Объяснение в убийстве. Женский роман с мужскими комментариями

ГЛАВНОЕ БОГАТСТВО АВАНТЮРИСТА

В понедельник коллектив выходил из кабинета шефа в приёмную после планёрки несколько озадаченным. Чернов устроил своим сотрудникам колоссальный разгон. Такого уже давно не бывало. Больше всего досталось корректору Леночке. Андрей уже почти смирился с многочисленными орфографическими ошибками на полосах «Судного дня», но в последнем номере Лена умудрилась перепутать заголовки двух материалов, и этого не заметили ни ответсекретарь Татьяна, ни я, подписывающая номер в печать. В результате над статьёй о директоре завода, развалившим предприятие, прикарманившем крупные средства и открывшем солидные банковские счета в зарубежных банках, красовался заголовок «Её не любят, и никто не защитит». Тогда как слезливая история о стареющей переводчице, которую ненавидит весь трёхэтажный дом, и мальчишки то обливают грязью бельё, которое она сушит во дворе, то поджигают обшивку её двери, оказалась озаглавлена следующим образом: «Кому на Руси жить хорошо».

Леночке было предложено внимательнее читать, что пишут другие и особенно – она сама, ибо с тех пор, как Лена стала практиковаться в журналистике, число ошибок в еженедельнике заметно возросло, и наибольшее их количество обычно оказывалось в опусах самого корректора.

Потом Чернов прошёлся по ряду материалов, показавшихся ему пресными, и в который раз повторил нравоучение: «Никому не интересна информация о том, что собака укусила старушку. Но вот если старушка укусила собаку – это уже новость. Фактуру надо искать, а не сводки милицейские переписывать». Были у Андрея претензии и к рекламному отделу, и к юристам.

– Что-то шеф сегодня не в духе, – заметила Татьяна, выходя из кабинета.

– Надо же ему хоть иногда обозначить свою руководящую и направляющую роль, – отозвалась я. – А то забудем, кто у нас начальник.

И тут Аллочка протянула мне телефонную трубку:

– Даша, это тебя.

Я поднесла трубку к уху, сказала: «Алло!» и тут же запрыгала на месте от избытка чувств. До меня донёсся родной голос, который я не смогла бы спутать ни с одним другим, несмотря на то, что не слышала его уже шесть долгих лет:

– Привет, старушка!

– Боже мой, Гюлька, ты откуда?

– Из Истамбула.

Конечно, из Стамбула. Где же ей ещё быть. Моя бакинская подружка, с которой я пять лет просидела за одной партой в институте, вышла замуж за турка. В последний раз мы виделись в Баку. Потом она несколько раз звонила мне на работу в Краснодар, и однажды сообщила, что выходит замуж и уезжает жить в Стамбул. И всё на этом. У меня не было её координат, а в моей редакции сменили все номера телефонов. Связь оборвалась.

Я часто вспоминала свою Гюльнару, когда страдала ностальгией, а месяц назад нашла в старых записных книжках бакинский адрес её родителей и написала наудачу: а вдруг они всё ещё живут там же. Оставила им для Гюли номера своих телефонов – кабинета и приёмной – и вот…

Мои коллеги смотрели на меня в полном недоумении. Но мне было всё равно. Я радовалась так, что не могла сдержать эмоций. На проводе был Стамбул, и серая телефонная трубка ясно и чисто доносила до Краснодара мелодичный голос из моей юности. Мы проболтали минут десять, не больше, за которые успели сообщить друг другу самое главное. Хотя, нет. Самое для меня главное – что я люблю Чернова и пишу роман – сказать было невозможно. Я не решилась об этом заявить, пока вокруг были посторонние. Гюлька сообщила, что с турком разошлась, но ещё не развелась, живёт пока в его доме одна и работает в частной фирме. Она надиктовала свои телефоны, и я пообещала сегодня же отправить ей факсом длинное-предлинное письмо.

– Чернов, мне моя Гюлька позвонила! Представляешь, из Стамбула, – закричала я, ворвавшись в кабинет шефа, зависла у него на шее, и только потом заметила Вадима, которому Андрей в тот момент давал какое-то поручение.

– Любимая подруга. Десять лет дружили, а потом шесть – не виделись, – объяснила я Вадиму, отойдя от Чернова и несколько смутившись, но невозмутимый во все времена компьютерный Бог нашей фирмы только улыбнулся в свои чёрные усы и спросил: «Тебе визиток сделать, Даша? Или есть ещё?».

Я кивнула, и Вадим сказал: «Хорошо». Не знаю, что он понял по этому кивку: ведь такой ответ мог означать как «нужны», так и «пока есть», но мне было не до визиток, и тут вошла Татьяна:

– Вы только представьте себе, Дмитрич, – смеялась она. – Звонят мне сейчас с завода, выражают редакции благодарность за статью об их директоре-расхитителе (ох, не любит его родной коллектив!) … Вежливый, солидный такой мужской голос со мной говорит, и серьезно так заявляет: «Очень нам материал понравился, правда, мы не сразу поняли смысл заголовка, и что именно автор имел в виду, но потом догадались». Вы представляете?!

(Что еще было делать читателю, как не догадываться, ибо кто же им сможет эту нелепицу объяснить!)

Когда Вадим и Татьяна ушли, я уселась в кресло и принялась рассказывать о Гюле, заявив, что сейчас же отправляюсь писать ей письмо.

– А материал об Оленине ты писать не собираешься? – спросил Чернов.

– Нет, – заявила я, чем явно озадачила Чернова, и тут же попыталась объяснить свою позицию. – Видишь ли, мы, журналисты, обычно сталкиваемся с человеческими судьбами в момент излома. Человек, который живёт тихо и размеренно, в поле нашего зрения обычно не попадает. Но как только у кого-то беда или, напротив, миг славы, триумфа, его история сразу же становится достоянием прессы. Мы выхватываем кусочек жизни, фрагмент, который и описываем. Иногда при этом узнаём, что было ДО, но почти никогда, что – ПОСЛЕ. Ты меня понимаешь?

Чернов кивнул, и я продолжила:

– Это как на фотографии или полотне художника: запечатлён только миг. Море, солнце, песок, девушка обнимает парня и заразительно смеётся. А потом? Ты взглянул на фото и прошёл мимо. Ты не знаешь: может, это была их последняя встреча, и завтра он уйдёт на войну, с которой не вернётся. Или знаменитая картина Федотова «Сватовство майора». Молоденькая девица в ужасе от мысли, что этот старый служака станет её мужем. А дальше? Может, случится так, что её отец откажет престарелому жениху. Или девушка той же ночью кинется в речку с обрыва, потому что любит другого. Или она выйдет за майора, проживёт с ним двадцать лет и будет рыдать над его гробом, потому что лучшего мужа и отца её детям судьба подарить и не могла… Я глупости говорю, да? Сбивчиво, непонятно? Что ты на меня так смотришь?

– Всё понятно, малыш. Я сам иногда думаю над этим. Есть рассказ у Джека Лондона на эту тему. Только я пока не пойму, к чему ты клонишь?

– Я помню этот рассказ. «Тропою ложных солнц» называется. А говорю это всё к тому, что не могу писать сейчас о деле №18 666. Что я напишу? Что Вовка не виновен? Не имею права. Он осуждён. Изложить суть дела и задать в статье все наши с тобой вопросы? Но кому? Я уже написала полтора года назад статью «Мёртвая петля». Кто тогда ответил на мои вопросы? А никто! Сейчас не то время, чтобы по следам газетной публикации прокуратура возбуждала уголовное дело или писала протест в порядке надзора, тем более что её работники в деле с Олениным повели себя не наилучшим образом. Мой материал никто просто «не заметит». Ну, поохают читатели: вот, невиновных сажают! Д и то, если мне удастся заронить в души обывателей сомнение. А дальше? Я так никогда и не узнаю, кто убил Викторию Вернак, и кем выйдет Вовка из зоны через семь лет. Если вообще выйдет, конечно. А я хочу досмотреть «фильм» до конца! Ведь тогда, после статьи «Мёртвая петля», я всё же довела до конца расследование того дела и докопалась, кто кого убил. Но без милиции. Сама!

– Ты хочешь, чтобы я взялся за это дело?

– Я хочу вытащить Вовку Оленина на свободу. Но сама не могу. Ты – да. Тут не статья нужна в газете, а хороший юрист.

– Я и сам уже думал об этом малыш, – вздохнул Чернов.

– Если бы ты защищал его на том процессе, парень не сел бы.

– Возможно. Давай так, Даша. Для начала сходим к Дмитрию Сергеевичу и поговорим. Ты же его знаешь?

Ну, кто же не знает Дмитрия Сергеевича Аверченко? Это самый знаменитый председатель районного суда в городе, назначенный на эту должность в неприлично молодом для подобного статуса возрасте. Редкий умница и радикал. Судья, имеющий собственную точку зрения на судебную систему, да ещё и неоднократно пытавшийся эту «точку» отстоять.

– Знаю, конечно, – сказала я. – Слушай, всё хочу спросить, да как-то не приходится к случаю: это тот самый Аверченко, который проводит время от времени персональные фотовыставки? Или однофамилец?

– Это он. Судья, влюблённый в горы.

– Ну да. Как там писал Серёга?

Прокуроры во сне летают

И храпят безмятежно судьи,

А, проснувшись, они листают

В дело сшитые наши судьбы.

– Наверное, не все прокуроры летают во сне! Иначе мы бы не сталкивались с историями, подобными той, которую ты сейчас хочешь «досмотреть до конца».

* * * * *

Андрей договорился о встрече с Аверченко на шесть часов. К этому времени я уже отправила в Стамбул факсом письмо, в котором на семи компьютерных листах расписывала Гюльке своё житиё-бытиё с того момента, как связь между нами оборвалась.

– Малыш, а у меня кое-что есть, – похвастался Чернов, появившись в моём кабинете.

– Что это? – я отложила в сторону карандаш, которым в тот момент обводила контуры губ и забрала у Андрея из рук листочек. Проглядела и присвистнула. Это была ксерокопия медицинской карточки Владимира Оленина, открытой в городском травматологическом пункте в день ареста. А доставили Вовку в травмпункт в восемь вечера сотрудники милиции! Врачи зафиксировали повреждения мягких тканей головы и левого глаза, множественные ссадины и ушибы.

– Чернов, ты – это что-то!

– Как видишь, я времени зря не терял. Приехать в травмпункт, поговорить с врачами и снять ксерокопию, – всё это заняло у меня всего-навсего полчаса! Что стоило сделать то же самое Вовкиному адвокату пару лет назад! Я сейчас делаю его работу.

– Не был он заинтересован в Вовкином освобождении! Просто сдал парня, да и всё, – я взялась за губную помаду. – Ладно, судьба зачтёт господину Неизвестному нам Адвокату его бескорыстие и благородство…

– Индейцы вышли на тропу войны, – сказал Андрей, внимательно всматриваясь в моё лицо, по которому я проходилась кисточкой для румян.

– Всегда ты так говоришь, когда я подкрашиваюсь. Разве тебе не нравится?