Виновные назначены

– В самодеятельности не участвую.

Узнав, что ты любил (и, может, всё ещё…) Белову, я невольно принялась ей подражать и частенько принимала отстранённо-холодный вид, хотя мне более свойственен был романтически-лирический настрой. Выпросила у мамы такой же белый плащ и розовую крепдешиновую косынку, как у Юли. Плащ мне шёл, а косынка – нет. Слава Богу, хватило ума носить её на шее, а не на голове, и отказаться от идеи сделать короткую стрижку «а ля Белова».

А с ансамблем однажды вышла прикольная история, ставшая впоследствии легендарной. Ты, конечно, помнишь, ведь ты в нём играл на гитаре и организовывал школьные дискотеки, для ведения которых мальчишки взялись оборудовать актовый зал. Аппаратура в школе имелась, и вы приволокли ёлочные гирлянды для модной тогда светомузыки. В кабинете географии выпросили огромный истёртый глобус и целый месяц оклеивали его кусочками зеркал, для чего девчонки пожертвовали сотней пудрениц. Этот зеркальный шар вращался под потолком зала, отражая разноцветные огни. Как-то мы собрались в зале, долго рассуждали, как бы усилить световой эффект, и ты вдруг заявил:

– Пары светофоров по углам не хватает.

Все рассмеялись, и репетиция началась. Одну патриотическую песню к предстоящему официальному празднику даже позволили спеть нашей четвёрке, и мы страшно этим гордились. А через пару часов кто-то стал ломиться в запертую дверь зала. Открываем – стоят Сашка Тюленев и Игорь Седых, и каждый держит в руках по светофору! Мы, конечно, сначала принялись хохотать, потом перепугались: где они их раздобыли? И ребята честно признались, что просто-напросто средь бела дня влезли сначала на один столб, потом на другой, да с самым деловым видом и свинтили трёхцветные фонари, что были призваны регулировать движение на дорогах, а послужили мигалками для наших дискотек! Игорёк с Сашкой в глазах девчонок выглядели героями, хотя мы ещё долгое время опасались последствий их рискованного поступка. Но обошлось…

Как-то ты позвонил Любе и сообщил, что «горит» билет на концерт. Она ответила, что не составит тебе компанию, так как нет настроения. Я расстроилась, что ты пригласил именно её, но ещё сильнее покоробило замечание Любиной сестры, которая сказала: «Зря ты отказалась. Такими мальчиками, как Саша, не разбрасываются. Ларка вот бегом побежала бы». Вот уж не знаю. Я ведь такая гордячка была, и формулировка «горит билет» меня бы задела. Вот и приходилось фиксировать брошенные тобой на меня взгляды и мучительно раздумывать над каждой оброненной фразой: к чему бы это?

Я частенько «позировала», застывая в выгодных ракурсах – головку повыше, подбородок подпёрт кулачком – в надежде, что ты на меня посмотришь. И иногда ты даже «гипнотизировал» неотрывным взглядом, заставляя теряться и краснеть. При этом на меня откровенно таращился и Сашка Тюленев, чьи взгляды меня вовсе не смущали и не радовали. Я даже как-то написала ему записку, попеняв на то, что это неприлично…

Вечерами я звонила тебе с Иркиного домашнего телефона – своего не было – и молчала. Однажды ты сказал:

– Ну, что молчишь? Если любишь, так и скажи.

Сочтя, что ты понял, кто звонил, я в испуге бросила трубку и уговорила Калинюк набрать твой номер и «признаться», что это она от нечего делать баловалась. Ирина меня тогда выручила и, наверное, догадалась, что все эти звоночки неспроста.

У нашего классного руководителя Михаила Захаровича в любимчиках ходил ты, может потому, что блистал на его уроках математики. Зато Римма Константиновна больше всех восхищалась мною, как единственной в классе, всерьёз относящейся к литературе. Я собиралась поступать на филологический факультет, принципиально не читала критической литературы и категорично высказывала по поводу классических произведений собственное, казавшееся таким оригинальным, мнение.

Была поздняя осень, погода стояла промозглая, сырая, слякотная, и полкласса грипповало. Похоже, и ты тоже, но на уроке русского языка всё же присутствовал. Я сидела на пару рядов дальше и чуть наискосок от тебя, и эта была очень удобная позиция, чтобы сколько угодно, не таясь, разглядывать твой греческий (как мне казалось) профиль. Цвет твоего лица был красным, а выражение страдальческим. Я чувствовала, что ты заболел, жалела и смотрела с состраданием и печалью. Но Римма Константиновна истолковала мои переживания на свой лад и сказала:

– Ларочка, я вижу, тебе нехорошо. Иди домой.

Мои возражения в стиле «чувствую себя прекрасно» оставили строгую преподавательницу непреклонной:

– Понимаю, что тебе, как очень ответственной девочке, не хочется покидать урока, но здоровье важнее. Опасно переносить грипп на ногах, могут возникнуть осложнения.

Ничего не оставалось делать, как собраться и уйти! Не могла же я сказать:

– На самом деле болен Саша, отпусти его, а лучше… вместе!

Любой день, когда я не видела тебя, считался потерянным, вычеркнутым из жизни. Есть такая запись: «Сегодня Саша и Валера будут бегать кросс за честь школы. Их забрали с двух последних уроков. Безбожно!». Потому-то я так любила субботники, походы в кино и классные вечеринки, что можно было находиться вблизи от тебя в неформальной обстановке.

Но на субботники ты или вовсе не являлся, или, куражась, отлынивал от работы. В лучшем случае завлекал девчонок разговорами, пока они скребли, мели и чистили. После вашего с Валеркой очередного демонстративного ухода с субботника девчонки выпустили «Молнию», где я описала ваш побег в стихах. А в понедельник тебя же и попросила: «Саша, повесь, пожалуйста, стенгазету!». Ты проглядел текст, мило улыбнулся и ласково спросил: «Автора тоже?». С программных фильмов, на которые нас загоняли строем, ты сбегал, как только в зале гасили свет. Так что оставалось уповать лишь на вечеринки, на которые мы в преддверии праздников собирались у кого-нибудь дома.

Первым таким вечером стал предновогодний. Тридцатого декабря – Любин день рождения. Мы с девчонками зашли её поздравить, выпили шампанского и ушли, а бедная Люба, вынужденная скрываться, осталась дома. Дело было в том, что сестра решила сделать Любе модную стрижку, но маленько не рассчитала. Пришлось идти в парикмахерскую и выправлять положение – в результате волосы у именинницы оказались короче, чем у любого из наших пацанов. Куда в таком виде покажешься? Пока не отрасли волосы, Люба ходила в школу в платочке, притворяясь, что болят уши.

А мне по случаю вечеринки мама купила с рук модную кофточку и сшила расклешённую юбочку, но вышло неудачно – клинья топорщились, и приходилось постоянно приглаживать их руками. Но всё равно я знала, что со своими подкрашенными длинными ресницами, с собранными в хвостик пепельными волосами и пышной чёлочкой, я была очень красива в тот вечер, словно кукла Барби, и девчонки говорили мне об этом. Жаль, не ты.

Зато я впервые танцевала с тобой медленный танец, который выражался в том, что пары топтались на месте, и некоторые мальчишки крепко прижимали к себе нравящихся девчонок. Ты прижимал всех подряд. Пригласил меня, подвёл к выключателю и щёлкнул по нему. Света Строганова тут же включила свет – ты снова выключил, и так весь танец. Я не обращала внимания на освещение, поскольку сердце в тот момент замирало от ощущения твоего разгорячённого тела и мускулистых рук. Пребыванием в такой тесной близости с тобой я была смущена до невозможности, скована до неловкости и постоянно спотыкалась. Ты вдруг спросил:

– Как ты считаешь, я пьян?

– Немножко, – на самом деле я считала, что очень сильно. – Видишь, тебя даже покачивает.

– Это не от водки.

Я не решилась спросить: от чего же? Уж очень хотелось услышать: «От тебя», но рассчитывать на такой ответ не приходилось, и я заметила:

– Когда я танцевала с Тюляевым, я не спотыкалась!

– Это понятно, он же Тюлень, – рассудительно произнёс ты, словно поражаясь моей недогадливости. – У него же не ноги, а ласты, на них можно смело наступать и скользить по паркету!

Я лишь улыбнулась в ответ – Сашка ещё месяц назад признался мне в любви, получил ответ в стиле «прости, люблю другого», и в тот самый момент напряжённо-ревниво следил за твоими руками, сомкнувшимися за моей спиной… Собираясь уходить, я ловко спровадила собравшегося провожать меня до дома Тюленя, и все долгие зимние каникулы мне только и оставалось делать, что вспоминать эту сказочную вечеринку, которая предоставила естественный повод обниматься с тобой и чувствовать на своей пылающей щеке твоё обжигающее дыхание…

На двадцать третье февраля девчонки скинулись по десять рублей, припахали хозяйственных мам, приложили собственные немногочисленные умения, помноженные на усиленные старания, и накрыли у Ирины для мальчишек стол. Чего у нас там только не было: и салаты, и горячие блюда, и пирожные. Правда, из спиртного взяли для проформы лишь пару бутылок шипучки…

Мальчики потом говорили, что вечеринка прошла скучновато, и к восьмому марта сделали ответный ход. На вашем столе красовалась целая батарея бутылок с водкой, вином и пивом, и где-то в уголке притулилась пара тарелок с бутербродами и солёными огурцами. Мы с девчонками весь вечер только тем и занимались, что потихоньку утягивали со стола бутылки и прятали их по шкафам и за диваны, но всё равно все пацаны напились!

Свету Строганову Вовчик засёк в кухне в тот момент, когда она засовывала початую бутылку с водкой в пустую кастрюлю, и кинулся отнимать. Светка перевернула бутылку над раковиной, и Вовчик, не успевший её выхватить, заткнул горлышко снизу пальцем, чтобы ценный продукт не вытекал. И тогда Света его за этот палец укусила! Но мужественный защитник сорокаградусного напитка не дрогнул и, изловчившись, всё же завладел поллитровкой.

Мы с тобой снова танцевали, и эти официально дозволенные объятия, балансирующие на грани неприличия, приводили меня в лихорадочный трепет. Захлёстывающие неокрепший разум бурные эмоции я поверяла лишь бумаге, ежедневно строча «Неотправленные письма». С них-то, вернее, с момента их исчезновения, началась новая веха в наших с тобой отношениях. Иногда я брала этот дневник в школу и на скучных уроках потихоньку вела записи, прикрывая всю страницу, кроме последней строчки, чистым листком. А как-то пришла домой и – о, ужас! – не обнаружила тетради в портфеле. Вернулась назад, обежала все кабинеты, проверяя парты, за которыми сидела. Ничего! В отчаянии помчалась к Ирке и принялась обзванивать девчонок, осторожненько спрашивая, не попала ли к ним случайно в портфель чужая тетрадка. Все были в глухом отказе. Оставалось только тебе позвонить! Самое смешное, я была не так уж далека от истины.

На следующий день на уроках я сидела как в бреду, косясь по сторонам и пытаясь по реакции мальчишек и девчонок определить, кто же стал обладателем моей тайны. В каждом взгляде мне чудилась насмешка, в каждом слове – намёк. После школы я опять пришла к Ире, не в силах выдержать душевного напряжения, разревелась и всё ей рассказала: и о любви к тебе, и о том, что пропавшая тетрадь была личным дневником. Ирка не столько меня пожалела, сколько отчитала:

– Ну, ты даёшь! Кто же записывает личные секреты? Даже если что-то сотворила, наберись наглости и скажи: я этого не делала! А ты добровольно пишешь «чистосердечные признания»!

Пришла Люба и по моему зарёванному лицу поняла: что-то случилось. Но я не раскололась, а Ирка вдруг предложила «глотнуть таблеточку и забыться». Таблетки назывались «Эфедрин» и, как позже выяснилось, производили наркотический эффект. После приёма нескольких штук разом у меня в ушах застучало, сердце принялось выпрыгивать из груди, в голове помутнело. Какое уж тут успокоение! И тут раздался телефонный звонок. Это был твой друг и сосед Валера Чирков, самый высокий и благородный в нашем классе. Он спросил у Ирки, не у неё ли я. Мне передали трубку, и я с изумлением узнала, что Валера хочет отдать мне какую-то тетрадь. Я схватила за руку ничего не понимающую Любу и поволокла её за собой. По пути купила три гвоздики, вдруг вспомнив, что на днях мы с Валеркой поспорили о какой-то ерунде на букет цветов, и я проиграла.

Позвонила в дверь. Валерка открыл уже с «Письмами», видно, ждал. Я выхватила тетрадь из его рук:

– Зачем ты её украл?

– Ничего я не крал. Мне после уроков отдала Лена Савченко, сказала, чтобы я прочёл и передал Сизарёву. Но я открыл, смотрю – на первом листе твоя фамилия…

– Что же ты, когда сам почитал, Сизарёву не передал?

– Да не читал я, – мягко возразил Валера. – Понял, что это личное.

– А почему тогда сразу не отдал? Уже шесть вечера.

– Я после школы на тренировку пошёл, только что вернулся.

– Всё ты врёшь! Кстати, я проиграла тебе букет…

– Да ладно, Лара, это не важно…

– Нет, важно. Сволочь ты благородная!

С этими словами, смутно соображая, что творю, я швырнула бедному Валерке в лицо три гвоздики в целлофане и потащила растерянную Любу прочь. Я была уверена, что Валерка мои записи прочёл, и уж если не показал тебе тетрадь, то однозначно пересказал содержание. Кроме того, Ленка Савченко в открытую бегала за Серёжкой Топорковым, и я заподозрила, что она отдавала «Письма» и ему. Ещё бы – такой повод заинтересовать объект своего внимания! Ведь Топорков чужие тайны любил, а благодаря своей природной наблюдательности и умению задавать каверзные вопросы, часто оказывался в них посвящённым. Вернувшись к Ирине, я позвонила Сергею, и он признался: да, накануне Лена принесла ему тетрадь и сказала, что я просила прочесть…

– Это я писала повесть о первой любви для журнала «Юность», – в отчаянии солгала я.

– Я так и понял, – спокойно ответил Топорков, и я его сразу же люто возненавидела. Как и Валерку, которого до того дня считала обходительным и рыцарственным парнем.

На перемене я устроила Савченко форменный разнос, обозвав её воровкой, лгуньей… и чем-то ещё в таком же духе. Ленка только трясла чёрными кудряшками, закатывала к потолку узкие глаза и шмыгала покрасневшим носом. У неё был нескончаемый насморк, и никогда не было носового платка. В памяти до сих пор чётко стоит картинка: она сморкается в хомут своего розового мохерового джемпера, я с содроганием протягиваю ей платочек, но она только отмахивается: не стоит, мол…