Тени ушедших времен

– Ну, тихо мне тут! А то враз в кандалы закую! Смотри у меня! – прикрикнул на Петра полицейский.

– Да ладно, на каторгу отправляюсь, так уж и помечтать нельзя, – огрызнулся Петр.

Но полицейский смерил его уничтожающим взглядом и со словами: «Клюнет тебя еще жареный петух!» отошел в сторону.

Петр остался с матерью один на один. Тут он быстро-быстро заговорил полушепотом:

– Маманя, приведи Еленьку Христа ради, я ей, бедолаге, нос откушу. Так я порешил. И буду я тогда спокойно каторгу свою отбывать, и на нее никто не позарится. Да и вам спокойней, с отцом не браниться.

Несчастная мать только махнула рукой, поднялась с трудом, посмотрела на сына и, не слова не говоря, ушла.

Она рассказала Михайло, что удумал Петр.

– Я этому стервецу сам нос откушу! Как его язык поганый повернулся сказать такое, – совсем рассерчал отец.

– Ладно, Михайло, не заводись. Не будем Елену на эти проводы брать с собой от греха подальше. Только знай наперед, как жили одним двором, так и жить будем, пока мы живы. А помрем мы, там уж Елене самой решать, – примирительно сказала Аксинья.

Елена и Матвей

Прошло долгих четыре года с того времени, как Петра угнали в Сибирь. Перед его отправкой Елена все же хотела исполнить свой супружеский долг и сходить попрощаться с мужем перед этапом. Но родители Петра стали неожиданно отговаривать ее и просить:

– Не ходи ты туда, Елена! Дома побудь. Мы сами скажем ему все, что надобно.

Очень удивилась она тогда их словам, но ослушаться не посмела. Уже позже, перед самой своей смертью, Аксинья рассказала Елене, что хотел учудить Петр, и бедная женщина поняла, что спасли ее старики от тяжелого испытания.

Так и остались у них две избы в одном дворе. Обе небольшие, но места всегда всем хватало, а сейчас их двор опустел. В одной избе жила Елена, совсем одинокая потерянная женщина, в другой – Михайло, ее свекор, который после потери сына и похорон Аксиньи совсем сдал. Родители Елены, престарелые Арина и Фокей, звали дочь жить к себе, но она не оставила свекра одного. Стар он стал и дюже немощен, в уходе нуждался.

Так и тянулись бесконечно ее серые однообразные дни. Возраст к двадцати пяти подходил. Красоты своей природной Елена еще не утратила, только поблекла как-то, осунулась, ссутулилась. Старая Арина жалела дочь. Бывало, прикупит ситцу, да платье или юбку ей новую сошьет, принесет в подарок, но той бедняжке все не в радость.

– Куда они мне, наряды-то? На што? Уж отнаряжалась я, мама, – говорила Елена с грустью.

– Ты не губи себя, дочка, пошто зря. Аксинья померла, царство ей небесное, а Михайло и слова не скажет, ежели замуж выйдешь. Чай не оставишь его совсем, а ему только больше помощи от мужика-то будет, – напутствовала ее мать.

– Да за кого ж я замуж пойду? Один Гришка-кузнец у нас и не женат в деревне, да и знают все, что замужем я. За каторжным, – невесело отвечала ей Елена.

Однажды августовским вечером Арина опять наведалась к дочери да спросила:

– Еленька, ты знаешь дядьку Прокопа, что у реки себе избу срубил?

– Да кто ж его не знает. А что? – в свою очередь переспросила Елена.

– А интересовался он тобой, вот что! Сын у него, Матвей, уж лет десять тому, как в город подался, в ремесленники. Потом на барже до Астрахани добрался, там и живет теперича, у кожевенного промышленника Севастьянова работает, кожи выделывает. А вот бобылем живет, не женится никак, – рассказала Арина.

– Ну и что? Знать, с лица не пригож или пьяница горький, раз не женится никак, – ответила Елена безо всякого интереса.

– Пить не пьет, это я наверное знаю, а вот с лица не скажу, не помню я его. Мальчишкой он тогда совсем в город-то убег, годков четырнадцать-пятнадцать ему было. А вот Прокоп его позвал нынче картошку ему помочь копать. Обещался приехать Матвей-то, а Прокоп меня про тебя и спрашивал. Дочка, говорит, у тебя, Арина, славная. Чего, мол, зазря пропадает, давай с Матвеем их сведем. Глядишь, говорит, и приглянутся друг другу.

Арина помолчала немного и, видя, что дочь не проявляет к ее словам никакого интереса, все же продолжила:

– А я что, я согласная была. И отец говорит, пускай, де, встренутся. Так что вот приедет он скоро, ты и подготовься, дочка.

– А чего мне готовиться? Мама, вот ты всегда так! Меня не спрося, уже и смотрины, а я не хочу никого видеть! Не хочу! – сказала Елена и заплакала, слезы сами полились из глаз рекой.

– Да ты чего, дочка, господь с тобой! Не хочешь видеть никого, ну и ладно, твое дело. Только я тебе наперед так скажу – тяжко бабе одной, ох как тяжко! Тебе вон уж, двадцать пять годков подходит. Петра своего ждать нечего, – Арина запнулась, посмотрела на дочь.

Елена вытерла глаза, перекрестилась и сказала:

– А я и не жду. Ладно, и правда, чего реветь. Только не возьмет он меня в жены, Матвей-то. Замужняя я. А как отпустят Петра раньше сроку, нагрянет он сюда… И по что этому Матвею такая жизнь, сиди и жди беды.

– Еленька, да ты не знаешь, что сгиб твой Петр. Нету его, вот и весь сказ, – вдруг решилась-таки сказать Арина.

– Как это сгиб? Куда сгиб? Ты-то, маманя, почем знаешь? – испуганно, но в то же время с недоверием спросила Елена.

Мать взяла дочь за руку и усадила рядом с собой на скамью. Потом погладила слегка ее ладонь и спросила:

– Знаешь, на дальнем хуторе Иван живет, Макаров сын? Ну высокий такой, худой, жена у него на сносях?

– Знаю, видала как-то его. На старую барскую усадьбу он наведывался зачем-то, – ответила Елена, все еще не понимая, к чему разговор клонится.

Арина почувствовала дочерний интерес и вдохновенно продолжила:

– Так вот, этот Иван писарем работает при окружной полицейской канцелярии. Его и дома-то никогда не бывает. Ни отцу не помощник, ни жене не подмога. Ей-то, говорят, еще и семнадцати годов нету, из Мещеряковых она, ну да я не о ней. Так вот, наш-то отец просил Ивана привезти ему из округа веревку новую, у нас уж все поистерлись, какие были. Тот привез, да и пришел к нам отдать. Это было аккурат после Пасхи. Пришел Иван и говорит, что списки им по почте пришли каторжных, которые из нашего округа. В списках фамилии, кто еще на каторге, сколько лет отбывать осталось, кто помер, кто сбег. И говорит Иван, что против твоего Петра – пустое место.

Елена с недоумением посмотрела на мать, но не решилась что-либо спросить. Та уловила взгляд и поспешила продолжить:

– Когда Иван там у себя в канцелярии все это по книжкам ихним расписывал, то и спросил, а что, мол, про Петра-то Игумнова написать. А начальник ихний так и сказал, что напиши, мол, сгинул.

– Как это? – переспросила Елена.

– Ну пропал значится где-то, в лесу потерялся или утоп. Никто не знает, как это. Только не числится он у них больше и в беглых не значится, – поведала Арина Елене невеселую историю.

– А чего же ты мне досель ничего не говорила? И я все ж-таки жена. Почему они из окружной мне ничего не сказали?

– А потому, что ты не спрашиваешь у них никогда об муже своем, запросы всякие не делаешь. Вот они и порешили, небось, что ты не шибко и знать хочешь. А я не говорила тебе, чтобы тебе душу не травить понапрасну. А нынче вот сказала. Не хочу, чтобы ты, кровинка моя, убивалась по Петру окаянному и незнамо чего выжидала. Жизнь твоя проходит зазря, детей надо рожать. Ишо год-другой, и поздно будет.

Елена совсем растерялась. Нет, ей не жаль было пропавшего неизвестно куда Петра. Наоборот, она даже облегчение какое-то почувствовала на душе.

«Только лучше бы уж все-таки знать наверняка, жив ли, нет ли», – только и подумала Елена.

***

После этого известия, неожиданно для себя Елена стала задумываться о Матвее. Каков он, этот Матвей, хорош ли собой, не драчлив ли? Да и она, Елена, придется ли ему по душе?

Как-то вечером открыла она сундук и вытащила оттуда старое тусклое зеркало в деревянной резной оправе и с длинной ручкой. Барыня Татьяна Федоровна маме подарила давным-давно. Она потерла зеркало подолом своей юбки, села поближе к окну и посмотрела на себя.

«Господи праведный! На кого же я похожа!» – с ужасом подумала Елена.

Взгляд суровый, недобрый. Глаза бесцветные. Рот опущен, и жесткие складки пролегли вокруг рта. Губы сухие, тонкие. На лоб надвинут платок, так, что волос совсем не видно. Таковой увидела себя молодая женщина, и горячие слезы побежали по ее щекам.