Виновные назначены

– Я сейчас занят, сынок, – сказал в трубку Сергей и, прежде чем нажал кнопку отбоя, успел услышать обиженное замечание:

– Ты для меня всегда занят!

Топорков уставился на замызганного визитёра невидящим взором, отнюдь не выражающим участливого понимания, но и неприкрытого раздражения – тоже. Подумалось: «И кто этого старого беса надоумил застраховать имущество?», но вслух Сергей Владимирович произнёс ровным тоном:

– Зайдите на следующей неделе.

Посетитель разразился недовольным ворчанием, а после его ухода Топорков выскочил в приёмную и отчитал секретаря:

– Кристина, ну кого ты ко мне пропускаешь? Да ещё сначала вчера, потом сегодня! Чтобы больше я этого чайника никогда не видел, и ему подобных – тоже! Уяснила? Ну, и славненько. Что там у нас с квартирой?

– Подобрала два варианта в Юго-Западном районе, созвонилась с хозяевами. Обе квартиры двухкомнатные, как вы просили, со свежим ремонтом и добротной мебелью. Владельцы хвалят, но нужно посмотреть. Мне проехаться по адресам, или сами?

– Сам.

Остановившись на первом же варианте – уютная квартирка в тихом дворе его вполне устроила – Топорков оставил хозяйке предоплату за полгода вперёд. Приехав домой, чтобы забрать необходимые вещи и телевизор, он ещё раз удостоверился в том, что сносное существование в его подмоченном логове невозможно, и похвалил себя за умную мысль о переселении. Поживёт пока в съемной квартире, а после того, как отремонтирует свою, решит, остаться в ней или купить новую.

Сергей зашёл к соседу этажом ниже справиться о денежном выражении предъявляемых претензий и, услышав озвученную сумму, поперхнулся:

– Послушайте, вы в своём ли уме? За что вы просите такие деньги?

– Как за что? – взвился сосед. – Мне же теперь придётся полный ремонт делать, сколько времени и денег потратить! Мебель покорёжилась, кухонный гарнитур разбух, телевизор сгорел!

– Мебель у вас, положим, не новая.

– Но покупать-то придётся новую!

– Я должен заплатить за то, что по моей вине повредилось или пришло в негодность, а не за то, что вы мечтаете заполучить взамен!

– В таком случае разговаривать мы с вами будем в суде.

– С моим адвокатом.

Сергей почувствовал, что нервы у него взвинчены настолько, что дыхание перехватывает, и пробормотал: «Всё перемелется». Снеся свои пожитки в машину, он уехал обустраиваться на новом месте. А через неделю был поставлен в известность о том, что иски о возмещении материального и морального ущерба подали четыре семьи, в том числе и пенсионерка, проживающая за смежной с его квартирой стеной, намокание которой оценила в сто тысяч рублей. Но это были цветочки по сравнению с притязаниями троих других пострадавших.

– Ну, народ, ну, народ, – вслух возмущался Топорков. – Уже не знают, каким образом нажиться на чужом несчастье.

Он понимал: удовлетвори суд все иски в полном объёме – его собственная квартира в этом злосчастном доме уйдёт за долги. Дал юристу указание биться за каждый рубль, а себе приказал не растравливать душу навалившимися неприятностями. И без того сердечко начало пошаливать, так что надо беречь здоровье, которое дороже всех возможных потерь.

Письмо длиною в жизнь

«Привет, Саша!

Как поживаешь? Ирина Калинюк передала мне твои координаты. После школы много воды утекло, и можно ли тогда было представить, что когда-нибудь мы свяжемся по электронной почте, и что таковая вообще появится? У меня всё хорошо: семья, сын, друзья, материальный достаток. Живу в родном городе. Бывали и взлёты, и падения, сейчас наступил период относительного покоя. А как поживаешь ты?».

«Привет, земляк! Рад был получить весточку. Но кто ты?».

«Здравствуй, Саша!

Конечно, где тебе догадаться, кто именно написал загадочное письмо, составленное таким образом, что даже пол автора остался непонятен. А это всего лишь я, Лара Ольшанская, часто вспоминающая наш десятый «а», в котором училось столько неординарных личностей, непохожих одна на другую, несмотря на повторяющиеся имена. Нам ещё повезло, в нашем классе было всего две Ирины, а в параллельном – аж четыре! И Александров, и Олегов у нас было по два, зато Лара одна…

Известию, неожиданно полученному о тебе, предшествовало весьма символическое событие. Недавно я была у мамы, понадобилась английская булавка, и я открыла старую шкатулку в уверенности, что найду там, что мне нужно. Среди пластиковых клипс и мельхиоровых брошек, которые я носила в юности, обнаружила крошечный целлофановый мешочек с волнистой прядью тёмно-русых волос и сильно удивилась: чья бы она могла быть, и с каких времён хранится? Не смогла припомнить и кинула обратно в шкатулку. А после Иркиного звонка снова наведалась к родителям, забрала все свои школьные дневники и в одном из них прочла, что в один прекрасный день, когда считала, что мы видимся в последний раз, я срезала на память прядь твоих волос, а ты распереживался – не испортилась ли причёска…

Несколько дней я посвятила чтению многочисленных тетрадей и блокнотиков, в которых вела личные записи в девятом-десятом классе и ещё два года спустя, пока не вышла замуж.

Столько всего тёплого и одновременно грустного нахлынуло, пока я листала эти пожелтевшие страницы с вклеенными в них любовными записочками и загадочными рисунками на полях! Не знаю, что для тебя значит наш класс, и кого из ребят ты чаще вспоминаешь, но для меня два последних года в школе памятны не скучными уроками и детскими проказами, а историей первой любви. О ней и напишу.

Я влюбилась в тебя во сне через неделю после того, как впервые увидела. Но сначала я о тебе услышала…

Мы с Любой Кудиновой дружили с первого класса, а после восьмого вместе перешли в вашу школу, поскольку считалось, что педагоги в ней сильнее, а процент поступаемости в вузы выше, чем в нашей прежней. Твоя и Любина старшие сестры – Ольга и Светлана, если помнишь, учились в одной группе мединститута. Светлана постоянно рассказывала, какой замечательный младший брат у её подруги – и умный, и красивый, и спортивный, и как будет хорошо, если Люба, перейдя в новый класс, тут же «захомутает выгодного жениха, а Ларка лопнет от зависти».

Бесхитростная Люба передала мне этот разговор. Последняя фраза меня покоробила, в таких выражениях изъяснялись только «кубаноиды». А дух противоречия не позволил мне, пятнадцатилетнему подростку, признать за тобой заранее описанные достоинства. Я была отчаянным нонконформистом, все говорят: «хорошо», значит, плохо и, впервые увидев тебя, спросила:

– Этот воображала и есть знаменитый Сизарёв?

Первого сентября ты был «весь день на арене». Учителя, преподававшие у вас с первого класса, постоянно вызывали тебя к доске. Я не могла не признать, что ты блистал, выказывая разносторонние знания и влёт решая сложные задачи, и потому ещё сильнее разозлилась. Купила красивый блокнот, назвала его «Дневник пятнадцатилетия», оклеила картинками из глянцевых журналов, и на одной из первых страниц написала: «Если бы только этот Сизый знал, как я его ненавижу!». Неделю спустя пришлось заводить толстую клеёнчатую тетрадь, в которой я почти ежедневно строчила «Неотправленные письма», начиная их словами «Здравствуй Сашенька!» и заканчивая пылкими признаниями в любви вперемешку с описаниями бурных обид…

В ночь на восьмое сентября мне приснился сон. Ты стоял на вокзале в своей белой тенниске, собираясь уезжать, а я тебя провожала и плакала, плакала. В общем-то, тот первый сон о тебе оказался вещим: в конечном итоге нам предстояла разлука, и хотя я не провожала тебя на вокзале, но наревелась за время наших затяжных и странных отношений предостаточно. Вот и в то утро, восьмого сентября, проснулась вся в слезах, храня на кончиках пальцев ощущение от прикосновения к твоей мускулистой загорелой руке в том месте, где заканчивался короткий рукав, и внезапно поняла: всё, влюбилась! Такое и раньше случалось, но никогда ещё в моих влюблённостях не было сексуального окраса, и сердце не замирало от мысли, что до нравящегося мальчишки можно дотронуться…

Сам понимаешь, Любе я ничего рассказать не смогла, тебя ведь прочили ей в женихи. Одно было утешение – ты не выделял её среди других девчонок, впрочем, и меня – тоже нет. Вот и приходилось «любоваться украдкой, да писать в тетрадку», пересказывая тебе произошедшие с нами события, которые ты, конечно же, сколько-нибудь выдающимися не считал. Были, например, такие строки: «Вчера мы одновременно вышли после физкультуры из разных раздевалок, резко столкнулись в полутьме и испуганно отпрянули друг от друга. Спросишь, что тут интересного? Наверное, ничего. Но мне лишь бы что-то писать о тебе, и я готова запечатлевать на этих страницах каждое слово, каждый взгляд». Я подробно описала обсуждение «Преступления и наказания», в ходе которого ты почему-то принялся оправдывать преступление Раскольникова. После урока я спросила:

– А ты смог бы убить старушку топором?

– Не знаю. Может быть.

Я сочла, что ты не способен на преступление – нет в тебе той бесшабашной отчаянности и уверенной вседозволенности – и тут же позавидовала Сонечке Мармеладовой, потому что она «обрела своё счастье, последовав за Раскольниковым в Сибирь». О, я бы за тобой!.. Если бы только взял.

С первых месяцев в новом классе мы с Любой подружились с Ирой Калинюк и Наташей Переверзевой, и наша четвёрка была такая яркая и шумная, что стала своеобразным центром притяжения. Мы повсюду вместе – и в комитете комсомола, и в походах в горы, и в побегах с уроков, к нам тянулась большая часть класса, в том числе и вы с Валеркой Чирковым…

Почти каждый вечер наша «великолепная четвёрка» собиралась у кого-нибудь дома, чаще у Иры Калинюк, ведь она после того, как её родители развелись и завели новые семьи, жила совершенно одна. Слушали западную музыку, напяливали мамины наряды, баловались плюшками, лишь изредка позволяли себе бокал шампанского и совершенно не курили. В общем, приличные такие были девочки, нецелованные. Но последнее, как вскоре оказалось, дело поправимое…

Ирину и Наташу я вскоре полюбила больше Любы, которая вдруг стала для меня слишком правильной и даже «пресной». В младших классах я априори считала Любу умнее и красивее себя, но в девятом охотно согласилась с папой, который говорил, что моя подруга добивается отличных оценок благодаря усидчивости, а я талантливее, но несобранна.

И мамины слова о том, что у Любы «нечёткое, расплывчатое лицо, словно не до конца проявленная фотография» стали казаться справедливыми. Об этом я даже написала в своём дневнике под девизом «На память о глупостях детства и юности». Но насчёт «глупостей» я кокетничала. На самом деле, всё происходящее с нами казалось умным и важным, а моя любовь к тебе стала тайной болью и болезненной тайной, которой я ни с кем не делилась.

Люба называла тебя «вытыкалой» и нахалом, потому что ты слишком хорошо учился, был «от каждой бочкой затычкой», влезал во все разговоры и позволял себе откровенные взгляды и развязные шуточки. Я плохо знала тебя и гадала: то ли при общении с девчонками ты прикрываешь смущение наглостью, то ли наоборот? Рассуждала: «Почему в самом начале Саша мне не нравился, а теперь я просто без ума от него? Ведь он совсем не изменился – а лишь моё отношение к нему. Его смех, что так раздражал, теперь волнует. Внешность, которая казалась отталкивающей, вызывает неописуемое восхищение. Должна признать, что он необыкновенно красив. Волосы русые, волнистые на концах. Глаза серо-синие, такие чистые и открытые. А фигура спортивная, атлетическая. Люба смотрела, смотрела на физкультуре на Сашу, пока он, красуясь, вальяжно расхаживал без майки по залу, и вдруг сказала: „Ну просто Давид Микеланджело!“. Я внутренне вздрогнула. То же самое сравнение крутилось у меня в голове… Неужели и она влюбилась в Сизарёва? А он? Наверное, нет, ведь Люба на два месяца старше Саши, да ещё и носит очки». Вот на какие актуальные критерии тогда ориентировались!

При удобном случае я осторожненько расспросила Ирину Калинюк о твоих прежних увлечениях, ведь вы учились вместе с первого класса.

– Разве ты не знаешь? – удивилась она. – Сашка в Юльку Белову влюблён.

– Но ведь он ни разу даже не взглянул в её сторону…

– Зато в восьмом классе ни на шаг не отходил, потом стишки какие-то отнёс, а она его чуть ли не публично обсмеяла. Так что теперь Сизый её демонстративно игнорирует. Зато в вашу с Любой сторону откровенные взгляды бросает. Явно, клеит. Да и ты вроде…

– Ладно тебе, глупости всё это, – возразила я.

Однако против хрупкой красавицы Юли возразить было нечего. Она была вся какая-то неземная, про таких говорят, «не знаешь, на какой козе подъехать». Белова мечтала стать актрисой, занималась в драмкружке, но общественные мероприятия принципиально не посещала, словно присутствие на этих «междусобойчиках» было ниже её достоинства, и дружила только с Мариной Старчак. Когда наши мальчишки организовали школьный ансамбль, Юльку долго упрашивали стать солисткой, но она упрямо твердила: