык. Культура. Гуманитарное знание: Научное наследие Г.О. Винокура и современность. М., 1999: 282—295.
Пильщиков И.А. 2004 – О «французской шалости» Баратынского: («Элизийские поля»: литературный и биографический контекст) // Русская антропологическая школа. Труды. Вып. 2. М., 2004: 61—88.
Пильщиков И. 2005 – О «французской шалости» Баратынского: («Элизийские поля»: литературный и биографический контекст) // Тартуские тетради. М., 2005: 55—81.
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: [В 16 т. М.; Л.], 1937—1949.
РА – Русский Архив. 1866. № 3. Стб. 473.
Тынянов Ю. 1934 – Пушкин и Кюхельбекер // Литературное наследство. Т. 16/18. М., 1934: 321—378.
Тынянов Ю.Н. 1977 – О литературной эволюции [1927] // Ю.Н. Тынянов. Поэтика; История литературы; Кино / Издание подготовили Е.А. Тоддес, А.П. Чудаков, М.О. Чудакова. М., 1977: 270—281.
Шапир М.И. «Евгений Онегин»: проблема аутентичного текста // Известия РАН. Серия литературы и языка. Т. 61. 2002. № 3: 3–17.
Эйхенбаум Б. 1927 – Литература и литературный быт // На литературном посту. 1927. № 9: 47—52.
Эйхенбаум Б. 1929 – Литературная домашность // Б. Эйхенбаум. Мой временник. Л., 1929: 82—86.
PeschioJ. Prankishness in Golden Age Russian Literature and Culture. PhD diss., Univ. of Michigan. Ann Arbor, 2004.
Pilshchikov I.A. Notes on the Semantics of Otzyv in Baratynsky // Irish Slavonic Studies. 1994 (1996). № 15: 75–101.
Hoisington S.S. The Hierarchy of Narratees in Evgenii Onegin // Canadian-American Slavic Studies. 1976. Vol. 10, № 2: 242—249.
Стефано Гардзонио (Флоренция – Пиза)
Лингвистическая передача и поэтическая функция итальянских имен и слов в поэзии русского Серебряного века. (Об итальянских стихах А. Блока, Н. Гумилева и М. Кузмина)
В некоторых своих статьях Татьяна Владимировна Цивьян тщательно описывает черты русского поэтического изображения Италии и одновременно определяет поэтические характеристики русской Италии, русского поэтического маршрута по Италии как элемента итальянского текста («текст Италии») русской поэзии [см.: Цивьян 1990; Цивьян 1996; Цивьян 1997; Цивьян 2000].
В данной заметке я бы хотел лишь привести некоторые данные и соображения по поводу языкового, лексического материала («текст Италии») итальянского текста русской поэзии и, в частности, по формальной передаче и функциональной роли итальянизмов в итальянских циклах нескольких поэтов русского модернизма. Анализ проведен на примерах поэзии Александра Блока, Николая Гумилева и Михаила Кузмина.
Проблема формальной передачи и функционально-поэтической роли итальянизмов касается в первую очередь топонимов и личных имен. Каждый русский поэт, начиная уже с представителей русского романтизма, развивает собственный творческий подход к данной лексической категории и принимает собственные решения по их поэтическому применению на разных уровнях поэтического текста, от ритмико-метрических до тематических. Тенденция использования итальянских имен и топонимов в стиховых окончаниях, в рифменном ряду и на звуковом уровне, была свойственна еще русской романтической поэзии, но особенно активно ее стали развивать поэты русского модернизма.
В своей предыдущей статье мне приходилось уже указывать на роль итальянских топонимов в стихах Вяч. Иванова [Гардзонио]. Здесь, в связи с итальянизмами у Иванова, я бы хотел только подчеркнуть его безупречность и эрудицию в применении итальянских слов, а также характерную для него особенность включать в свои стихи итальянские слова и выражения на латинице и чаще всего в заглавиях: LaPineta, LaSuperba, Piet?, Lalunasonnambula, Glispiritidelviso, Assaipalpitasti, Sonettodirispostaи т. д.[66 - Однако «Вечеря» Леонардо, Трамонтанаи т. д.]
Перейдем теперь к блоковскому циклу Итальянских стихов. Что касается формальной передачи итальянских слов и имен, то здесь Блок выступает очень по-разному, и в мемуарных текстах, посвященных Италии (в Молниях искусства и в отрывках из Записных книжек), встречаются погрешности и явные неточности. Приведу некоторые примеры: PalazzoVec-cio, а надо PalazzoVecchio, PalazzoPublico, вместо PalazzoPubblico, sepolchroвместо sepolcro, BoccacioBoccacinoвместо BoccaccioBоccaccino, quebellaа нужно: chebella. Перед нами обыкновенные неточности, связанные с двойными согласными. То же самое мы видим и в стихах, например, в рифменной паре залы / Галлы (имеется в виду GallaPlacidia) в стихотворении Равенна (май-июнь 1909). Форма sepolchroвозникает, очевидно, под влиянием английского (sepulchre), a queвместо che – явный галлицизм. Некоторые неточности можно найти и в случаях передачи итальянизмов кириллицей: например, название города Siena, как Сиенна (кстати, оно правильно передано в одноименном стихотворении, см. дальше), но в целом здесь Блок более точен (см., например, Кьюзи, Chiusi, Джанникола Манни, Giannicola Manni, и т. д.). Тот факт, что Блок внимательно относится к итальянским словам, засвидетельствован его интересом к итальянскому ударению. В стихах Блок следует русской традиции акцентирования некоторых слов: самый явный пример – слово гондола (gоndola), которое по-русски передано как гондола: «Гондол безмолвные гроба…» (Холодный ветер от лагуны…, 1909). Вообще данную лексему стоило бы считать полноценным русским словом с женским окончанием, так как оригинальное дактилическое окончание практически никем не применяется, за исключением Бориса Пастернака: «И гондолы рубили привязь, / Точа о пристань тесаки» (Венеция, 1913). В примечании сам Пастернак отмечает: «В отступлении от обычая восстанавливаю итальянское ударение» [Пастернак, I, 80]. Скорее всего, традиция восходит к поэзии А.С. Пушкина, и в частности к его известному наброску: «Ночь светла; в небесном поле / Ходит Веспер золотой, / Старый Дож плывет в гондоле / С Догарессой молодой».
Последний отзыв
книга нужная