Блуждание во снах

Владимир отрицательно мотнул головой.

– Ну, вот. Я же и говорю: он не желал меня на свет калекой выдумать. Да я, право, и сам теперь сомневаюсь относительно собственного происхождения. Ибо точно ведаю, что жил и раньше, до знакомства с господином Махневым. Я и войну всю прошел-с и ранение получил, и награды у меня настоящие. Я, по правде говоря, так и не уразумел: отчего в тот день уснул в своей комнате, на Гороховой, а проснулся под кроватью у Владимира Ивановича. А надо бы сказать, что комнатенка-то у меня хоть и узкая, словно гроб сосновый, однако же, сухая на удивление была и клопами не богата, – хохотнул поручик. – И платил я недорого за нее. Повезло с комнатенкой. Да-с. Мне предлагали в пансион или гошпиталь Семеновский поступить, ввиду моей увечности. Но я отказался. Да и кому захочется надзором вечным пробавляться? Ни вина не выпить, ни баб в больничную палату не пригласить. А на вольной жизни бабеночки-то ко мне захаживали. И не дурственные, я вам скажу, бабеночки: справные, да и при туалетах. Иным даже нравилось раздевать меня донага и пялиться на мои немочи… До чего бабы народ любопытный. Но и телесную радость они со мной получали, канальи. Средь них слушок тогда прошел, что силен я, как мужчина. Вот они и повадились шастать – одна за другой. Кому лихо, да немочь, а им любопытство, да похоть. Они на молодце-то моем ох, как скакали, окаянные, – физиономия Рукомойникова зарумянилась.

– Дамочки-то твои, «при туалетах», небось проститутками числились? – презрительно процедил Овидий.

– Ну и проститутки, и что с того? Не институтки же ко мне захаживать должны, – поручик заливисто рассмеялся. – Проститутки очень даже ничего-с бывают. Правда, Владимир Иванович?

Махнев только виновато пожал плечами.

– Ну ладно, бог с ними, с бабами. Одни напасти, да морока от них… Ну, а по улице меня дружки на колясочке возили. Каретный мастер из немецкой слободы мне колясочку отменную смастерил, кожей сиденьице обтянул и даже навес от дождя приладил. В ней и летом и зимой удобно было ездить. Так вот и жил-поживал я потихонечку, – лицо Рукомойникова сделалось задумчивым, серые глаза увлажнились. – А в тот вечер дружок мой фронтовой, Алексеев Мишка, повез меня ни куда-нибудь, а в сам «Лондон»[27 - Лондон (здесь) (1781 – приблизительно 1898) – известный в Санкт-Петербурге трактир и гостиница на углу Невского и Адмиралтейского проспектов. (Примеч. автора)]. Там швейцар хоть и поморщился на мой «мобиль» глядючи, однако же, и рта не раскрыл, узрев награды на мундире. Крикнул он лакея. А тот полового мальчишку. Отерли они колеса брички моей от грязи и покатили меня по паркету, прямиком в залу. Там знатная публика заседала. Но многие военные и честь мне отдавали, в знак увечности моей геройской, – слёзы не удержались в глазах поручика, мутные капли, словно дождевая вода по глиняным желобам, заструились по глубоким морщинам и обмочили узорный воротник малинового халата. – В «Лондоне» мы и закусили отменно и выпили. Много выпили и с собой пару бутылок мадеры прихватили. Дома снова пили. Опосля я, видно, уснул. А проснулся, видите где… Больно мудреный карамболь со мной приключился, – пухлая рука инвалида нырнула в лохматую шевелюру и почесала затылок. – Черт знает что на поверку вышло. Я ведь и раньше частенько с дружками пьянствовал. И так, бывало, накушаемся, что рычим поутру, словно зверюги какие. Отрадно, что стены толстые – ни постояльцы, ни хозяйка не слышали. А тут с чего? Мне итак конфузливо от такого события, так вроде невинный господин из-за моих авантюр пьянских должо?н страдать…

– Ага, значит, мои видения опиумные совсем и не причем? – с радостью отозвался Владимир.

– Настоятельно рекомендую вам помолчать, господин Махнев. Относительно ваших художеств с вас еще спросится. Хотя, и не мной, – возразил Овидий.

В комнате нависла небольшая пауза.

– Давайте, господа, лучше чайку попьем, в вист партийку сыграем. А? – Рукомойников ободряюще подмигнул Владимиру мохнатым серым глазом.

– Ладно, – хмуро откликнулся карлик. – Чаю, так чаю. А насчет виста, где же мы четвертого игрока-то сыщем? Купчишка Булкин еще не освободился. Ладно, придумаем что-нибудь.

– Вы, господа, можете и вдвоем сыграть, – откликнулся Владимир. – Если не возражаете, я просто посижу на диване. Что-то я устал сильно. Думается, из меня плохой игрок нынче получится.

Ватные ноги сделали несколько шагов в сторону, колени подогнулись. Владимир даже не заметил, как шлепнулся в мягкий бархат уютного дивана, голова склонилась к подушкам, глаза заволокло туманом.

– Владимир Иванович, а как же чаёк? – прозвучал заботливый голос поручика. – Ведь остынет же. Попробуйте-ка пастилы. У Овидюшки такая знатная пастила. Я такую-с нигде не едал.

– Оставь его в покое, Василий. Видишь, он лыка не вяжет. Пусть спит себе, аки младенец. Он и при жизни-то был безумным повесой, гарцевал, словно холеный жеребец на Лоншане[28 - Лоншан – крупнейший французский ипподром, созданный в 1837 г. (Примеч. автора).]. А тут нюни распустил. Презираю…

– Ну, что – ты, Овидюшка… Зря ты так. А я вот не серчаю на него. Веришь, он мне даже по сердцу, словно бы сын родный, али сродственник близкий.

– То отец, то сын? Ты уж определись, – раздраженно отозвался слуга Виктора. – Ладно уж, пей чай, сердобольный ты мой.

Василий Степанович только хмыкнул. Довольная физиономия старого вояки склонилась над чашкой ароматного чая.

Крепкий сон спеленал Владимира по рукам и ногам, словно радивая повитуха беспокойного младенца. Перед мысленным взором вновь потекли белоснежные зефирные облака, охапки густой, свежей листвы посыпались на грудь, в ушах заиграл то ли рожок, то ли фальшивая деревенская свирелька. Но звук этот был столь монотонен, жалостлив и незатейлив, что рот Владимира скривился от глубокой зевоты. Он словно бы куда-то поплыл, влекомый перламутровыми струями лучезарного эфира.

– А у нас, господа, уже полный роббер. Две партии! – камнепадом раздался густой бас карлика. – Моя дама сделала игру, козыри нынче на нашей стороне.

Именно этот возглас и отозвал нашего героя из объятий нежного Морфея. Он вынырнул из крепкого сна, будто скатился по мокрой, гладкой траве на песчаный бережок тихой речушки. И едва пальцы ног коснулись воображаемых холодных струй, как он вздрогнул всем телом, сонные веки приоткрыли мутный взор.

Перед Владимиром предстала новая картина – карточная игра четырех господ. Двое из них были ему хорошо знакомы – это были всё те же: карлик Овидий и поручик Рукомойников. А вот откуда взялись двое других? Судя по одежде, они выглядели вельможными господами начала прошлого века – камзолы, сшитые по Петровской моде, бархатные кюлоты, суженные на коленях, тонкие шерстяные чулки и огромные башмаки с квадратными, медными пряжками, светлые, напудренные парики, румяные, щекастые лица. Где он мог их видеть?

И вдруг его осенило. Это же были два джентльмена, чьи образы красовались на портретах в комнате Овидия. Владимир медленно перевел взгляд на противоположную стену – на него темными глазницами смотрели пустующие бронзовые рамы. В одной из рам зияла угольная темнота, источающая легкие струйки желтоватого, похожего на табачный, дыма. Пространство другой приютило низкий глиняный горшок с отбитой ручкой, из горшка торчал нелепый стебель какого-то желтого цветка, напоминающий обычный подсолнух.

Сонный взгляд скользнул и по лицам старых знакомцев: голова карлика теперь была без фески и напоминала собою маленькую тыкву. Угольно-черные татарские глазки лучились от удовольствия в результате карточного выигрыша. Поручик тоже скалился в довольной улыбке, его полные женские пальцы, посверкивая яркими перстнями, дергали мочку продолговатого мясистого уха, а вторая рука… И только тут Владимир смог хорошенечко рассмотреть то, что таилось от посторонних глаз в свободном малиновом рукаве шелкового халата. На столе, распластавшись малахитовой звездочкой, с бледными, загнутыми, острыми ноготками, лежала лапка какой-то диковинной рептилии – то ли ящерки, то ли крупной жабы. Именно этой лапой Рукомойников и придерживал гусиное перо, которым записывал ходы в висте.

– У меня, господа, все четко: онеры, коронки, штрафы. Да, да все четко, – скороговоркой произнес Василий Степанович. Лягушачья лапка, скрючившись каралькой, ловко нацарапала на листочке какие-то чернильные циферки.

«Господи, какой бред! Может, мне все это сниться?» – подумал Владимир и снова погрузился в сон.

Теперь ему снилось, что он плещется в собственной купальне. Словно липовый мед, тягуче и сладко течет жаркий июльский полдень. В высоком, безоблачном небе парят острокрылые серые жаворонки и черные короткохвостые стрижи. Тонкие листья плакучей ивы роняют в реку по-девичьи чистые слезы. На противоположном берегу тихонько шелестят острые стебли камышей. То тут, то там из плотных зарослей выныривают темно зеленые и синие перламутровые головки любопытных и юрких уточек. Слышится хлопотливое кряканье и слабый писк народившихся утят.

Вода приятно обволакивает горячее, упругое тело. Владимир лежит на спине, слабо перебирая вялыми ногами. Лучи горячего солнца ласкают лицо и грудь, твердеющую мурашками от приятного озноба. Светило плавится в полуденном зените – яркая синева больно режет глаза.

Он сощурился и отвел взгляд, чтобы не ослепнуть. Тонконогая водомерка по-хозяйски проскакала по зеркальной глади пруда, прозрачными, золотыми лепестками сверкнула большая синехвостая стрекоза.

Дремлющий слух выхватывает какие-то слабые звуки – плеск воды от плавников жирного склизкого карпа, жужжание настырного овода возле стебля нежной кувшинки, далекую песню деревенских баб под ливенку[29 - Ливенка – однорядная гармоника.], в близлежащей рощице. Их короткие перепевки и звонкий смех, вначале тихие и слабые, внезапно переходят в иную, нетипичную и громкую тональность.

Владимир поежился, ошеломленный нелепостью и дисгармонией женского смеха, долетевшего из зеленой рощи. Этот смех походил на грубый мужской гогот. К нему присоединился чей-то назойливый шепот, возня и звонкие шлепки.

Махнев вздрогнул. Пруд исчез, плеснув на прощание пригоршней прохладной, свежей воды. По вялым ногам хлестнули ивовые ветки, откуда-то, из-за уха, с противным жужжанием вылетела здоровенная муха. Владимир поперхнулся, ушел под воду с головой, а когда вынырнул, то обнаружил себя сидящим на шелковом диване. Рядом с его носом теперь летала не одна, а несколько зеленых, с бронзовым отливом мух.

«Откуда их столько?» – рассеянно подумал он и брезгливо отмахнулся.

Игра в карты закончилась, закончилось и долгое чаепитие. Господа в напудренных париках возвратились назад, в родные картины. Обеденный стол тоже куда-то испарился. Старые знакомцы теперь восседали на другом шелковом диване. Хохотал Василий Степанович.

Владимир присмотрелся и обнаружил довольно странное обстоятельство: короткая ладошка карлика, растопырив мощные пальцы, лежала на…

Владимир прогнал остатки сна и окончательно пришел в себя. От неожиданности происходящего, он чуть не подпрыгнул на месте.

Одна из ладоней Овидия лежала на заголившейся толстой и бугристой ляжке поручика Рукомойникова, другая уверенная ладошка крепко держала полную, холеную ручку, увенчанную блестящими перстнями. Деревянный костыль и лягушечья лапка были отодвинуты на второй план. Овидий тискал Василия Степановича с таким жаром, как будто перед ним сидел не старый, обезображенный вояка, а обольстительная и знойная красотка.

– Ох, Васенька, полюбил я тебя всем сердцем, – страстным шепотом пояснял карлик. – Вот погоди, новую ножку и ручку разыщем тебе, и без колясочки своей ходить начнешь. И такая у нас с тобой любовь закрутится.

Липкие губы тянулись к усатому рту инвалида. Герой войны только жеманно и задорно похохатывал, но не отстранялся от бурного натиска извращенца. Овидий ловко перехватил вялую, женскую ладонь поручика, отвел ее в сторону и решительным движением полез за полу халата, поближе к ремню. Штаны Рукомойникова оттопырились внушительным шерстяным комом.

«Ну нет, господа, это уже выше моих сил, – пробормотал Владимир. – Упивайтесь вашими содомскими штучками, только, пожалуйста, без меня!»

Он попытался вскрикнуть и соскочить с дивана, но его собственные руки и ноги будто налились свинцовой тяжестью. А из горла раздалось удушливое шипение. Он поперхнулся и закашлялся. Зато гудение назойливых мух усилилось. Похоже, одна из них залетела ему прямо в ухо, а другая в рот.

«И главное, каков поручик! А еще рассказывал о своих амурных похождениях… Говорил, сколь много женщин к нему на Гороховую хаживало. Врал? Лицемерил? Как же так?» – Владимир пытался отогнать от себя крылатых нахалок.

Меж тем оба сладострастника, изувеченные судьбой и природой, пытались снять одежду, их нелепые, полуобнаженные тела слились в жарких объятиях. Более обнаженным, на счастье, выглядел Овидий – неизвестно какое бы впечатление произвел на Махнева голый торс инвалида войны. Он с трудом представлял себе анатомические подробности его нового тела.

На карлике же остались лишь тонкие восточные шальвары, кряжистый торс с выпуклой, желтоватой спиной покрылся испариной. Он походил на ловкую обезьяну, прицепившуюся к стволу широкого дерева. В один из моментов он повернулся к Владимиру боком. Прозрачная восточная ткань прилипла к разгоряченному телу и обнажила контуры внушительного орудия… Овидий в эти минуты походил на древнегреческую статуэтку Приапа – карликового роста с непомерно развитым детородным органом.

– Господи, да когда же закончится весь этот бред?! – вскричал ошеломленный Владимир. И в этот самый момент одна из мух укусила его прямо в мочку уха.

Владимир чертыхнулся и вскрикнул от боли.

– А ровно тогда, дурашка, когда ты привыкнешь! – услышал он знакомый голос, идущий, откуда-то сверху. Это был голос Виктора. – Чего это ты так переполошился? Я смотрю, в моих владениях ты стал таким непорочным, что аж меня затошнило. Нет, решительно здешние места на иных грешников плохо влияют. А? – невидимый демон расхохотался. – Володя, друг мой, неужто ты забыл о том, как сам вначале предпочитал женские мягкие и знойные прелести? Ну а потом, совершенно, впрочем, внезапно пристрастился к тонким шейкам смуглых юношей и к тощим ягодицам. А? Голубчик, ведь на вкус и цвет…товарища не сыщешь. Но ежели фортуна выпадет такого отыскать, резон я вижу с ним свою пристрастность испытать.

Теперь демон хохотал так, что со стены в комнате Овидия упал портрет одного из важных господ в светлом парике, недавнего поклонника виста, и странным образом раскололся на куски. Так, словно он был написан не на холсте, а на овальном зеркале или каменном полотне. В одном из неровных осколков вращался и поблескивал чей-то изумленный карий глаз.

– Довольно, ты меня отменно позабавил. Пошли же в класс, мой целомудренный избранник.

Владимир почувствовал, как кто-то невидимый потянул его за рукав. Через секунду перед ним снова открылся длинный коридор, застланный красной ковровой дорожкой. В этом же коридоре, неизвестно откуда, появился новый ряд высоких, дубовых дверей. Теперь невидимка легонько подталкивал его в спину, заставляя двигаться в нужном направлении. Пройдя мимо двух дверей, его остановили возле третьей, что была выше и шире остальных.