…Называется жизнь

НОННА во всей немеркнущей своей красоте и изяществе, облаченная в белоснежную короткую, в складочку юбочку и облегающую белую футболку, вместе с подругой – напарницей по теннису, покидала тенистый корт, расположенный во дворе ее дома. Она энергично вытерла махровой салфеткой пот с лица и, договорившись о следующей встрече, проводила подругу к машине, на которой та тут же умчалась. Перед тем как принять душ, Нонна набрала номер дочери.

– Ну что, Асюня, я тебя жду? – сказала она весело и возбужденно.

– Да-да, мамочка, уже выезжаю, – таким же тоном ответила дочь.

– Ты бы хотела, чтобы мы поехали куда-нибудь на ланч?

– Нет-нет, мамуля, не надо, – сказала Ася, – я хочу, чтобы мы просто посидели одни дома…

Нонне было приятно слышать от дочери эти слова, свидетельствующие о том, что у нее есть потребность просто быть рядом и общаться с матерью без особой на то причины. Как долог и драматичен был путь к этой близости. Она поздно обнаружила, что многое упустила в ее воспитании. Нонна прежде всего упрекала в этом себя, без снисхождения к себе признавая, что это было результатом ее прежних замужеств, любовных похождений, которые заставляли ее часто подбрасывать дочку родственникам, друзьям, сиделкам.

Пройдя все испытания эмигрантской жизни, Нонна волей счастливого случая встретила надежного мужчину-американца, который ее увез в этот южный штат в свое имение, а Ася осталась в Нью-Йорке, где вела бесшабашную жизнь без каких-либо серьезных устремлений и ограничений. Это отравляло жизнь Нонне, которая могла бы быть вполне счастливой. Она постоянно смотрела на телефон, ожидая звонка от дочери с хоть какой-нибудь положительной новостью о ее жизни.

И однажды этот звонок раздался. Ася, радостная, сообщила матери, что на ней хочет жениться русский профессор, который пребывает в Америке в длительной командировке. Из рассказа следовало, что профессор к концу командировки вернется в Россию, она приедет к нему, он к тому времени оформит развод со своей женой, которую давно не любит, они поженятся и решат, где им лучше и интересней жить дальше.

С одной стороны, мать была рада тому, что дочь наконец остепенится, с другой – ее беспокоило, что профессор ей в отцы годится по возрасту.

Чтобы хоть как-то разобраться в ситуации, Нонна перед самым отъездом профессора в Россию прилетела в Нью-Йорк. Она остановилась у родственников мужа и первую встречу назначила сама в красивом ресторане дорогого района Манхэттена. Она пришла чуть пораньше и уже сидела за столом, когда Ася с «женихом» вошли в зал. Когда она увидела дочь с Олегом – мужем своей подруги Лины, с которой их развел тот трагический вечер на ее новоселье, она чуть не упала со стула. Однако, приложив все силы для самообладания, которому научилась у мужа-американца, она поприветствовала своих гостей.

Олег тоже ранее не подозревал, что судьба свела его с дочкой той женщины, от которой он когда-то потерял голову во время того злосчастного новоселья у них дома… Он сразу узнал Нонну, но ни одним мускулом лица не выдал этого. Он молчал, как бы призывая Нонну быть снисходительной к нему ради дочери, которая светилась счастьем. Нонна, чувствуя, что самообладание может в любой момент иссякнуть, сказала, что приехала заранее, чтобы предупредить, что Боб заболел и ей нужно срочно возвращаться домой. Олегу все было предельно ясно, а ничего не подозревающая Ася приняла за чистую монету объяснения матери и искренне пожалела о случившемся.

Вернувшись домой, Нонна продолжала сочинять легенду о болезни мужа, избегала общаться с дочкой по телефону и под любым предлогом уклонялась от бесед, как только Ася пыталась завести разговор об Олеге. Когда же он улетел в Россию, Нонна снова прилетела в Нью-Йорк, чтобы все объяснить дочери. Она хотела рассказать Асе ту трагическую историю их далекой молодости, но Ася запретила матери говорить что-либо негативное об Олеге, назвав мать своим врагом, который не желает ей счастья. Ася ничего не хотела слушать и только оскорбляла мать недоверием и неуважением.

Нонна не спала ночами, когда дочь улетела к возлюбленному, даже не попрощавшись с матерью и не позвонив, чтобы сообщить о прилете в Россию. Она не могла представить, что Асю там ждет, где она там будет жить и какое горе это принесет Лине…

И вот, через несколько дней после вылета дочери, Нонна смотрит CNN, где показывают баррикады и движущиеся танки на улицах Москвы. Она не отходила от радио и телевизора. В какой-то радиопрограмме она услышала голос комментатора, который прямо сказал, что прогнозировать трудно, никто пока не может сказать, что с Горбачевым и чем все кончится. Нонна звонила всюду: американским друзьям мужа, его старому другу профессору Флемингу, звонила русским знакомым в Нью-Йорк, чтобы услышать их мнения, узнать новую информацию.

На третий день путча, когда уже можно было судить о его провале и Нонна начала чуть успокаиваться, из Нью-Йорка позвонила Ася и сообщила, что вернулась в Америку. Нонна пыталась выяснить у Аси, что с ней произошло, как все было в России в эти дни, как Лина, ее дети…

– Я ничего не знаю! Мне плевать на них всех. Главное, что я уже дома, – твердила Ася, судя по всему, очень довольная собой.

О смерти Олега Ася узнала сразу и тут же позвонила матери. Нонна была охвачена подлинным горем и угрызениями совести перед Линой. Олег, судя по всему, стал жертвой романа с Асей. Значит, это и их вина – Нонны и ее дочки.

На какое-то время Нонна вообще замкнулась и не хотела ни с кем общаться. Ей казалось, что весь мир знает о совершенном ими преступлении. В этом состоянии общаться с дочерью для нее означало чувствовать себя непосредственной соучастницей трагедии.

С другой стороны, ее не покидали страхи о том, что Ася может опуститься, стать наркоманкой, проституткой, поскольку ничто из ее прошлой жизни не внушало веру в то, что она может выйти на праведный путь.

Жизнь Нонны теперь разделилась на внешнюю, где все было, как всегда, благополучно, и внутреннюю, никому не видимую, где навечно поселилась необратимая печаль, чувство вины перед Линой, перед дочкой и страх за нее.

Время шло. И однажды кто-то позвонил в дверь. Она решила, что это срочная почта для Боба, и когда открыла дверь, не поверила глазам своим. Перед ней стояла дочь. Они со слезами бросились друг другу в объятия, не говоря ни слова…

Ася погостила у матери неделю, но с первого мгновенья встречи Нонна не могла не заметить, что в дочери произошли разительные перемены. Это просто был другой человек. Она почти ничего не говорила о своей личной жизни и о себе, лишь сообщив, что вскоре после приезда из России, уже после смерти Олега, работала в госпитале на неквалифицированной работе. А сейчас взяла необходимую сумму в банке в кредит для учебы в медсестринском колледже. Учеба будет продолжаться примерно два с половиной года.

Ася объяснила матери, что выбрала эту профессию, чтобы помогать страдающим. Все ее помысли и планы сейчас были преисполнены милосердия к людям. Даже выражение лица Аси стало иным. Хищная львица превратилась в преданную, заглядывающую в глаза собачку, готовую служить.

Она не была религиозной, но стала посещать религиозные учреждения словно желая найти свой путь к Богу, который бы ей простил все. Нонна смотрела на дочь, и ее сердце сжималось от жалости и тревог за ее дальнейшую судьбу. Ася, ее единственная дочь, действительно писаная красавица, умница, может составить подлинное счастье мужчине, которого полюбит, но в ней словно все погасло.

Все дни мать обихаживала дочку, как маленького ребенка. Лишь теперь она познала радость материнства, которого себя лишала в молодости, думая только о своей личной жизни. Боб относился с пониманием, проявлял с женой солидарность, окружая падчерицу теплом и вниманием.

Неделя пролетела как один миг, и Ася сказала на прощанье, что приедет, когда закончит колледж.

Ася выполнила свое обещание. Она позвонила, когда получила долгожданный сертификат о среднем медицинском образовании. У нее уже было несколько предложений работы в госпиталях в Нью-Йорке, но она решила недели две отдохнуть у мамы.

Когда Ася сообщила дату своего приезда, Нонна предложила мужу организовать в первый же уикенд пикник у них во дворе. Боб поддержал жену и сказал, что кроме их старых друзей (американцев) пригласит его новых партнеров по гольфу, которых Нонна еще не знала.

Ася встретила гостей с доброжелательным равнодушием и, отдав дань вежливости, улеглась на шезлонг у бассейна. Мать не могла не заметить, что дочь сексуальное бикини сменила на скромный цельный черный купальник, который, однако, еще четче подчеркивал ее точеную, восхитительную фигуру. Видно было, что Ася под предлогом «хочу позагорать» уткнулась лицом в матрасик на шезлонге, чтобы ни с кем не общаться.

Нонна удалилась на время по хозяйственным делам в кухню и хотела попросить мужа, чтобы он как-то вовлек дочь в общение. Но тут в окне, выходящем к бассейну, она заметила, что рядом с Асей сидит один из новых гостей, интересный, стройный мужчина, судя по всему – чуть больше пятидесяти лет, которого звали Майком. Нонна тут же спросила о нем у мужа и узнала, что Майк – давний друг профессора Флеминга и недавно стал их партнером по гольфу, вступив в их гольф-клуб. Он перешел к ним, поскольку не хочет общаться в прежнем гольф-клубе с женой, с которой развелся. Он главный менеджер очень крупной компании, человек очень состоятельный. После развода наслаждается своей свободой и сказал, что больше не женится никогда. «Майк из спешиал американ (особенный американец), – лукаво заметил Боб, – он прекрасно говорить по-русски. У него грандграндперентс фром Раша (предки из России). Он рассказат, что грандма (бабушка) его учил рашин ленгвич (русскому языку). Ю хэв ан опортьюнити (у тебя есть возможность) говорит с Майк ин рашиан (по-русски)», – смеясь, заключил Боб.

* * *

ИНГА стояла у зеркала, которое сегодня впервые за долгое время ее порадовало. Уже год спустя с того момента, как она ступила на американскую землю, со стороны ее ничем нельзя было отличить от среднестатистической американской домохозяйки – обывательницы, все интересы которой замыкаются на быте. И свободная одежда, скрадывающая излишки веса, и короткая стрижка осветленных до пепельного цвета волос – все это уже мало напоминало Ингу Сергеевну семилетней давности.

И все же сегодня она себе нравилась. Она хотела себе внушить хорошее настроение, но непонятная тревога одолевала ее.

Ее собственный опыт и литература, которую она читала на эту тему, не оставляли никаких сомнений в том, что явление «телепатия» имеет место быть и она обладает способностью к ней. Это подтверждалось многими ситуациями ее жизни. Например, когда она в связи с замужеством уехала из Одессы в Сибирь, то всегда получала от мамы телеграммы (из-за отсутствия домашних телефонов) с тревожными вопросами об их жизни именно тогда, когда кто-то из них, особенно маленькая дочка Анютка, болели. Но если о большинстве случаев можно было думать как о случайных совпадениях, то некоторые другие поражали настолько, что порой лишали сна.

Одним из них был случай с начальницей машинописного бюро института в Академгородке, где Инга работала. Ефросиния Митрофановна, как звали «начальницу», была классной машинисткой, хорошо знающей себе цену. Она после школы приехала из пригорода в Новосибирск и поступила в Педагогический институт, который бросила после третьего курса, после чего окончила курсы стенографии и машинописи. Осознание своей власти и профессиональных достоинств в деле, без которого никто из основного состава сотрудников научно-исследовательского института не обходился, давало ей право вымещать на всех неудовлетворенность своей одинокой жизнью.

Она была абсолютно замкнута, ни с кем из сотрудников не вступала ни в какие отношения за пределами сугубо деловых, хотя работала в институте лет пятнадцать. Все знали, что по окончании рабочего дня она на своем же рабочем месте допоздна печатает всякие тексты со стороны, за что берет неплохие деньги. Очевидно, это давало ей возможность прекрасно одеваться и чувствовать себя независимой. Ей было где-то в пределах сорока лет. Высокая, плоская, с жидкими светлыми волосами и такими же ресницами, которые она никогда не красила, из-за чего ее светлые глаза казались еще более холодными, чем были на самом деле.

И все же она не выглядела человеком, поставившим на себе крест. Было очевидно, что нередко она просыпалась утром с мыслью о том, что заветное «вдруг» произойдет именно сегодня, потому именно в такие дни к ней лучше было не подходить. И именно в один из таких дней нужно было срочно отпечатать последние материалы сборника трудов предстоящей конференции, за выпуск которого Инга была ответственна. Она направилась в машбюро и у самой его двери столкнулась с его начальницей.

– Ефросиния Митрофановна, – сказала она просительно, – мне тут срочно нужно допечатать тезисы докладов. Если вы куда-то торопитесь, я оставлю папку с рукописями на вашем столе.

– Вечно у вас все срочно, у всех все срочно! – зло и нервозно изрекла машинистка. – Вы же не вчера узнали о сроках сдачи сборника. У меня вон все столы уже завалены срочным ото всех. Да еще глаза выколешь, пока ваши почерки разберешь, и все срочно. Хотите срочно, хлопочите, чтобы расширили машбюро. А то за такие деньги вы и моих трех девочек, и меня потеряете. А после рабочего дня гробиться и гнать из себя душу мы не намерены. Что успеем, то сделаем, – завершила Ефросиния Митрофановна и пошла в нужном ей направлении.

Инга Сергеевна ничего ей не ответила, вошла в комнату машбюро, положила на стол начальнице папку, на обложке которой проставила дату и время сдачи текстов, и вышла с намерением пойти к зам. директора с заявлением о недопустимости такого обращения машинистки с научными сотрудниками. Она сделала несколько шагов в направлении приемной, затем резко свернула и пошла в свой кабинет.

«Что я знаю о ее жизни, – задумалась Инга. – Столько лет мы с ней работаем и ничего не знаем о ней, – размышляла она, – а ведь машинистка она классная. Она не только прекрасно печатает, но видно, что любит тексты, поэтому творчески с ними работает. Она чувствует текст и всегда грамотно, точно и красиво его располагает и даже порой по своей инициативе редактирует. Ну где мы еще найдем такую. И почему она такая злая? Хорошо бы с ней разговориться, узнать хоть что-то о ней, о ее личной жизни. А если ей чуть навести макияж, ее лицо бы стало более мягким, женственным. И вправду, как ей удается разбирать наши жуткие «каракули»? Так ведь разбирает и никогда не допускает ошибок…»

В конце рабочего дня, уже перед уходом домой, Инга решила зайти в машбюро, чтобы узнать все же, что ждет тексты, которые она там оставила утром.

Ефросинья Митрофановна была одна в комнате и, достучав с немыслимой скоростью кусочек текста, от которого не сочла нужным оторваться, повернула голову к зашедшей.

– Половина вашего материала уже готова, можете взять, если хотите, – сказала она без всяких вступлений, – а завтра к обеду будет отпечатано все остальное.

– Да?! Спасибо! А где, где отпечатанное? Конечно, я возьму и смогу уже сегодня вечером выверить. – Говорила Инга осторожно, боясь спугнуть миролюбие машинистки.

– Сейчас сама дам, а то вы все тут перевернете, – сказала машинистка, не глядя на гостью. Она встала со своего рабочего места и направилась к столу, где лежали отпечатанные за день тексты.

– Конечно, конечно, я вам очень благодарна за то, что вы пошли нам навстречу, – угодливо сказала Инга.

Машинистка, словно не слушая Ингу, взяла нужную папку, в которую положила напечатанное вместе с рукописью, и протянула ее Инге со словами, смысл которых Инга Сергеевна не сразу смогла осознать из-за их крайней неожиданности.

– Садитесь, Инга Сергеевна, – сказала Ефросинья Митрофановна с несвойственными ей никогда ранее оттенками теплоты в голосе, – мне понравился ваш материал. И вообще, в отличие от многих, вы пишете аккуратно. Но я не об этом. Меня с некоторых пор не покидает ощущение, что вы единственная из сотрудников в институте, тем более такого ранга, которого я интересую как человек. Не отвечайте мне, я это чувствую. Если у вас есть время, мы могли бы поговорить.

Когда спустя часа полтора Инга покинула институт, она не могла прийти в себя от потрясения. За столько лет соприкосновения с машинисткой она впервые задумалась о ее жизни, и тут же эта закрытая, недоброжелательная женщина ни с того ни с сего стала ей рассказывать о себе, словно она невидимым взором прочитала эти вопросы, вертящиеся в голове Инги.