Докричаться до небес

Мистик кивнул Клейстеру, а он открыл дверь в комнату записи и похлопал меня по плечу:

– Филыч, ты только не торопись. О`кей? Спокойно пишемся. Без нервяков. Лады?

– Я постараюсь, Макс.

Меня немного стопорнуло от этого напутствия. Я впервые посмотрел на стойку микрофона и осознал, что сейчас мне нельзя облажаться. Тупо нельзя.

Наушники. Закрыть глаза. Каким-то шестым чувством увидеть, как Мистик за стеклом что-то говорит Клейстеру, и в комнате гасится свет. Остаётся только крохотная лампочка, освещающая пульт.

– Фил?

– Секунду. Дай мне секунду, – я делаю глубокий вдох и киваю.

Первые аккорды, а у меня сводит сердце и сохнет в горле. Накрыв микрофон ладонью, я растворяюсь в музыке, словно кубик сахара в кружке кофе. Меня здесь нет. Никого здесь нет. Есть только музыка и слова, которые просятся наружу. И я шепчу:

– Каждый день, каждый вздох, каждый удар сердца… Мама, прошу, поговори со мной… Хотя бы минуту…

Мой голос хрипит и я мотаю головой.

«Мама, помоги мне…»

Мистик, добавляет громкость. Будто чувствует, что сейчас мне нужно чуть больше этой грусти, а я встаю почти вплотную к микрофону. Так, что кончик носа упирается в сетку фильтра.

Прости меня, мама, я сегодня очень пьян.

Ты знаешь, мама, не спасает этот план.

Скажи мне, мама, что мне делать, как мне быть?

Ты дай совет, как дальше сыну нужно жить.

Я знаю – слышишь все, о чем тебя молю.

Ты видишь, мама, на коленях я стою.

И пусть молчишь ты, но я знаю, ты со мной.

Скажи мне, мама: «Как дела? Ну что с тобой?»

И я кричу сквозь слезы: «Мама, ты прости!

За то, что сын твой стал таким, сошел с пути.

За все грехи. За то, что рядом нет тебя.

Я умоляю, мама, ты прости, прости меня!»

Мне говорили: «Время лечит», – но все врут.

Я знаю мама, ты одна со мною тут.

Ты знаешь, мама, как сжирает эта боль.

Помолись за меня, прошу, скажи, в чем моя роль.

Я, словно призрак, превращаюсь в свою тень.

И ненавижу этот мир, ведь каждый день

С восходом солнца ты вновь таешь среди снов.

Только ты одна знаешь, как не хватает твоих слов.

И я кричу сквозь слезы: «Мама, ты прости!

За то, что сын твой стал таким, сошел с пути.

За все грехи, за то, что рядом нет тебя.

Я умоляю, мама, ты прости, прости меня!»

Я делаю шаг назад. Второй, третий. Рукавом вытираю лицо и осторожно снимаю наушники. Мне сложно поднять глаза и посмотреть на пацанов. Стыдно за то, что они увидели мои слезы. Страшно признаться, что оказался таким слабаком. Несколько минут в абсолютной тишине, и я медленно подхожу к микрофону, поднимаю взгляд, не решаясь ничего спрашивать. Как бы не записалось, второй раз мне уже не поможет. Момента лучше уже не будет.

Мистик стягивает свои наушники, показывает большой палец и отворачивается от меня и Клейстера. А Макс сидит на диване, сгорбившийся, натянув капюшон так, что видно только часть подбородка, трет ладонью глаза, мотает головой и тянется за сигаретами.

12

После записи накатило состояние дикого и тупого опустошения. Все вдруг стало каким-то неважным и в момент утерявшим любой смысл. Я даже не стал слушать, что получилось. Кое-как скинул кроссовки, добрел до кровати и рухнул, заворачиваясь в одеяло, как в кокон – единственное, на что у меня хватило сил. Закрыл глаза и вырубился, провалился в темноту без единого сновидения. Словно смог выпросить еще одну передышку у памяти, изматывающей меня каждую ночь своими кошмарами. А когда проснулся, первая мысль в голове прозвучала словами и голосом мамы: «Ты молодец, зайчонок… Молодец!»