Наследники князя Гагарина

В чем был прав Манаф, и что особенно разозлило Таира во время разговора с братом на дне рождения Мери, так это в том, что поесть в доме деда действительно было практически невозможно. И дело было вовсе не в том, что внука не угощали. Он просто не мог питаться тем, что ему здесь предлагали. Массивный холодильник ЗИЛ был забит кастрюльками, чашечками и баночками, в которых месяцами хранились съестные припасы, непригодные к употреблению. Предполагалось, что засахарившееся вишневое варенье сойдет для выпечки пирогов, скисшее бочковое молоко – для приготовления мацони, позеленевшее сливочное масло – для жарки картошки, а заплесневевшие маринованные огурцы, если их помыть, можно покрошить в винегрет. Однако готовила Софья Глебовна крайне редко, наводила порядок в холодильнике и того реже, и потому Таир старался в него не заглядывать. А постные супчики и разваренные кашки не вдохновляли даже в момент снятия их с плиты.

Вот и сегодня ему, вспотевшему и раскрасневшемуся от нещадной бакинской жары, предложили «холодненького компотика», и мальчик, сильно подозревающий, что имеется в виду тот самый напиток, которым его поили еще на прошлой неделе, попросил «просто водички». Дед налил ему минералки из початой стеклянной бутылки с зеленой этикеткой «Бадамлы». Вода была холодной, но без газа, и Таир понял, что открыли бутылку как минимум пару дней назад. Но это было все же лучше, чем прокисший компот.

Мальчик вернул деду взятый в прошлую субботу в долг на покупку географического атласа рубль, прекрасно зная, что Петр Глебович этот рубль непременно возьмет, и тот действительно не оставил одолженную сумму внуку «на мороженое». Мать всегда говорила Таиру, что его дед «за копейку удавится». Но Таир уже давно перестал обижаться на дедушку с бабушкой, принял их образ жизни как данность и перестал уговаривать Софью купить новый телевизор взамен умирающего черно-белого «Рекорда» или просить деда подарить ему на день рождения одну из многочисленных развешанных по стенам картин. Аргументы у Глебовичей были железными. Телевизор прекрасно работает, надо только, пока он «греется», легонько по нему постучать. А картины, как и все остальное в этом доме, и так принадлежат Таиру. Вот помрут они, старики, кому все добро достанется? Конечно, ему – единственному внуку. А пока пусть тут повисят, сохраннее будут.

Да разве в рубле было дело? Ну, привыкли деды копить деньги, пусть себе и дальше собирают в кубышку, экономя на мелочах. Зато в этой большой захламленной квартире школьник чувствовал себя абсолютно свободным. Он мог часами читать, лежа на протертом до дыр и потому застеленном темным покрывалом диване, и никто не говорил, что он испортит себе глаза. Можно было брать уроки музыки у Софьи, часами разговаривать с дедом и не нужно выносить мусор и пылесосить.

Дед рассказывал удивительные вещи, каких не найти было ни в одном учебнике истории. О декабристах и двадцати шести бакинских комиссарах, об Октябрьской революции и Отечественной войне, причем нетрадиционным образом интерпретированные исторические факты переплетались у него с личными воспоминаниями и рассказами его матери Алисы и отчима Глеба. Слушать было настолько интересно, что дух захватывало, но, когда однажды Таир попытался на уроке истории выдать за свои несколько идей деда по поводу роли личности Ленина в российской истории, в школу вызвали мать.

Дома мальчику здорово влетело «за самодеятельность». Ольга битый час доказывала не по годам развитому подростку, что история, как и всякая наука, бывает официальной и неофициальной. А на уроках надо отвечать то, чего от тебя ждут и что предусмотрено в рамках школьной программы, а не то, чего нахватался в приватных беседах с доморощенным политиком, каким является его дед. Даже если его мысли кажутся оригинальными.

Таир пожаловался деду. Но тот поддержал свою дочь:

– Я думал, ты уже достаточно взрослый мальчик, чтобы понимать, что есть вещи, до сути которых ты должен докопаться сам… и оставить ее при себе. Если бы я году этак в тридцать седьмом всем подряд говорил то же самое, что сейчас тебе наедине, меня бы уже не было в живых.

И Таир вздыхал: как хорошо, что у него есть хоть один дед. Ведь другого не стало именно в тридцать седьмом. Об этом рассказывала бабушка Сурея, потерявшая мужа и оставшаяся в двадцать семь лет вдовой с четырьмя малолетними детьми на руках.

Что особенно удивляло внука, так это – как по-разному выглядели его бабушки. Сурея была на десять лет старше Софьи, родила и одна вырастила четверых детей, нянчила многочисленных внуков, и была при этом бодрой и подтянутой, а все дни проводила в хлопотах и постоянно находила себе какое-нибудь занятие. В то время как ни о ком никогда не заботившаяся Софья вечно болела, жаловалась на хроническую усталость, давление, сердце и головные боли и с трудом взбиралась на третий этаж. Но отец объяснил Таиру, что, живя для других, продлеваешь свой собственный век, и он охотно усвоил эту истину, подтвержденную ярким примером азербайджанской бабушки.

Около шести вечера по субботам к Глебовичам приходила баба Паша. Она была давней подругой Софьи и осталась ею до старости, несмотря на то что еще до войны бойкая комсомолка и активистка увела у «растопши» Сонечки завидного жениха. Впрочем, разлучница недолго радовалась своему счастью: она и года не пробыла замужем, как муж ее погиб на фронте, так что делить подругам давно уже было нечего.

– Чай свежий, Софочка? – спрашивала баба Паша и заранее улыбалась, потому что ответ следовал всегда один и тот же:

– Свежий, свежий, вчера заваривала.

После этого Паша весело смеялась и, приговаривая: «Ох, Соня, все же есть в тебе что-то еврейское», – набирала в самовар чистейшей шолларской воды, которая текла из обычного крана, но по вкусу была сравнима с родниковой.

А когда самовар закипал, гостья заваривала индийский чай «со слоником», щедро засыпая ароматные чаинки в китайский фарфоровый чайничек, который ставился поверх самовара и укутывался махровым полотенчиком. Паша обычно приносила с собой завернутые в пергаментную бумагу пирожки с рисом, картошкой, капустой или печенкой. Все усаживались за обеденный стол, застеленный кружевной скатеркой, которую связала крючком еще прабабушка Алиса, и в доме создавалась атмосфера тихого семейного праздника. После чаепития усаживались играть в лото.

– Я буду кричать, – вызывалась баба Паша.

И она очень весело «кричала», ловко выхватывая из хлопчатобумажного мешочка крошечные бочоночки с цифрами, и для каждой было свое название. Одиннадцать – «барабанные палочки». Семь – «цветик-семицветик». Сорок пять – «баба ягодка опять». Девяносто девять – «шестьдесят шесть наоборот». Девяносто – «дед». После «деда» она восклицала:

– А ну-ка, посмотрим, сколько деду лет, – снова ныряла в мешочек, кидала быстрый взгляд на «бочонок» и веселилась: – Ого, а деду-то всего пять лет! Вот это дед так дед! А Таирчику нашему уже тринадцать. Ты же смотри, Софа, как только шестнадцать ему исполнится и паспорт будет получать, сразу же пропиши мальчика к себе. А то ведь пропадет квартира, отойдет государству.

– Непременно пропишу, – обещала Софья Глебовна.

Играли «на интерес», по копеечке, и баба Паша с Таиром всегда выигрывали. Пока близорукие и медлительные близнецы разбирались со своими картонными карточками и в упор не могли разглядеть на них нужных цифр, их соперники успевали заполнить все клетки и выкрикнуть: «Хватит!» И дед, искренне сокрушаясь, вынимал из стаканчика с латунными копеечками несколько монет, клал их на стол и медленно и торжественно придвигал к победителю. Таир обычно выигрывал за вечер по семьдесят-восемьдесят копеек, но всегда отдавал их бабушке «на горячие булочки», за которыми та рано утром и отправлялась.

Иногда посиделки плавно переходили в импровизированный концерт. Софья играла на рояле, а баба Паша, хотя и непрофессионально, но очень проникновенно пела, и Петр ей подпевал негромким приятным баритоном. А Таир взбирался с ногами на диван, садился по-турецки и, подперев подбородок кулачком, слушал старинные русские романсы про черную шаль, неверных жен и возлюбленных-изменников. Но гораздо больше ему нравились военные песни, которых в репертуаре этого трио было только две – «Землянка» и «Темная ночь», но обе исполнялись на манер все тех же романсов и выходили скорее жалостливыми, нежели жизнеутверждающими.

Иногда старички хулиганили: пели частушки и песенки с двойным подтекстом.

– А мой милый говорит, у него давно стоит, – звонко запевала баба Паша.

– На столе бутылочка, пойдем-ка выпьем, милочка, – озорно подхватывал дед.

И даже Софья веселилась, залихватски встряхивала седенькими кудельками и принималась импровизировать, перескакивая с одной популярной мелодии на другую. Позволяли себе и не совсем пристойные анекдоты, правда, никогда не произнося вслух нецензурных слов.

– Ты смотри же, Таирчик, дома не рассказывай, – увещевала баба Паша, – а то и не пустят тебя родители больше к деду, скажут, что плохому учим.

– Научите плохому, ну научите, – смеясь, просил он.

Возможно, по такому же неписанному сценарию события развивались бы и в тот вечер, но едва окончилось традиционное субботнее чаепитие с пирожками, как раздался телефонный звонок, и удивленная Софья сказала:

– Это тебя, Таирчик. Какой-то парень.

Удивился и внук. Номера телефона деда он никому не давал, и тем не менее, его разыскал Манаф и предложил поехать в воскресенье на пляж.

– А кто будет? – как можно равнодушнее спросил Таир.

– Ну, я, потом однокурсник мой и еще один наш общий друг. Пива возьмем, балык, весело будет.

Мальчик был вне себя от изумления. Он и помыслить не мог о том, чтобы двоюродный брат пригласил его в компанию своих взрослых друзей, и потому решил, что Манаф осознал, как сильно обидел его на прошлой неделе издевками по поводу родственников, и теперь заглаживает свою вину.

– Ладно, завтра в восемь утра буду, – пообещал Таир и засобирался.

Глебовичи никак не хотели его отпускать. Софья все твердила, что приличные мальчики после восьми вечера уже вообще на улицу не выходят, и он мог бы поехать завтра на пляж прямо от них. А баба Паша вздыхала: такая компания распалась! Но Таиру надо было взять из дома плавки, и он, торопливо распрощавшись со стариками, побежал к метро. Если бы знал он тогда, что видит бабушку и деда в последний раз! Если бы только мог себе представить, чмокая близнецов в мягкие старческие щеки, что в следующий раз приложится губами к их холодным белым лбам!

Назавтра в семь сорок пять Таир уже стоял у выхода из станции метро имени Азизбекова, откуда отправлялись рейсовые автобусы к загородным пляжам. В половине девятого, так никого и не дождавшись, он решил, что его разыграли и собрался уходить. И именно в это время на остановке, словно ниоткуда, возникли трое молодых людей. Впрочем, получасовая задержка для бакинца в порядке вещей и опозданием не считается. Восточные люди не не склонны к спешке и суете.

– Салам![7 - Привет!] – поприветствовал брата Манаф и представил своих друзей. Самед. Мирза.

При произнесении последнего имени Таир улыбнулся. Вспомнилась шуточная песенка «Меня зовут Мирза, работать мне нельзя. Пускай работает Иван и выполняет план». Мальчик сделал серьезное лицо и крепко пожал парням руки: отец учил, что у настоящего мужчины рукопожатие должно быть энергичным и сильным, иначе с первых же минут знакомства произведешь впечатление слабака и рохли.

– Куда едем: Бузовны, Загульба, Бильгя? – деловито спросил Самед, причем обратился именно к Таиру, как будто тот был среди них самым старшим или лучше других осведомлен о преимуществах того или иного загородного пляжа.

Удостоенный особого уважения облизал указательный палец и поднял согнутую в локте руку вверх:

– При таком направлении ветра лучше всего Бильгя.

На самом деле он не очень хорошо разбирался в розе ветров и еще хуже представлял себе карту Апшеронского полуострова. Выбрать именно Бильгя посоветовал с утра отец. Но почему бы не порисоваться перед взрослыми парнями?

Вчетвером они почти бегом двинулись к подъезжавшему автобусу, вот тут надо было поспешить, чтобы успеть занять места. Сорок минут трястись по ухабам, будучи зажатыми со всех сторон горячими и потными телами горожан – удовольствие маленькое. Штурм прошел успешно, и парни расселись по двое на изрезанных ножами и испещренных надписями дерматиновых сиденьях. В дороге в основном молчали, а как только доехали до конечной остановки и попрыгали с высокой ступеньки ЛАЗа на неровный асфальт, резко сменяющийся песчаными дюнами, Самед воскликнул:

– Ой, мама, море-море-море! Целый год на пляже не был!

Они выбрали место у самой кромки воды, прямо под открытым, уже начавшим припекать солнцем, и Таир деловито расстелил на горячем песке пожертвованное матерью сравнительно новое покрывало. Скинули туфли, брюки и рубашки, побросали на них наручные часы – и бегом в темно-синие волны Каспийского моря, в котором и утонуть-то трудно, настолько солона вода.

– Какой лязят[8 - Лязят – удовольствие.], – это Мирза выбежал из моря и упал на покрывало. Гортанный говор выдавал в нем жителя Шекинского района.

Подросток оглядел мускулистое тело нового знакомого, покрытое темной густой растительностью, и подумал, что зря пенял вчера матери на то, что не купила ему в этом сезоне новых плавок: вон взрослый уже человек купается себе в черных семейных трусах до колен и не акцентирует внимания на такой ерунде, как купальный костюм. Не во внешнем виде достоинство настоящего мужчины.

А в том, что Мирза – киши[9 - Киши – настоящий мужчина.], не было никаких сомнений.

Пока они купались, брат успел сообщить, что его друг всего добился в жизни сам. В армии отслужил, перебрался из отдаленного Шеки в столичный Баку, устроился на нефтеперегонный завод, прилично зарабатывает, в институте на вечернем отделении учится, а плавает как настоящий спортсмен. Таиру, несмотря на то что он регулярно занимался в бассейне, за таким пловцом, как Мирза, никак было не угнаться.

– Пошли за пивом сходим, – предложил брату Манаф.