Наследники князя Гагарина

Вернее было сказать, сбегаем, потому что летних шлепок никто с собой не взял, в туфли влезать не хотелось, а пройтись размеренным шагом по раскаленному песку не представлялось возможным, и они, обжигая ступни, вприпрыжку помчались к одиноко стоящему киоску. Манаф кинул на прилавок пару смятых рублевых бумажек, сказал: «Без сдачи», и ему дали четыре запотевшие бутылки из той партии, что только что подвезли, ибо холодильного оборудования в киоске не имелось, и остальные напитки были скорее горячими, нежели холодными.

Самед нарезал перочинным ножичком длинный брусок осетрового балыка, сочившегося золотистым жиром. Отец Таира делал такой балык сам, покупая у моряков свежую контрабандную осетрину и вывяливая ее или же коптя, подвешенную на металлических крючках над тлеющими опилками, в обычном оцинкованном ведре.

– Хороший пляж Бильгя. Правильно сказал Таир, чтобы сюда приехали, – заметил Самед, запивая прямо из горлышка кусочек отправленной в рот вяленой рыбы.

Мальчик налился гордостью от этой отдающей лестью похвалы, а Манаф рассказал не совсем приличный анекдот о том, как трое азербайджанских парней подцепили русскую Машку и повезли её ночью на пляж…

Таир, который смеялся громче всех, подумал, что этот анекдот, будь он рассказан на азербайджанском языке, звучал бы гораздо пикантнее. Его немного огорчало то обстоятельство, что новые друзья говорят по-русски исключительно из уважения к четвертому члену компании, который, в общем-то, обязан знать язык своих отца и деда. Мальчик подумал, что обязательно научится говорить по-азербайджански, а анекдот про «русскую Машку» его ничуть не смутил. Так уж повелось, что героинями непристойных шуток стали именно они, ибо никто не смел осквернить обидным намеком азербайджанку – мать, сестру, дочь. Они выходят замуж честными девушками, сидят дома, рожают детей, хранят очаг и не позволяют себе тех вольностей, что допускают в своем поведении легкомысленные русские девчонки. А то, что у Таира была русская мать, так это совсем другое дело. Ольга – достойная женщина, а не какая-нибудь там «Машка», и потому Таира такого рода анекдоты не коробили.

Парни еще раз окунулись, снова сходили за пивом, которое уже не было таким холодным, но все равно приятно расслабляло, слегка пьянило и утоляло жажду. Мирза, улегшийся на спину поперек покрывала, гортанно произнес:

– Хорошо вам всем. Каникулы. Хоть каждый день на пляж можете ездить. А мне завтра на работу идти. Если бы не советская власть – вообще бы не работал. У меня ведь дед беком был. И я тоже мог стать богатым человеком. Сидел бы сейчас целыми днями под чинарой, чай пил. Четыре жены бы имел.

Таир рассмеялся. Вообразил себе Мирзу в чалме и полосатом халате в окружении четырех жен и кучи детишек, жующего рахат-лукум и запивающего сладость душистым чаем из расписной пиалы.

– Что смеешься? – улыбнулся и шекинец. – Манаф говорил, и у тебя прадед был из больших людей? Князь, да? Вот и ты сидел бы в своем поместье, на балы бы ходил, а не на завод… Расскажи о своем деде, похож он на князя?

– Да что рассказывать? Дед – самый обычный пенсионер, – смутился подросток и покосился на Манафа, пытаясь понять, не подстроил ли тот разговор специально, чтобы еще раз высмеять его. – Живет как все.

– Вот именно, как все, – печально сказал Мирза. – А сохранил бы богатство предков, на карете бы разъезжал.

Таир представил катящую по Коммунистической улице золоченую карету с кучером в ливрее и Петра Глебовича в собольей шубе посреди лета и снова рассмеялся. Нет, не вписывались ни беки, ни князья в современную действительность!

– Миллионеров и сейчас полно, только не у нас, а в Америке, например. И происхождение тут ни при чем. Главное – уметь делать деньги, – сказал Манаф.

А Мирза возразил:

– Заработать капитал – это одно дело. Другое – то, что дано тебе по праву рождения.

Зараженный идеями коммунизма и воспитанный в духе марксизма-ленинизма Таир понимал, что если будут богатые, то непременно – и бедные, и не считал, что кто-то должен работать на него, обычного школьника. И все же очень приятно было осознавать, что он не такой, как все, – особенный. И предки у него не какие-нибудь там крепостные крестьяне или наемные работники без роду-племени, а благородные люди голубых кровей.

– Мой дед заработал для своих внуков право жить богато, – продолжил свою мысль Мирза. – Почему же у него все отняли, разорили? Он ведь даже припрятать ничего не успел. Твои-то успели, Таир?

– Прабабушка вывезла из Петербурга картины, когда бежала оттуда в семнадцатом году.

– Картины – это не бриллианты, на них не разбогатеешь, – заметил Самед.

– Смотря, какие картины, – возразил потомок русского князя. – Вот у деда, например, коллекция русского авангарда конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Бабушка занимается музыкой с ученицей, а мать этой девочки – искусствовед. Однажды она при мне приходила за дочерью и сказала, что такие дорогие картины нельзя хранить в обычной квартире, им место – в музее. Предлагала деду сдать картины, говорила, что их у него могут даже выкупить, правда, не за полную стоимость – таких денег и в городской казне-то нет!

– А он что? – спросил Мирза. – Не согласился?

– Да ты что? Разве он расстанется со своими картинами? Это же память об его отце. Дед старые газеты – и те не выбрасывает!

– Опасно в квартире такие ценности держать, – заметил Самед.

– А у них посторонних не бывает. Две девочки-ученицы, да одна старая знакомая. И все. И всегда кто-то дома – или бабушка, или дедушка. Они вообще никуда не ходят. Дед в шесть утра встает, выходит на бульвар воздухом подышать, по пути в киоске берет свежую газету. Посидит на лавочке с часик, почитает, морем подышит – и назад, домой. Бабушка сразу после его возвращения за продуктами отправляется. Каждый день что-то покупает, но понемногу, чтобы тяжести не носить. Они почти и не едят ничего, только деньги в картонную коробку из-под обуви складывают. Зачем, спрашивается? Сколько раз уговаривал телевизор новый купить, бесполезно, – разболтался Таир и вдруг осекся: кому интересны подробности стариковского быта? Но трое его молчаливых собеседников слушали с напряженным вниманием, и вдохновленный Таир продолжил: – Их трехкомнатная квартира со временем моей станет. Вот тогда я наведу в ней порядок. Весь хлам разгребу, ремонт сделаю… Машину себе куплю.

– Да, – мечтательно вздохнул Самед, – трехкомнатная квартира в центре города – это не панельный дом в Ахмедлах. Этаж какой?

– Третий.

– Здорово, – согласился и Мирза. – Обеспеченным человеком станешь. Не забудь тогда в гости пригласить…

– Самым дорогим гостем за моим столом будешь, – горячо заверил Таир, выпуская из виду то обстоятельство, что, завладев в мечтах квартирой Глебовичей, он как-то невзначай мысленно уже похоронил бабушку и деда.

– Собираться пора, – озабоченно сказал Самед, – совсем жарко стало.

И все согласились с тем, что надо уезжать, не то можно получить солнечные ожоги. А поскольку народ в это время только еще прибывал на пляж, уехали парни с ветерком и относительным комфортом в полупустом автобусе. Причем Таир, выпивший с непривычки целых две бутылки пива и разморенный морем и солнцем, даже задремал, прислонившись головой к оконному стеклу, и очнулся только при подъезде к станции метро, от которой они несколько часов назад стартовали.

– Ты хороший парень, Таир, – сказал на прощание Мирза. – Если кто тебя обидит – мне скажи.

Мальчик пока не представлял ситуации, при которой пришлось бы обращаться за помощью к старшему другу, но слышать такие слова было приятно, и он, польщенный, пообещал непременно сразу же связаться с Мирзой, хотя ни телефона, ни адреса ему не оставили.

В пятницу Таир позвонил деду, осведомился о здоровье, услышал в ответ обычное «потихоньку», напомнил, что завтра придет, и намекнул, что для Софьи будет маленький сюрприз. Сюрприз и вправду был вещью незначительной, но крайне необходимой в хозяйстве. Мальчик смастерил для бабушки из медицинской бутылочки брызгалку для белья, проделав в пластиковой пробке дырочки при помощи разогретой на газе иголки. Сил не было смотреть, как Софья набирает полный рот воды и с шумом разбрызгивает ее по ветхим простыням перед тем, как их проутюжить. Новое постельное белье здесь стелили только Таиру.

И вот он взбежал по крутым ступеням каменной лестницы на третий этаж старинного дома, сжимая газетный сверток с брызгалкой в потной руке, изрядно запачканной типографской краской, и позвонил в дверь. Никто не отозвался. Таир позвонил еще раз. Тишина. Он забеспокоился. Быть такого не могло, чтобы никого не было дома. Прислонился ухом к двери, чтобы послушать, что там, за дверью, и неожиданно она подалась.

– Здравствуйте, я пришел, – громко сказал Таир, разуваясь в прихожей. – А почему все нараспашку? У вас сегодня день открытых дверей?

Тишина.

Мальчик вошел в полумрак комнаты с зашторенными окнами, служившей гостиной, и замер на пороге. На диване, развалившись в странной, неестественной позе, застыл его дед. Голова откинута на мягкую спинку, руки свисают с сиденья, на котором валяется раскрытая книга, по голубой шелковой майке растеклось темное пятно…

– Ты чего, дед? – испуганным шепотом спросил Таир, не решаясь подойти ближе и заранее предчувствуя, что ему не ответят.

Газетный сверток с сюрпризом для Софьи выпал из рук и покатился по деревянному полу. Мальчик в одних носках опрометью бросился вон из квартиры, закричал, забился в соседнюю дверь. Открыл пожилой седовласый азербайджанец в спортивных брюках и белой майке. Таир знал, что это профессор, преподающий в университете математику, и схватил его руку, потянул за собой:

– Помогите! Помогите, – все другие слова вылетели у него из головы.

– Ня олуб, ай, оглан?[10 - Что случилось, мальчик?] Зачем так кричишь? – недовольно отозвался сосед, но влекомый Таиром, двинулся за ним следом.

– Там дедушке плохо, «скорую» надо, – выкрикнул Таир, боясь еще раз взглянуть на распростертое тело и пропуская профессора вперед, – а бабушки дома нет.

– Вахсей[11 - Вахсей – восклицание, обозначающее удивление.], – только и сказал сосед, подойдя к дивану, на котором полулежал Петр Глебович, а потом повернулся к Таиру. – Иди, мальчик, к нам домой, иди скорей!

Но было поздно. Он уже увидел то, чего не заметил в первый раз. И скатанную ковровую дорожку, из которой торчали полные ноги в женских босоножках, и пустые картинные рамы, сваленные в углу, и страшную рану на виске деда.

– П-п-п-п, – Таир хотел сказать: «Позвоните в милицию», но выговорить ничего не смог. Он еще не знал, что с этого момента начал заикаться, и в минуты сильного душевного волнения будет «спотыкаться» на согласных звуках всю дальнейшую жизнь, но уже понял, что ни бабушке, ни дедушке помочь ничем нельзя.

Профессор увел Таира в свою квартиру, где тот забился в кресло и принялся горько плакать. Так сильно он не плакал никогда в своей жизни – ни до этой трагедии, ни после. Судорожные рыдания сотрясали худенькое тело, футболка промокла от слез, и пожилая жена профессора, сначала суетившаяся возле мальчика, пытавшаяся напоить его чаем, положить на лоб мокрое полотенце, вскоре поняла, что лучше пока оставить его в покое. Он должен был выплакать свое горе.

Потом приехали милиция и «скорая помощь». Оперативные работники принялись снимать с мебели и картинных рам отпечатки пальцев, фотограф – делать снимки места преступления и тел погибших. Молоденькая медсестричка зашла в соседнюю квартиру и сделала Таиру успокоительный укол. И только увидев женщину в белом халате, мальчик вспомнил о том, что надо было позвонить родителям. Это была инерция сознания. Он четко знал, что Петр Глебович – его дед, но постоянно выпускал из виду, что Ольга – его дочь.

Таир набрал домашний номер телефона, но, услышав в трубке голос отца, принялся так сильно заикаться, что просто протянул трубку профессору, чтобы тот сам сообщил о трагедии. Потом тела бабушки и деда увезли, но мальчик этого не видел. Он больше никогда не входил в квартиру, которую давно привык считать своей. Отец забрал его от соседей деда и на такси увез домой, а мать осталась для дачи показаний сотрудникам милиции. Но их больше интересовала не Ольга, которая в последний раз была в отцовской квартире пятнадцать лет назад, а Таир. Только он мог поведать об образе жизни погибших, описать их знакомых и похищенные предметы.

Когда баба Паша в шесть часов вечера пришла с пирожками, она застала в квартире на улице Мясникова только Ольгу Петровну, понятых и двух оперативных работников, все еще составлявших протокол осмотра места происшествия. Узнав о гибели друзей юности, она всплеснула руками, выронила на пол пакет с пирожками и вдруг запричитала:

– Я знаю, кто убил! Я его видела. Он за квартирой следил!