Королева двора

На нее смотрели глаза, полные даже не грусти, а тяжелой, давящей скорби:

– Я тебе уже битый час говорю о том, что у меня, возможно, наконец, будет постоянная работа.

– Ой, правда? Прости, пожалуйста. А где? Что за предложение? Когда собеседование? Что? Что ты на меня так смотришь? Так когда собеседование?

– Неважно. – Еще один кирпичик положен в стену отчуждения.

Дома под Дину подстраиваться не желали, а у нее просто не хватало сил, они заканчивались где-то между зеркалом и станком на бог знает каком по счету фуэте. Дина ждала понимания и сочувствия, а задумываться о простой истине – «чтобы получать, надо отдавать» – было некогда. И она была молода и наивна, чтобы понимать: беспрекословно тащить тяжкую ношу, не кляня судьбу и не вырываясь из оков, – женский удел. Мужчина – это рывок, трос, способный лопнуть от излишнего натяжения, а женщина – длинный прочный канат, от которого если и отрываются небольшие веревочки, то канва неизменно остается целой. Мужчина ищет способ выйти из предлагаемых обстоятельств, а женщина к ним приспосабливается. С этой точки зрения Дина была истиной женщиной. Приспосабливаться она умела. К холодным помещениям, к скупым на аплодисменты залам, к зависти менее талантливых коллег, к людской злобе, к пока едва намеченному, но такому манящему успеху. Лишь только к одному приспособиться не сумела, да и не попыталась даже: к грустнеющему взгляду живущего с ней рядом человека.

Она включила магнитофон и подошла к станку. Только вытянулась в струнку, только приготовилась к первому батману, как дверь распахнулась и в зал впорхнула костюмерша с парой пуантов в руках:

– Вот вы где! Я ленты переставила, как вы просили. Померить бы надо.

– Давай. – Дина взяла пуанты, внимательно ощупала их по давней привычке.

– С материалом все в порядке, я проверяла, – с обидой в голосе произнесла девушка.

– Я просто… – начала было Дина и умолкла. Стоит ли оправдываться перед девчонкой?

– Они холодные. Это не мои пуанты. Не мои! – Дина растерянно оглядывалась. Другие балерины лишь сочувственно переглядывались и разводили руками. Ни у одной во взгляде не читалось ни злорадства, ни какой-то вины. Но Дина была уверена: три пары разогретых пуантов, совершенно готовых к выходу на сцену, она лично положила в гримерной у шкафа. Но сейчас там оставалась всего одна туфля, вторую она держала в руках. Ленты на ней были розовые, в отличие от атласных белых, красовавшихся на ее пуантах, сама туфля была пыльная и старая, но самое главное – холодная. Надеть такие – страшный риск для балерины. Перелом ноги, и прощай сцена. Дина в панике выскочила из гримерной: – Мне поменяли пуанты! – перехватила спешащего куда-то балетмейстера.

– Не болтай ерунды! – отмахнулся он на бегу. – Переодевайся давай.

Его реакция была вполне объяснимой: если бы Дина являлась прима-балериной, то охотники сыграть с ней такую злую шутку могли бы найтись, но менять пуанты танцовщице кордебалета не пришло бы в голову даже самой хитрой и злой балерине. Ради чего? Дина только начала работать в Большом театре. Конечно, когда ее зачисляли, намекали на перспективу, но для появления конкуренток надо было хотя бы войти во второй состав. До тех пор некому и незачем строить ей козни.

Закусив от отчаяния губы и изо всех сил пытаясь не разрыдаться, Дина втиснула ноги в чужие туфли. Они были не только холодные, но и неудобные: жали с одной стороны, болтались с другой. Кое-как доковыляв до кулис, балерина заняла свое место на сцене и весь танец двигалась вполсилы, стараясь уберечь ноги от серьезной травмы и отчаянно умоляя неведомые высшие силы сделать так, чтобы ни режиссеру спектакля, ни старшему хореографу, ни ее непосредственному педагогу не пришло бы в голову прийти посмотреть эту часть балета. В этом случае позор оказался бы неминуем, а о месте не только в первом составе, но и в пятом можно было бы забыть навсегда. Обошлось. И начальство не появилось, и ноги уцелели, и даже пуанты обнаружились на том самом месте, где Дина их и оставляла. Стояли у шкафа и улыбались ехидно своими новенькими белыми лентами. Она никогда так и не узнала, кому и зачем могла понадобиться подобная фантасмагория, но вещи свои после этого случая без присмотра не оставляла. И тщательно проверяла каждый стежок, каждую пуговку костюма. Слишком высокой была цена, слишком большой ставка, слишком серьезной карта, для того чтобы бездумно раздавать соперницам козыри.

Теперь ее, конечно, оставляла равнодушной целая армия завистливых мстителей, которая едва ли могла серьезно навредить, разве что немного подпортить настроение оголтелым брюзжанием, да и только. Но привычка проверять все самой и никому не доверять без оглядки осталась неискоренимой. Дина удовлетворенно кивнула, ощупав пуанты, надела их, зашнуровала, прошлась по классу.

– Вроде неплохо, – сдержанно сообщила костюмерше.

– «Неплохо»?! Да замечательно же! Как влитые. – Девушка прислонилась к стене и удовлетворенно кивнула. Уходить она не собиралась.

«Что ж… и настроение в зале, и атмосферу могут создать и зрители».

Дина снова встала на мыски и поплыла по диагонали танцкласса, изгибая руки теми невообразимыми волнами гибкости, которые подвластны только высококлассной балерине. Одна диагональ, вторая, третья, и вот Дина уже не помнит ни о тусклом освещении, ни о никудышном паркете, ни о глухой акустике, ни о присутствии постороннего человека. Она перестала быть собой. Она больше не женщина, не Дина, не солистка балета. Она – сам танец, сама музыка, само движение. Она не Жизель, не Одиллия, не Одетта и не Джульетта. Она – все они вместе. И разве могут эти прекрасные героини что-то репетировать в старом, еще только ждущем реставрацию зале? Нет. Они могут только царить, парить, плыть величавыми павами во взмахах рук и ног, в поворотах и кружениях, в прыжках и взлетах той, чью душу они сейчас заполняют.

14

– Полным-полна коробочка, Вера Петровна. – Дежурная сестра стационара радушно распахнула перед Верой дверь и тут же нахмурилась, настороженно взглянув на ее попутчика: – Вы к кому?

– Это со мной, – на ходу объяснила Вера присутствие постороннего.

Присутствие кого-либо кроме «аккредитованного» персонала в стационаре считалось нежелательным. Ведь, несмотря на название, это подразделение клиники не было обычной больницей, где лечат хвори в ожидании свидания с родственниками, да и не все пациенты попадали сюда по собственной воле. Несмотря на первоклассное оборудование, новейшие приборы и достаточно дорогую мебель, по сути своей стационар являлся обычным вытрезвителем, и с «посетителями» здесь никто не сюсюкал. Конечно, все, что можно было приобрести в советском вытрезвителе – это пятнадцать суток. Капельниц там никто не ставил, а таблетками если и пичкали, так только подавляющими психику, а не лечащими неврозы и тем более желудок. Вежливостью там тоже не пахло, а единственное, чем могли побаловать вновь прибывшего в особо тяжелом состоянии, было пустое ведро, все еще пахнущее смесью грязной половой тряпки с чужой блевотиной. Ну а об отдельных палатах не то что разговаривать, мечтать никому не приходилось.

Здесь же у каждого пациента были свои четыре стены, три капельницы в день, витаминные уколы, список лекарственных препаратов, хороший рацион и практически персональная медсестра, прибегающая через несколько секунд после нажатия кнопки вызова. И ни одного грубого слова, ни единого тяжелого вздоха, ни сколько-нибудь укоризненного взгляда. Боже упаси! Алкоголики – тоже люди, и ни шагу в сторону от этого утверждения. Пьянство – обычная болезнь, и у болеющих в элитном стационаре соответствующие условия: отдельный санузел, оборудованный душевой кабиной, удобная кровать с итальянским постельным бельем, мягкое кресло и покрытый белоснежной скатертью стол, ваза с цветами на нем, видеодвойка на стене. И лишь отсутствие ежеутреннего выпуска «Файнэншиал Таймс» или «Дэйли Телеграф» на прикроватной тумбочке говорит о том, что перед вами все же не пятизвездочная гостиница.

От обычной больницы стационар наркологической клиники отличала еще и практически полная изоляция пациентов от внешнего мира. Нет, посещения были строго запрещены лишь на первом этапе лечения. Как правило, полностью пришедшему в себя человеку, вернувшемуся к здравому уму и трезвой памяти, общение с близкими не возбранялось, но мало кто из клиентов изъявлял желание видеть кого-либо у себя в этом месте. Всем хотелось выйти отсюда свежими, обновленными, изменившимися, с сияющими глазами, расправленными плечами и кипой всевозможных планов. И уж тогда делиться идеями, давать обещания, смотреть в любимые глаза и верить, что чудесное начало новой жизни никогда не закончится и не случится ни очередной выпитой рюмки, ни порабощающего ужасного укола.

Были, конечно, среди пациентов и такие, кто не отказывался от свиданий. В основном те, кто пришел по доброй воле, обо всем с родными договорился, все согласовал и не мог удержаться от того, чтобы не похвастаться первыми успехами. Но чаще больные оттягивали радостный момент, чтобы он стал еще приятнее, а гордость за свою силу воли и огромную победу еще больше. Вера разделяла стремление пациентов к одиночеству. Она считала, что уединение никогда не помешает, а вернее, даже поможет человеку, оказавшемуся в такой ситуации. Одиночество позволяет думать, наделяет временем и другими возможностями. Женщина верила в то, что истина скорее родится не в споре, а во время долгого, молчаливого поиска внутри себя. Когда человек спорит, он упрямится из-за одержимости доказать свою правоту. Собеседник сбивает его, давит, пытается перехватить превосходство. Яростное желание победить не идет на пользу поискам истины. Ее надо выстрадать, рассчитать по формуле, скроенной самостоятельно. И только так. И без свидетелей. И без споров. Не нужны разговоры, не нужны встречи, не нужно лишнее общение. Пусть лучше скука выведет тебя в коридор, заставит пройтись до зимнего сада и спокойно посидеть за неспешной беседой с товарищем по несчастью. Нет, не обсуждать диагнозы, терапию и сроки выписки. Говорить о политике, искусстве и о женщинах, черт возьми. И тогда укрепиться в мысли о том, что ты обычный человек, и соседи твои – обычные люди, и только в ваших руках возможность таковыми и оставаться. В общем, для выхода из кризиса необходимо думать. И Вера предпочитала не мешать размышлениям своих пациентов. Хотя встречались среди них и такие, к которым она по доброй воле привела бы целую толпу родственников и друзей, только бы вывести их из апатического состояния. Но подобных больных никто навещать не спешил.

Вера распахнула дверь палаты, сделав знак корреспонденту замолчать. Она по-прежнему была занята собственными мыслями, но какая-то часть ее сознания все же уловила, что всю дорогу Оршанский не переставая бубнил что-то о стоимости обстановки стационара, постоянно вставляя фразу «Как в лучших домах Лондона».

«Как», – вернее не придумаешь. Обитатели в лучших английских домах наверняка другие», – подумала Вера, взглянув на пациентку, лежащую на кровати. Никаких изменений: та же поза (свернулась калачиком, взгляд наверняка устремлен в стену), те же угловатые, торчащие даже из-под одеяла упрямые лопатки, клок спутанных волос. И ни шороха, ни движения, ни звука.

– Здравствуйте. Как у нас дела? – Вера старалась говорить не слишком громко, но четко и внятно, чтобы женщина никак не могла подумать о том, что разговаривают не с ней.

Однако сегодня, как и в прошлые десять дней, ответом врачу служило каменное молчание.

– Анализы? Давление?

– В норме, – отозвалась сестра, последовавшая за Верой.

– Еда?

– Отказывается. Вера Петровна, я думаю, – Вера взглядом заставила неопытную сестричку замолчать. Не хватало еще, чтобы та при пациенте ляпнула что-то о необходимости перевода в дурку.

– Напрасно. Таблетки, капельницы принимает?

– По расписанию.

– Прекрасно.

«Прекрасного» в этом ничего не было. Механические действия в состоянии полнейшей апатии. Равнодушное принятие ситуации без малейшего желания что-либо изменить. И отсутствие аппетита или, того хуже, сознательный отказ от еды ни о чем хорошем не говорили. Говорили совсем о другом: о том, что в жизни этой женщины кроме проблем с алкоголем существовали и другие проблемы, волновавшие и мучившие ее гораздо больше. Таким пациентам, по мнению Веры, было как раз показано общение с родственниками. Им требовался сигнал из внешнего мира о том, что их любят, что их ждут, что на них надеются. Вера лично звонила по телефону, записанному в карте женщины, но не добилась от мужчины на том конце провода ничего, кроме сухого:

– Я в командировке.

– Конечно, я понимаю. – К деловым людям Вера относилась с пиететом. Они действительно были перегружены встречами, переговорами, обедами и мыслями о материальном. Духовное могло подождать до завершения очередной сделки. Все это без сарказма. Она на самом деле так думала. В конце концов, у человека были определенные планы, и, срывая их, он, возможно, подводил не только себя, но и многих других. А уж если речь шла о каком-нибудь чиновнике большого ранга, то изменение его распорядка могло отразиться на состоянии целого государства. А отдельный человек. Что ж… Он маленький: сошка, песчинка. Для сошек и песчинок существуют такие, как Вера. Всегда на посту, всегда готовые поговорить, пожалеть, посочувствовать. Но даже сочувствующие, они все равно остаются чужими. А таким отвергнутым, потерявшим себя больным необходимы родные. Поэтому Вера и позволила себе предположить: – Тогда, когда вернетесь…

– Это случится не скоро. И прошу вас меня больше не беспокоить. – Четкое, холодное указание. Ослушавшимся – расстрел.

Вера тогда долго не могла выкинуть из головы этот равнодушный, даже слегка пренебрежительный тон. Нет, не по отношению к ней, а к женщине, ради которой она звонила. Человек, просивший не беспокоить его, очевидно, еле сдержался, чтобы не добавить в конце фразы что-нибудь вроде «с такой ерундой».

Однако что для одного ерунда, для другого – смерть. С каждым днем Вера убеждалась все больше, что психологическое состояние пациентки не может не вызывать серьезных опасений. Она и сама волновалась и советовалась с главным врачом. Но тот лишь отмахнулся, мол, проходит лечение и ладно. Наше дело не давать ей употреблять спиртное и очистить организм, а остальное стороной. Верочка – серьезный врач, отменный профессионал, но все такая же пышущая здоровьем, не умевшая пройти мимо сдобной булочки и молочной шоколадки пампушка, не могла оставаться в стороне, когда кто-то истязал себя голодом. И пусть даже по своей воле. И пусть даже этого голода не замечал.

– Во сколько обед? – осведомилась она у медсестры.

– Так был уже. Третий час ведь.

Верин желудок живо откликнулся на эти слова. Она так закрутилась, что совсем забыла о времени.

– А где ее порция?

– Наверное, в буфете. Если только девочки еще не вылили.

– Проверь, пожалуйста. Если на месте, то попроси погреть и принести.

Вера вышла из палаты, устремляясь к следующей.