Королева двора

– Умным? Ты это называешь умным?! Убить ребенка?

– Вер, мне надо от него избавиться. Сама скажи, без медицинских показаний мне на таком сроке сделают аборт в нормальной больнице?

– Нет, но…

– Не может быть никаких «но»! Рожать не буду. Не достанешь таблеток, найду другой способ. Только ты сама понимаешь, кто мне тогда сделает аборт и в каких условиях!

Вера понимала: секретная квартира, минимум анестезии, минимум стерильности и расчет на удачу. Результат: в лучшем случае дальнейшая бездетность, в худшем – летальный исход. Она побледнела, едва представив, на что решила обречь себя сестра, а от той – решительной, холодной, проницательной – не укрылись ни ее переживания, ни сомнения.

– Вот видишь. – Надя схватила сестру за руку и снова перешла на шепот, который походил теперь скорее на требовательный, зловещий свист: – Сама посуди, что гуманнее и для меня, и для младенца. Обо мне ты уже все сообразила, как я погляжу, теперь о ребенке подумай. Что приятнее: тихая остановка сердца или выскабливание по частям, когда отрываются руки, ноги, голова…

– Замолчи! – Вера закрыла руками лицо. Ей хотелось кричать что есть мочи, выть во весь голос.

– Ладно, – неожиданно согласилась Надя, – ты разобралась в ситуации, так что теперь можешь решить, поможешь или нет. Сложного ничего нет: принимаю таблетки, и через сутки-двое младенец умирает. Иду на очередной осмотр – и, увы и ах, замершая беременность. Значит, направление в цивильные условия мне обеспечены. И тогда: здравствуй, Италия! Костик в порядке, Джузеппе ликует, а я без проблем рожаю ему выводок симпатичных итальянцев – будущих виноделов. Плохой план?

– Нет, но только…

– Что? Что только? – Надю невероятно раздражала и мнительность младшей сестры, и ее порядочность.

– Мне кажется, – Верочка сделала последнюю попытку донести свою правду до сестры, – что для настоящей любви твоя беременность не помеха.

– Верка, да сними ты эти розовые очки, наконец! Любовь, морковь, тьфу, слушать тошно! Он одинокий просто. Одинокий, богатый итальянец. Там небось все в курсе его капиталов, так и норовят к рукам прибрать, а он осторожничает – никому не доверяет. А тут смотри-ка – сынок готовенький нарисовался, и притом его мама ни о чем никогда не просила, на шею не вешалась. Значит, не нужны этой странной русской его миллионы. Выходит, баба она не корыстная. К тому же глаза голубые, волосы светлые: красавица несусветная. В общем, надо брать, поскольку тут и наследник готовый, и жена симпатичная и образованная, и возраст подошел семьей обзаводиться. Вот такие чувства нахлынули на Джузеппе, они им и руководят. Ну, может быть, еще и голос совести вставляет свои две копейки в песню. Такие пироги. А ты сантименты разводишь, слушать тошно. Выдумала любовь какую-то и уперлась рогом. Нет, любовь есть, конечно. Я вот, например, Костика люблю. И ты его тоже любишь. Я для него стараюсь, а ты разве не хочешь?

Положение стало безвыходным. Как можно ответить отрицательно на подобный вопрос? Вера призналась со вздохом:

– Хочу.

– Вот и ладненько. Значит, принесешь, да?

– Надюш, у тебя же полно знакомых в больнице. Неужели никого попросить нельзя?

– Боишься? – Надины глаза мгновенно превратились в совсем узенькие щелочки.

– Да нет же! – Меньше всего Вера беспокоилась о собственной безопасности. Сестра, скорее всего, была права. Когда обнаружат недостачу, она уже вернется в институт. Если кто и вспомнит о практикантке, искать ее никто не станет, да и шум из-за двух таблеток вряд ли будут поднимать. Просто не хотелось принимать участие в грязной затее, а называя вещи своими именами – в преступлении. И не только в должностном.

– Руки не хочешь марать? – догадалась Надя.

– Не хочу, – покорно согласилась Вера.

– А чтобы мое имя по всей больнице полоскали, выходит, хочешь? Это ведь ты такая уникально порядочная, просто святая. Тебе тайну доверь, ты с ней и умрешь, а другие, чуть только унюхают какую сплетню, тут же норовят раструбить на всех углах, да еще и приукрасить. Я, конечно, могу и таблеток попросить, и направление на вынужденный аборт, только эту новость через пять минут станут обсуждать и в коридорах, и в кабинетах. И будь уверена: не с сочувствием.

– А какая разница, что говорят, если ты все равно уезжаешь?

– Язык до Киева доведет.

– До Италии, что ли? – Вера грустно усмехнулась.

– Чем черт не шутит. – Надя в задумчивости покусала губы, потом вскочила с кровати, рубанула воздух рукой и сказала, как отрезала: – Да и не собираюсь я доставлять им удовольствие. Еще не хватало, чтобы обсуждали мое поведение и злорадствовали. Думаешь, хороших хирургов все обожают? Везде им почет и слава, и любая дверь не преграда?!

Вера изумленно смотрела на сестру. Она никогда не думала, что у той могли быть какие-то трудности на работе. Надя ровно и хорошо училась, в больнице сразу показала себя с лучшей стороны, а место в ординатуре ей подготовили аккурат к защите диплома. И хирургом потом оформили сразу: не ассистентом, не вторым хирургом, а именно ответственным за исход операции лицом. Значит, в знаниях и квалификации, несмотря на отсутствие опыта, не сомневались, значит, доверяли, значит, ценили. А по Надиным словам выходило, что ничего подобного и не было вовсе.

– Мне казалось, ты любишь оперировать, – нерешительно выдавила из себя Верочка.

– Конечно, люблю! Только знаешь, сколько нас таких в больнице, любящих оперировать? Полным-полна коробочка. Хирург же без практики не хирург, ему каждый новый случай – на вес золота. Думаешь, всем охота застревать на апендектомии? Очередь стоит из жаждущих удалить отросток? Нет. Всем нужно повышать квалификацию, развиваться, практиковать. Тут недостаточно знать в теории, где подшить и как подрезать, – попробовать надо! Желающих попробовать море, а ставят в операционный лист единиц. Ты почитай журнал! Против каждого второго сложного случая – моя фамилия.

– Так это же прекрасно, Надюш! – Щеки Верочки зарделись от удовольствия и гордости за сестру. – Ты еще такая молодая, а столько всего добилась. И без всяких посредников, сама, своим талантом.

– В том-то и дело, Веруня! Когда про благодетеля какого знают или про другие возможности, так позлословят и успокоятся. Они сами ведь ничем не хуже в этом случае, даже лучше: не пользуются ничьей протекцией. А если человек все сам, без оглядки, без помощи, то тут уже возникает вопрос, почему же он, а не я. И по логике, по уму-то выходит, что этот человек в чем-то талантливей, способней, нужнее. Только разве можно принять такую истину спокойно и благосклонно? Может, и существуют единицы таких добряков, а основная масса из породы завистников. Так что хорошо оперировать и слышать вокруг шипение змей, скажу тебе, – не слишком большое удовольствие. Ты считаешь, характер у меня жесткий, грубая я стала, прямая? А по-другому нельзя, Верочка. Пока будешь сантименты разводить, тебя съедят и не поперхнутся, подвинут и не вспомнят, что ты тут стояла. Только повод дай, в момент ухватятся и сразу воспользуются. Или ты считаешь, что у нас хирург, убивший собственное дитя, может быть запросто допущен к операциям?

– В общем-то, прямой связи нет, – осторожно начала Вера и примолкла. У нее не было однозначного ответа на этот вопрос. С одной стороны, каждый имел право распоряжаться собственной жизнью, и, к чему лукавить, многие оставляли за собой и право распоряжаться жизнью еще не рожденного ребенка. Это оставалось личным выбором конкретного человека и не должно было оказывать никакого влияния на его профессиональную деятельность. Но все же сестра была врачом, она давала клятву Гиппократа и обещала спасать, а не уничтожать. Доктор обязан быть гуманным, лекарь призван исцелять, а не губить.

Пока Верочка взвешивала и оценивала, раздумывала над ответом: «Как бы помягче? Чтобы не в лоб правду-матку, а витиевато, вокруг, длинными расплывчатыми предложениями, а не уничижительными словами», Надя уцепилась за ее сомнение, как за спасательный круг, затараторила, сверкая глазами и размахивая руками для пущей убедительности:

– Видишь же, что как ни крути, а косвенная связь имеется. Так что не успею оглянуться, как получу вердикт «виновна» и приговор на всю оставшуюся жизнь. Да и в Италию весть о том, что я сделала, прилетит раньше меня.

– Ну, это ты уже преувеличиваешь.

– Вера, наш главный уже третий год по международным симпозиумам катается, а мужчины – трепачи хуже баб. Так что, будь уверена, доложит кому следует, что я собой представляю.

– По-моему, единственное, что он должен докладывать, так это то, что ты первоклассный хирург.

– Вот когда будешь на его месте, тогда и решишь, кому что говорить. А этот скажет гадость и будет счастлив, что испортил «первоклассному хирургу», ушедшему из его больницы, всю дальнейшую карьеру. Или ты думаешь, что мне не надо переживать? Конечно, можно жить припеваючи в итальянском замке, давить виноград и разгуливать по погребам. Но, знаешь ли, я сдохну через год такой жизни. Для меня богатство Джузеппе – отличное средство подтвердить свой русский диплом и остаться врачом, а не просто женой винодела. Ты хочешь, чтобы я лишилась этой возможности?

Этого Вера совсем не хотела. Сама она решила поступать в медицинский вовсе не потому, что там училась сестра. Она вообще не могла сказать, оказал ли какое-то влияние на ее выбор Надин пример или нет. Ей-то казалось, что будущая профессия была определена в тот самый миг, когда во втором классе Вера стала санитаркой в своей октябрятской звездочке. Белая повязка с красным крестом, сумочка через плечо, из которой то и дело она доставала и любовалась новенькой коробочкой с лейкопластырем, упаковкой бинта, пузырьками с йодом и зеленкой. Мечтала тогда девочка о том, чтобы кто-то – нет, не сильно, а слегка, ну, совсем чуточку – оцарапался и она бы, наконец, смогла открыть, развернуть и наклеить все свои тщательно оберегаемые сокровища. Так что на вопрос: «Кем быть?» Вера ответила однозначно еще в восемь лет. Потом, правда, долго не могла придумать, каким именно врачом станет. То подумывала стать стоматологом. У нее как раз менялись последние молочные зубы, и мама не переставала радоваться, что и прикус у дочки вышел правильный, и зубки ровные, и не придется тратиться на дорогущие брекеты. Вера слушала и представляла, как будет ставить пластинки в детские ротики бесплатно, и больше ничьи мамы не станут переживать из-за прикусов, асимметрий и прочих челюстных неприятностей. Но папа лихо высмеял ее, заявив, что это утопия, что бесплатная стоматология, конечно, существует, но только без наркоза и вообще в сказках.

– Хотя выбор хороший, дочка, прибыльный, – не преминул добавить он. – Пожалуй, иди в дантисты.

Но дочке идти расхотелось. Она переключилась на мечты о педиатрии. Представляла, как будет спасать детишек и принимать благодарности от счастливых родителей, но с появлением Костика это желание постепенно испарилось. Слишком сильно она любила его, слишком сильно переживала, когда тот болел. И показалось Вере, что такими же тягостными станут волнения и о других детях, а уж если случится не помочь им, не справиться, упустить, так и пережить такой удар судьбы она не сможет. Потом несколько месяцев видела себя в мечтах глазным врачом, Вера рисовала себе радужные картины, как избавит людей от очков, но, узнав, что лечение это в основном хирургическое, отказалась от этих планов. Хирургом как раз быть она никогда не хотела, но намеревалась стать врачом, глобально улучшающим человеческие жизни. И все-таки дорогу ей определила именно сестра. Это Надя, увидев, как она морщится, слушая ее рассказы о препарировании лягушек и о чанах с человеческими органами в анатомичке, сказала, посмеиваясь:

– Тебе при таком отношении не с телами надо работать, а с душами. Там ни костей, ни слизи, ни крови, ни гноя.

На самом деле всего этого хватало в человеческих душах, которые и ломались, и гноились, и кровоточили, но об этом Вера узнала гораздо позже, а тогда она ухватилась за слова сестры, как за соломинку. Это было именно то, что она так долго искала и никак не могла найти. Разве есть на свете что-то выше и великолепнее здоровой души? Разве нужно кому-то стройное тело без пораженных недугами органов, без ломоты в суставах и шрамов на коже, если главная составляющая человека оказалась с гнильцой, если доставляет беспокойство и неприятности окружающим, а подчас и ему самому, если не дает существовать в радости и счастье в этой жизни. А в той, что может быть, откроется в ином измерении, заставит гореть в аду?

И она решила заняться исцелением душ. Но вскоре, однако, выяснилось, что в медицинских вузах обучают на психиатров и невропатологов. Последние все больше лечат все те же тела, страдающие от защемлений, сотрясений и переохлаждений. А первые действительно пытаются исправить души, но, как правило, к сожалению, неизлечимые. Девушка тяготела к психологии, но науку эту преподавали в университетах и специальных институтах. К тому же была она сравнительно новая, не до конца изученная и понятная, что и как будут ей объяснять, чему учить, оставалось не совсем ясным и полного доверия не внушало. Верочка все же хотела быть врачом, ходить в белом халате, выписывать рецепты и производить манипуляции, действовать, а не только сидеть в кресле, слушать и давать советы по выходу из кризисов, воспитанию детей и формированию удачной карьеры. Она склонна была считать, что человек сам делает свою судьбу, посему, когда в судьбе этой что-то не складывается, пенять на нее не стоит. Для того чтобы изменился мир вокруг, следует, прежде всего, поменять себя. Довольно скоро Вере показалось скучным постоянное разжевывание людям этой аксиомы, представлявшейся ей самой такой ясной и понятной. Таким образом, от психологии тоже пришлось отказаться.

Вера поступила в медицинский, так толком и не понимая, чем конкретно хочет заниматься. И только в середине второго курса, совершенно случайно посмотрев цикл передач о новой для России проблеме наркомании, определилась окончательно. Представляла себе, как будет спасать подростков и возвращать в родительские потухшие глаза свет надежды, как станет писать статьи и вести активную антипропаганду среди молодежи. Но и с этого так и не начатого пути тоже пришлось свернуть в сторону. Все решил услышанный на кафедре разговор двух профессоров, обсуждавших то ли какого-то студента, то ли сына общих знакомых:

– А ведь какой парень был, ты помнишь? И модели конструировал, и книги читал, и по-английски шпарил.

– Самому страшно. Как подумаю о своей Аське. Ей же пятнадцать всего. Как раз самый возраст. Вдруг не углядим, свяжется с компанией, и пиши пропало.

– Да… Ладно бы заметили в самом начале. Начинают-то все в основном с ерунды, когда еще соскочить можно. А теперь уж все, героин – безнадежное дело… – Профессор горестно махнул рукой.

– Почему же «безнадежное»? – Верочке так важен был ответ, что она даже забыла о вежливости, встряв в чужой разговор.

– Героинщики, деточка, в большинстве своем пропащие люди, – с готовностью откликнулся второй врач. – Конечно, бывают случаи выхода, но это надо иметь одновременно и огромное желание, и непоколебимую силу воли. А это, дорогая, редкое качество для наркомана. Потому что люди с сильной волей умеют заранее либо изначально сказать себе «нет», либо вовремя остановиться.

– Так что же, выходит, наркоманов нельзя вылечить? – Разочарование было глубоким и горестным.