Сочини мою жизнь

– Понял. Не дурак. Был бы дурак – не понял, – отчего-то засмеялся собеседник.

И надо сказать сделал это так непосредственно и живо, что ледышки в душе Тани начали таять, буквально течь ручьем. Она напряглась и включила внутренний холодильник на полную мощность.

– Я что-то смешное сказала?

– Как можно? Такая образованная девушка – и вдруг смешное! Какое гнусное подозрение! Так какое у нас местоимение будет рабочим? Только уж сделайте скидочку на необразованность, разъясните, чем у нас местоимение от наречия отличается, – смеясь, спросил хозяин кабинета.

Таня чувствовала, что ее игра в деловую женщину как-то не задалась, но выбирать другое амплуа было поздно. И она решила идти до конца:

– Я не собираюсь латать пробелы вашего образования. Но если очень кратко, то говорить незнакомому человеку «ты» – это вульгарно. «Ты» – это местоимение, «вульгарно» – это наречие.

– Премного благодарен за ликбез. – На миг в его глазах мелькнуло нечто, похожее на отблеск отточенной стали.

Повисла пауза сродни мхатовской. И, похоже, он не собирался ее нарушать.

– Если мы сейчас не начнем работать, то я, пожалуй, пойду, – с вызовом сказала Таня.

– Идите.

Он больше не смеялся. Просто сидел и смотрел на нее взглядом удава. Таня не шелохнулась. Его «идите» было сродни «пошла вон». От унижения Таня растерялась. Тишина показалась ей такой долгой, что она с облегчением вновь услышала его голос.

– Но прежде чем вы уйдете, позвольте сказать вам нечто, что, возможно, пригодится в жизни. Если вам хочется играть во взрослую тетю, то выбирайте для этого другие песочницы. А я в своем кабинете буду вести себя так, как считаю нужным.

– Вы меня неправильно поняли…

– Все я правильно понял, девушка. И не перебивайте меня, а то я подумаю, что вы воспитаны еще хуже, чем я.

Таня замерла в кресле, вдруг почувствовав его объем, в котором она теряется, как песчинка. Она такая же маленькая и такая же бесцветная, беззвучная, безвкусная и безвольная. «Как стыдно быть песчинкой», – подумала Таня.

– Так вот. Не надо учить меня хорошим манерам, я владею ножом и вилкой не хуже вас, а возможно, и лучше. Мое дружеское расположение к вам вы восприняли как панибратство. Это говорит о том, что вы неумны и не чувствуете собеседника. А еще вы жеманны и лишены внутренней уверенности в себе, что пытаетесь скрыть за язвительностью и колкостью. Из этого я делаю простой вывод: для той работы, которую я надеялся вам поручить, вы не подходите. Не смею более задерживать.

И Игорь Лукич отвернулся от Тани.

* * *

Это было гуманно, потому что плакать на глазах у незнакомого мужчины было бы невыносимо стыдно. А не плакать Таня не могла.

Сначала у нее предательски задрожали губы, а потом потекло из глаз, да так обильно, что все вокруг поплыло, как будто Таня смотрела на мир из глубин аквариума. Вот теперь все сошлось, все фрагменты заняли положенное им место: она песчинка, которая смотрит на мир через толщу воды. Только вода почему-то соленая, наверное, это аквариум с морской водой. И сейчас приплывет акула и заступится за песчинку, разорвет этого ужасного Игоря Лукича. Хотя зачем акуле это надо? Песчинок вон сколько, и все они одинаковые, потому что никакие.

Скорее бежать отсюда, пока не начала всхлипывать, тогда позору не оберешься. В метро, в маршрутку, на свою конечную станцию, в убогую квартиру, в захламленную редакцию, к статьям про перенос свалок и кастрацию котов, туда, где полно таких же песчинок, как она, туда, где вместе они сбиваются в целые дюны и придумывают свою жизнь, со своими взлетами и падениями, страданиями и радостями. «Надо жить среди своих», – главная заповедь песчинки, ее рецепт счастья. «Надо жить среди своих», – тикало в ушах Тани как приговор, по которому она оставалась песчинкой на веки вечные, без права на перевоплощение. «Надо жить среди своих», – шептала Таня, сгорая от стыда и желая только одного, – поскорее оказаться как можно дальше от этого кабинета, где обитает молния в деловом костюме. «Надо жить среди своих», – под эти слова, наверное, Наполеон рвался назад, в Париж, спасаясь от морозов и непонятных русских.

Таня ринулась к дверям. Задержав дыхание, чтобы сохранить свои слезы в тайне, она рывком пересекла кабинет и плотно закрыла за собой дверь. Все, самое трудно позади. Она молодец, сдержалась, не расплакалась на глазах этого ужасного человека. Хоть с этим можно себя поздравить. Все остальное стыдно и больно, она все провалила, но хоть с этим она справилась. Он не увидел ее слез. Теперь можно выдохнуть. А заодно и расплакаться, пожалеть себя. Таня громко шмыгнула носом, ладошками растерла глаза, нервно всхлипнула и пошла к выходу сквозь длинный тоннель из железных штуковин.

Но тут из аппендикса, заменяющего кухню, со скоростью акулы вынырнула Лера. Таня совсем о ней забыла, преждевременно выпустив слезы на свободу. Лера перегородила путь, в секунду оценила ситуацию и тут же начала действовать. Она усадила Таню на гостевом диване, вручила ей стопку салфеток для промокания слез, сбегала за новым чаем с лимоном и сахаром и даже накинула на Танины плечи невесть откуда взявшийся плед. При этом она непрерывно бубнила что-то среднее между боевым кличем и бабьими причитаниями, ни к кому особо не обращаясь:

– Вот еще! Сейчас! Разбежались! Каждый раз так плакать, так слез не хватит! И что за человек такой! И нечего его слезами баловать… Чести много будет. Нет, ну ты посмотри на него, как девочку расстроил. Глазки вот такие… Тише-тише, все устроится. Если бы я так каждый раз плакала, так давно бы в старуху превратилась. Ну что ты будешь делать с ним, вот такой он человек… Да он сам себе не рад иногда. Сам себя раз в год по праздникам любит. А может, ты коньячок выпьешь? И что там у вас произошло? А не надо ему в рот смотреть, все смотрят, а потом ревут девки-дуры. Ну-ну, все хорошо, все уже хорошо…

Таня не улавливала смысл этих слов, но считывала интонацию. Лера умела успокаивать, она вообще была убедительной во всех своих проявлениях. Таня почувствовала, что акула плавает над ней, доверчиво показывая ей свое белое брюшко. К прежнему восхищению Лерой-француженкой добавилась благодарность к Лере-русской, по-бабьи сострадательной.

Наконец поток Таниных слез иссяк, и она тихо сказала:

– Пойду я, спасибо вам, извините за переполох.

– Успокоилась? Все? Тогда я пошла.

– Куда?

– К нему, – спокойно сказала Лера.

– Зачем?

– Затем! Зачем-то ведь он тебя звал?

– Не надо!

– Надо! – подмигнула Лера.

– Я убегу.

– Только попробуй. Тогда между нами все будет кончено, навек, – сказала она с нарочитой театральностью.

Лера прошла к двери Игоря Лукича и, как успела заметить Таня, без стука зашла к нему. Через несколько минут она вынырнула с грацией акулы и покровительственно сказала Тане:

– Милости просим. Не будь дурой на этот раз.

И Таня второй раз за этот кошмарный вечер вошла в кабинет.

* * *

Игорь Лукич сделал вид, что не заметил, как подурнела Таня. Красный нос и потекшая косметика шарма не добавляли, но зато слезы смыли все роли, которые она себе придумала. И от этого по второму кругу они пошли совсем иначе.

– Я, конечно, извиняюсь, был не прав, погорячился и все такое. Это я обозначаю как тезис, не будем на этом задерживаться. Словом, я осознал, ты, думаю, тоже. И хватит об этом. Согласна?

Таня кивнула, избегая смотреть на него.

– Обращаться к тебе буду на «ты», мне так проще. Тут уж извини, придется потерпеть. Теперь об обращении ко мне. Давай договариваться на берегу. Я тебя старше существенно, мне пятьдесят лет, на минуточку, поэтому я не могу настаивать, но мне было бы приятно услышать «ты» от молодой и красивой девушки. Это ты сама решишь, что, как и когда. Короче, я буду ждать, а ты форсируй это дело. Так будет проще работать.

Таня кивнула.

– Все, пошли дальше. Мне нужно твое перо. Петр Симонович тебя хвалил очень. Может, зря. Но давай попробуем. Только опыт критерий истины.

Таня кивнула.

– Вообще-то сам Петя пишет не очень, на тройку с плюсом, но вкус у него явно есть, и людей он верно оценивает.

Таня опять кивнула.

– Еще раз кивнешь, пойдешь к Лере вторую порцию слез чаем запивать, – сказал он ровным голосом, как будто предложил ей удобнее расположиться в кресле.