Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий

В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!

Как ни странно, есть исследователи, кои уверяют: на Благовещение Пушкин выпускал из клеток… канареек!

Нет, канарейки – птицы домашние, южные, и на воле, в холодной России, им не житьё. А для той благой цели продавались иные птахи. «В Страстную неделю и в неделю Светлого Воскресения разносят птичек в клетках, как-то: жаворонков, синиц, подорожников, – писал историк, – и продают их, с условием на выпуск».

С этими пушкинскими стихами связано иное, укоренившееся заблуждение. Правда, птиц на Руси принято было выпускать на Благовещение. Но в Петербурге бытовала иная традиция: свободу пернатым пленницам даровали на Пасху, в день Светлого Христова Воскресения. Да и сам Пушкин из Бессарабии, «чужбины», напоминает о том Николаю Гнедичу: «Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в Светлое Воскресение выпускать на волю птичку? вот вам стихи на это…»

В том 1823 году Пасха, «светлый праздник весны», пришлась на 22 апреля, а пушкинская «Птичка» «вспорхнула» на бумажный лист ровно через три недели, в воскресный майский день. Но вот какой птице Пушкин даровал тогда, в апрельском Кишинёве, свободу? Этого уж не узнать. Однако точно не канарейке.

Да, крохи-певуньи родом с испанских Канарских островов (увы, не «вольные птицы»!) были любимы многими русскими семьями, но особо знали и ценили их мелодичные трели Гончаровы. Да и сама их фамильная усадьба, вернее, село Полотняный Завод Медынского уезда Калужской губернии, славилось на всю Россию своим канареечным промыслом. С младенчества слышала пение жёлтых птах, все их благозвучные переливы и россыпи, Наташа Гончарова, равно как и пятеро её братьев и сестёр. Любопытна краткая запись, уцелевшая в фамильном архиве: «Пять пар кинареек (sic!)». Пометку сделал для памяти Афанасий Николаевич, купивший на ярмарке певчих птиц для любимицы-внучки Ташеньки. Как радовалась дедушкиному подарку девочка!

Наслаждался канареечными трелями и сам Александр Сергеевич, бывая в Полотняном то на правах жениха, то как отец семейства. Дети поэта, сызмальства жившие в калужской усадьбе, могли созерцать маленьких певуний в изящных клетках, развешенных в кабинетах и гостиных господского дома.

Что и говорить, канарейки из Полотняного Завода заслуженно снискали славу как необычным строем самой песни, так и особой её задушевной мелодичностью.

Начиналось пение с переменного, тихого входа нескольких музыкальных фраз, колен. Вначале шло колено, именуемое «овсянкой», затем слышался сладкозвучный тур «валик», плавно перетекавший в чудесную «серебристую россыпь». Песня звенела, набирала силу, рвалась вверх: знатоки различали птичьи колена, имевшие свои особые названия: «колокольчик», «кулики», «дудка». Низкой, густой либо, напротив, высокой звонкой трелью и завершался канареечный концерт. Под одобрительный гул и восторженные возгласы благодарных слушателей.

Бытовала своя «канареечная школа». Обучение пению начиналось так: подросших молодых самцов отделяли от самок; подвешивали клетки с «молодёжью» близко к испытанному, знающему своё дело певцу, дабы «солисты» перенимали от «старика» музыкальные премудрости. Да и сами заводчики обучали пернатых питомцев, наигрывая для будущих «звёздочек» красивые мелодии на особом органчике или насвистывая на дудочке.

Не только купцы да приказчики, но и фабричные рабочие занимались полюбившимся в этом Калужском краю занятным промыслом. Ездили торговать «певучим товаром» в разные российские города, а иные смельчаки добирались и до Китая. Канареечный же промысел (или «канареечную охоту») величали не иначе как «изящным».

Но чаще за молодыми кенарями наезжали в Полотняный Завод скупщики. Вот обычное газетное объявление тех лет: «Пятьсот штук канареек только что привезены из Калуги, отлично поют днём и при огне…» Цифры впечатляют: каждый год из Полотняного Завода «разлетались» по городам и весям до четырёх тысяч канареек! Вот уж, «певчая столица» России!

Гостиная лопасненского дома. Фотография автора. 2015 г.

Самочки ценились дешевле, а кенари – много дороже. На особо выдающихся певцов цена доходила до пятидесяти рублей за особь. По тем временам – цена высочайшая. За искусного кенаря не скупились порой отдать и породистого жеребца!

…Экскурс в недавнюю нашу историю. В ХХ веке, вернее в постреволюционной России, любовь к канарейкам стала стремительно угасать. Да и самих милых певуний объявили вдруг «символом мещанства»! Особо звал на борьбу с «оголтелыми канареицами» Владимир Маяковский:

Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!

Да, поистине страшная «угроза» нависла над светлым и радужным будущим! Любопытно, стихи пролетарского трибуна явились на свет через столетие после пушкинской «Птички». В одних – призыв «свернуть головы» – надо полагать, не одним канарейкам (!); в других – даровать свободу, и не только птахам.

Коммунизм «был побит» отнюдь не канарейками! Прорастёт через все невзгоды иное столетие, и в возрождённом из послевоенных руин дворце-музее Гончаровых в Полотняном Заводе вновь защебечут былые любимицы.

…Но вернёмся в подмосковную Лопасню. Тётушки Гончаровы, хозяйки имения, доводились родными племянницами Наталии Николаевне. Как у всего фамильного клана Гончаровых, любовь к канарейкам была у них в крови. Нельзя исключить, что канарейки из Лопасни (те самые, что «спасли» пушкинскую рукопись!) имели своих «прародительниц» из Полотняного Завода. Связь-то самая что ни на есть прямая, родственная!

Архивная магия

А начиналось всё с архивов. Сколько часов, дней, недель провёл Пушкин в их недрах! Это увлекательнейшее для историка занятие сродни, быть может, игорному азарту!

Образ царя-реформатора волнует, будоражит воображение: Пушкин уже давно пытается облечь деяния Петра не только в поэтическую ткань, но и в строгую историческую прозу.

Мысль о том зрела у Пушкина давно, чему свидетельством дневниковая запись Алексея Вульфа от сентября 1827 года: на рабочем столе, за коим сидел поэт, «в молдаванской красной шапочке и халате», среди прочих книг заметил мемуарист и «Журнал Петра I». А сам Пушкин делился тогда с приятелем новым и необычным замыслом.

Цель трудна и почти недостижима – возродить из небытия образ русского исполина. Но не привычным путём воспевания и возвеличивания царя-преобразователя России. Славословиями не оживить фигуру Петра – бронзовую ли, восковую ли «персону», – не наполнить её животворными силами, не вдохнуть жизнь… А лишь воскрешая былые дни из крошечных, разлетевшихся во времени фрагментов, каждый из которых должен занять свою нишу бытия. Только так, подобно археологам, можно вновь слепить из осколков античную вазу или амфору, воссоздать целостность первообраза. Всё это сродни некоему чародейству!

Пушкина легко представить чернорабочим архивных недр. Какое же великое множество забытых челобитных, указов, жалоб, реляций пришлось ему буквально перелопатить, чтобы повернуть вспять течение времени и, в нарушение незыблемого закона, дважды войти в одну реку!

Работа без оглядки на сиюминутные реалии, на строгость цензуры, это работа – на вечность.

Не «архивный государь», но могучий, полный праведной ярости русский царь врывается в жизнь со страниц «Полтавы»!

Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Пётр. Его глаза сияют.
Лик его ужасен. Движенья быстры.
Он прекрасен,
Он весь как божия гроза.
Идёт. Ему коня подводят.

Вот уже медный Пётр, августейший всадник, оглашая звоном копыт петербургские мостовые, мчится за дерзким безумцем:

А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?

Но гениальные строфы рождены буйством поэтической фантазии! Иное дело – историческая проза, строгая, документальная. Дабы архивы смогли приоткрыть свои тайны, «доверив» их отважному незнакомцу, нужно разрешение самого государя. Николай I дозволение дал, о чём Пушкин в июле 1831 года радостно сообщает другу Нащокину, из Царского Села в Москву: «Нынче осенью займусь литературой, а зимой зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне царём. Царь со мною очень милостив и любезен».

Следом летит письмо в Петербург Петру Плетнёву: «Кстати скажу тебе новость… царь взял меня в службу – но не в канцелярскую, или придворную, или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: Puisqu’il est mariе et qu’il n’est pas riche, il faut faire aller sa marmite[1 - Раз он женат и небогат, надо дать ему средства к жизни (буквально: «заправить его кастрюлю») (фр.).]. Ей-богу, он очень со мною мил».

Время движется своим чередом: Александр Сергеевич зачислен в Коллегию иностранных дел, допущен к работе в архивах. Знакомцы поэта спешат оповестить о знаменательном событии. Вот и Орест Сомов, критик и журналист, делится своими восторгами с приятелем: «Скажу вам приятную новость: Пушкин сделан историографом Петра Великого, причислен к Иностранной Коллегии, и велено открыть ему все возможные архивы… Спасибо Царю за Пушкина».

Новость, однако, не всеми принималась столь ликующе. Так, Александр Яковлевич Булгаков, московский почтовый директор, с иронией замечал в письме к брату Константину: «Лестно для Пушкина заступить место Карамзина, ежели только правда это. Пусть употребит талант свой, ум и время на дело полезное, а не на вздорные стишки, как бы ни были они плавны и остры».

У Пушкина – не одни злопыхатели, явились и… конкуренты. Уже давно «возделывает» сию ниву – воссоздание деяний Петра на фоне его эпохи – оппонент поэта Павел Свиньин. Литератор, он же историк и собиратель древностей. Павел Петрович крайне раздосадован, что Пушкин вторгся в его область, как он убеждён, безо всяких на то прав. «Читали ли вы повести Белкина? Как Вам кажутся? – риторически восклицает он. – По-моему, проза не поддержит славы творца Руслана, и я не понимаю, как Правительство могло возложить на поэта дерзкого, своенравного, прихотливого – писать Историю Петра Великого (если это правда!). Удивляюсь, как и Пушкин взялся за предмет столь трудный, скучный, многодневный? Впрочем, чему дивиться: нынешним Гениям всё возможно: он, чай, не откажется пойти в Адмиралы?»

Верно, не зря в эпиграмме «Собрание насекомых» Пушкин так метко окрестил Свиньина «российским жуком»! Да и «героем» пародийной детской сказки «Маленький лжец» выведен всё он же, «лжец» Павел Петрович.

Однако все те досужие разговоры, если и долетали до ушей поэта, не могли охладить его исследовательский пыл: он всецело поглощён открывшимся перед ним новым увлекательным поприщем. На исходе 1831-го Николай Языков пишет брату: «Пушкин только и говорит, что о Петре… Он много, дескать, собрал и ещё соберёт новых сведений для своей истории, открыл, сообразил, осветил и прочее…»

Отголоски тех кропотливых архивных розысков в письмах поэта к жене: «Ты спрашиваешь меня о «Петре»? идёт помаленьку; скопляю матерьялы – привожу в порядок – и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок».