Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий

«С генваря очень я занят Петром».

«В Архивах я был и принуждён буду опять в них зарыться месяцев на 6; что тогда с тобою будет? А я тебя с собою, как тебе угодно, уж возьму».

По слову Пушкина, и сбылось: ныне ученические тетради Наташи Гончаровой стали достоянием Российского государственного архива! Теперь на соседних стеллажах рядом с древнейшими манускриптами хранятся и тетрадки юной Натали. На их последних страницах, исписанных круглым детским почерком, синеют маленькие прямоугольники штампов: «Государственных архив древних актов». Записи будущей избранницы поэта стали достоянием истории, документами государственной важности.

История – дама с причудами: в особняке на Большой Пироговке хранится не только доставленный из калужской усадьбы Полотняный Завод «Фонд Гончаровых», но и перешедший туда архив Коллегии иностранных дел, документы коего Пушкин тщательно изучал во время работы над «Историей Петра» и где на одном из дел сохранились его пометки.

Вот что любопытно, – «пустышка» Натали, как её «окрестят» в ХХ веке, знала о работе мужа над «Историей Петра», живо интересовалась, как продвигается его труд. И Александр Сергеевич поддерживал её интерес. Тем более что царь Пётр был почитаем в семействе Гончаровых: именно он способствовал зарождению их фамильного дела. Первый российский флотоводец Пётр I с отеческим вниманием следил за деятельностью Афанасия Гончарова, чему свидетельством обращённые к нему письма. В «Истории Петра» Пушкин не преминул упомянуть о том: «В 1717 году из Амстердама подрядил Пётр между прочим плотинного мастера и послал его к калужскому купцу Гончарову, заведшему по его воле полотняную и бумажную фабрику. Пётр писал Гончарову».

Прежде гостиную дворца в Полотняном Заводе украшал парадный портрет патриарха гончаровского рода: старец в напудренном парике с завитыми локонами, в бархатном камзоле. Острый ироничный взгляд, тонкие поджатые губы – портрет скорее царедворца, нежели владельца многих заводов. В руке Афанасия Гончарова, как величайшая драгоценность, письмо Петра Великого!

Из семейных преданий

Сопричастность с судьбой России и собственным древним родом Пушкин ощущал особо остро, оттого-то и мыслил «показать историю домашним образом». Да и сама «История Петра» не история ли Отечества, пропущенная через призму семейных отношений?!

Поэт, по его же признанию, всегда «со вниманием вслушивался в генеалогические исследования». Гордился героическими предками, коих не единожды упоминал Карамзин на страницах своей славной «Истории государства Российского». И ту фамильную гордость Пушкин ставил превыше литературных заслуг! Удивительное откровение: «…Предпочитать свою собственную славу славе целого своего рода была бы слабость неизвинительная». Да, неожиданное признание из уст великого поэта.

Важно: для Пушкина понятия «честь Отечества» и «семейная честь» – равнозначны. И не случаен его горестный вздох в одной из последних статей: «Никто не вздумал заступиться за честь своего отечества…»

«Но что в сущности давала Пушкину эта любовь к предкам? – вопрошал поэт и публицист Иван Аксаков. – Давала и питала лишь живое здоровое историческое чувство. Ему было приятно иметь через них, так сказать, реальную связь с родною историей, состоять как бы в историческом свойстве и с Александром Невским, и с Иоаннами, и с Годуновым. Русская летопись уже не представлялась ему чем-то отрешённым, мёртвою хартией, но как бы и семейной хроникой…»

В «историческом свойстве» Пушкин состоял и с Петром I, более того – в духовном родстве с венценосцем через прадеда Абрама Петровича, принявшего отчество августейшего восприемника.

Как-то забылось, что Пушкин и Пётр родом из одного столетия! Только Пётр в XVIII столетии, «безумном и мудром», завершил земное существование, а Пушкин – явился на белый свет. И разделял их временной разрыв всего лишь в семьдесят с небольшим лет! Зато с русским царём, помимо Абрама Ганнибала, довольно близко знались другие предки поэта. Но не всегда близость к трону даровала им желанные богатство и знатность.

В автобиографических записках Пушкин посвятил горестному событию из фамильной хроники всего лишь одну строчку: «При Петре I сын его, стольник Фёдор Матвеевич, уличён был в заговоре противу Государя и казнён вместе с Циклером и Соковниным».

Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни…

Один из далёких предков поэта, молодой стольник Фёдор Пушкин, сын боярина Матвея Степановича, был в рядах заговорщиков (замечу, Фёдор был женат на дочери одного из них – Соковнина), покушавшихся на жизнь Петра I.

В «Истории Петра» описана та семейная трагедия: «Окольничий Алексей Соковнин, стольник Фёдор Пушкин и стрелецкий полковник Циклер сговорились убить Государя на пожаре 22 января 1697 <…>

Пётр приказал гвардии капитану Лопухину в назначенный час быть с командою в такой-то дом (к Соковнину?), а сам, не дождавшись, приехал туда с одним денщиком… Заговорщики захвачены были в Преображенском и казнены четвертованием 5 марта.

Пётр во время суда занемог горячкою; многочисленные друзья и родственники преступников хотели воспользоваться положением Государя для испрошения им помилования…

Петр I накрывает заговорщиков в доме Цыклера 23 февраля 1697 года. Художник А.И. Шарлемань (среди заговорщиков и предок поэта Фёдор Пушкин)

Но Пётр был непреклонен; слабым, умирающим голосом отказал он просьбе и сказал: надеюсь более угодить Богу правосудием, нежели потворством».

С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.

После казни Фёдора Матвеевича, свершённой на Красной площади в марте 1697-го, фортуна словно стороной обходит род Пушкиных.

«Гнев венчанный» пал на одних предков Александра Пушкина, в буквальном смысле поплатившихся головами за мятежный умысел, другие же были Петром жалованы и любимы.

Снискал царское доверие прапрадед поэта Юрий Алексеевич Ржевский. В юности Юрий Ржевский – подпоручик Преображенского полка. Волею Петра отправлен был в Италию учиться морскому делу, плавал затем на русских бригантинах. В 1718 году Юрию Алексеевичу велено было ехать в Нижний Новгород, где в окрестных заволжских лесах нашли прибежище не желавшие отречься от «старой веры» раскольники. Вот их-то, по царскому указу, и надлежало извести Юрию Ржевскому.

В 1722 году Пётр I отправился в Астрахань, а сопровождал его в путешествии Иван Михайлович Головин, другой прапрадед поэта. В мае, будучи со свитой в Нижнем Новгороде, великий государь заезжал отобедать к вице-губернатору Юрию Ржевскому. Сохранилась запись в походном журнале императора: «29 мая; после обеда был у вице-губернатора Нижегородского Ржевского…»

Тот царский визит к прапрадеду Ржевскому помянет поэт и в «Истории Петра». После того, как Пётр осмотрел в Нижнем Новгороде суда и «велел некоторые исправить, обедал у барона (NB) Строгонова; на другой день у губернатора…».

Логично предположить, что на обед в дом к Юрию Ржевскому зван был и его давнишний приятель, Иван Головин. Ведь в молодости они вместе постигали мудрёные флотские науки в Венеции, одном из красивейших городов Европы, и в тот далёкий майский день оба они предались милым воспоминаниям. Так что историческая встреча двух прародителей поэта (его прапрадедов – по отцовской и материнской линиям) состоялась благодаря Петру I.

Русское хлебосольство было тогда в чести. Однако на обеде у нижегородского губернатора приключился казус: в пироге, испечённом для царской особы, обнаружили… тараканов. К счастью для всего семейства Ржевских, Пётр I, испытывавший к тараканам сильнейшую брезгливость, не притронулся к сему пирогу. Тараканы те были якобы подложены в пирог поваром, подкупленным недругами губернатора.

Эту семейную притчу любила рассказывать кудрявому внуку Александру бабушка Мария Алексеевна. Замечу, Юрий Алексеевич Ржевский приходился ей родным дедом. В пору же царского визита к нижегородскому вице-губернатору Ржевскому его маленькой дочери, в будущем – прабабке поэта, минул всего лишь годик.

Однако в «Историю Петра» фамильную легенду Пушкин, придерживаясь строгих документальных свидетельств, не включил.

Незавершённая история

Не только слово, начертанное на листе, будь то строка государева указа или давнего забытого письма, но «изустные предания» значимы для Пушкина. Всё это драгоценные блестки исторической материи, из коей ткался живой образ героя. В памяти современника запечатлелся «очаровательный вечер», что прошёл 6 января 1837-го у австрийского посланника графа Шарля-Луи Фикельмона: «Там образовался маленький кружок, состоявший из послов Франции и Пруссии, Пушкина, князя Вяземского… Разговор был разнообразный, блестящий и полный большого интереса… Пушкин рассказывал нам анекдоты, черты из жизни Петра I, Екатерины…»

Жизнь поэта измерялась уже днями и вот-вот готова была сама обратиться историей…

В 1832 году, в самом его начале Пушкин приступил к работе в архиве, где ему отвели особую комнату для занятий: доступ к секретным бумагам царствования Петра по распоряжению Николая I был для него открыт. В марте поэт через графа Бенкендорфа просит государя дозволить ему осмотреть библиотеку Вольтера, купленную его августейшей бабушкой.

Вольтер, «баловень Европы, собеседник Екатерины Великой и Фридерика II», мирно почил в Париже в мае 1778 года. После кончины французского просветителя, поэта, трагика и публициста русская императрица изъявила желание стать владелицей его богатейшей библиотеки. Доверенный Екатерины II в Париже должен был обсудить сие предложение с наследниками Вольтера. Послания самой императрицы к философу также надлежало вернуть в Россию. Племянница Вольтера, став наследницей, уступила книжное собрание знаменитого дядюшки и письма его августейшей корреспондентки за баснословную сумму в пять тысяч экю, что равнялось трём тысячам рублей золотом. Цена поистине царская!

И вот осенью 1779 года корабль, гружённый почти семью тысячами книг и сорока рукописными томами, пришвартовался к петербургскому причалу. Увы, среди книжного богатства (страницы многих книг испещрены были пометками самого Вольтера) не было писем императрицы, они стали достоянием просвещённой общественности позже.

Прибывшую из Франции библиотеку разместили в Эрмитаже, и числились в ней редчайшие фолианты и рукописи, отражавшие царствование Петра Великого. Однако пользоваться собранием вольнодумца Вольтера («Наперсник государей, идол Европы, первый писатель своего века, предводитель умов и современного мнения» – так величал его Пушкин) пытливым читателям строго возбранялось. Лишь для поэта было сделано счастливое исключение.

Образ русского царя предстал на страницах «Истории Российской империи при Петре Великом» – обширном труде Вольтера. К слову, автор имел редчайшую возможность лицезреть самого Петра. «Когда я его видел сорок лет тому назад ходящим по парижским лавкам, – вспоминал знаменитый француз, – ни он, ни я ещё не подозревали, что я однажды сделаюсь его историком».

Случилась та знаменательная встреча в 1717 году, во время визита Петра I в Париж. Рискну предположить, что тогда же Вольтер мог встретить и Абрама Ганнибала, следовавшего тенью за своим августейшим покровителем. Но интереса к колоритной фигуре «царского арапа» будущий биограф русского монарха, явно, не проявил. Увы…

«Мудрец на троне – вот мой герой» – собственному девизу Вольтер остался верен, чему свидетельством его солидный научный труд. Правда, со временем взгляды просветителя изменятся: он будет ратовать о замене жизнеописаний коронованных особ историей народов. Перу Вольтера принадлежит и «История Карла XII». Изучив деяния шведского короля, он уверовал, что Пётр «гораздо более великий человек, чем Карл». Ведь русский самодержец был не только полководцем, одержавшим блистательную победу над шведским собратом, но и – царём-законодателем, царём-созидателем. «Один-единственный человек изменил величайшую империю в мире» – верно, это смелое замечание француза не могло не запомниться Пушкину.

Эпитеты, коими «награждает» Вольтер своего героя: «великий государь», «творец новой нации», «превосходнейший адмирал», «лучший лоцман на севере Европы», «превосходный плотник». В историю России император Пётр I вошёл как неутомимый труженик и преобразователь всех её основ.

Славному философу принадлежит и парадоксальная мысль – выбить на посмертном памятнике: «Здесь лежит тот, кто задумал написать историю Петра I». Воистину дерзновенная мечта!

…Пушкин мыслил завершить историю царствования Петра Великого за недолгий срок, приступив к ней вплотную в конце 1834-го. Но огромность работы, некая её безбрежность, не позволила осуществить задуманное. То был титанический труд, почти нереальный для исполнения одним человеком. Знакомец поэта, историк Михаил Погодин сумел постичь значимость того, что успел проделать Пушкин: «В последние годы… Пётр Великий занимал всё его внимание. С усердием перечитал он все документы, относящиеся к жизни великого нашего преобразователя, все сочинения о нём писанные».

Егор Егорович Келер, действительный статский советник, академик и археолог (именно через него Пушкин познакомился с библиотекой Вольтера в Эрмитаже), запомнил слова поэта, гостившего у него в декабре 1836-го: «Я до сих пор ничего ещё не написал, занимался единственно собиранием материалов: хочу составить себе идею обо всём труде, потом напишу историю Петра в год или в течение полугода и стану исправлять по документам».

Не сбылось. «История Петра» осталась незавершённой, хотя Пушкин и полагал вскоре окончить сей труд. Уже разворачивалась перед глазами поэта величественная и грозная картина царствования Петра Великого.

Григорий Александрович Пушкин, внук поэта, давший новую жизнь затерянной рукописи. 1915 г.

Буквально за неделю до роковой дуэли Пушкин, печалясь, говорил Плетнёву, что цензура не позволит издать его «Историю Петра». И вот что поразительно: на самом краешке жизни, накануне смертельного поединка – 25 и 26 января, – поэт вместе с Александром Тургеневым разбирал архивные свидетельства, в частности донесения французских послов при дворе Петра I. Как кручинился после Александр Тургенев, что не успел Пушкин завершить начатое: «Он… знал и отыскал в известность многое, чего другие не заметили. Разговор его был полон… любопытных указаний на примечательные пункты и на характеристические черты нашей истории»!

Ему вторил и князь Пётр Вяземский: «В Пушкине есть верное понимание истории… принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость. Он не писал бы картин по мерке и объёму рам, заранее изготовленных, как то часто делают новейшие историки для удобного вложения в них событий и лиц, предстоящих изображению…»