Королева двора

– Нет, я не имею ничего против науки. Просто кесарю кесарево. У нас достаточно научно-исследовательских институтов, где могут и должны заниматься разработками, проводить семинары и созывать конференции. И уж конечно, любой хороший специалист обязан идти в ногу со временем, следить за новыми тенденциями и быть в курсе происходящего. Но заставлять всех и каждого писать о том, до чего им на самом деле нет никакого дела, отрывая драгоценные минуты от задач, о которых у них действительно радеет душа, я считаю верхом глупости и непродуктивной занятости кадров. Пусть пишут увлеченные этим процессом люди, а остальные вполне могут остаться читателями. И, поверьте, наука от этого не пострадает. Меньше времени будет тратиться на вычленение из хлама и мишуры переписанных или скачанных из Интернета давно устаревших статей по-настоящему интересного, нового и важного слова. Это просто мое мнение, – еще раз подчеркнула она на тот случай, если и с выключенным диктофоном Оршанский сумел записать все сказанное на пленку своей профессиональной памяти.

– Ясно. А при чем здесь диагнозы и формуляры?

– А и действительно ни при чем. Диагнозы надо записывать хотя бы для себя, а формуляры нужны начальству. Ничего не попишешь. То есть наоборот: писать как раз и приходится. Видите, хотя бы в чем-то наши профессии похожи. Хотя в вашей гораздо больше творческого наполнения. Я пойду заполнять карточки, а вы придавать увиденному художественное обличье. – Вера протянула корреспонденту руку и решительно произнесла: – Всего хорошего.

На сей раз он и не пытался задержать. Видно, карточки и формуляры интереса не вызывали не только у Веры, но и у всех читателей его журнала. Оршанский вежливо пожал протянутую ладонь:

– Я пришлю вам материал на подпись.

Вера скользнула в белоснежную тишину кабинета, радуясь собственной предприимчивости. Не было ни медицинских карточек, ни историй болезней. Был лишь предлог избавиться от докучливого корреспондента, устранить нежелательного свидетеля своего раннего ухода домой. Вряд ли директору медицинского центра понравилось бы журналистское заключение о том, что в его клинике врачи получают много, а работают мало. Зато теперь Оршанский, убежденный ее праведным монологом, отбыл восвояси с абсолютной верой в то, что в этой замечательной больнице доктор и швец, и жнец, и на дуде игрец. Хорошо, что сам главный врач не являлся сторонником стандартизации и был из тех директоров, кто позволяет сотрудникам настолько ограничить бюрократическую документацию, насколько это возможно. А уж врачи в этом заведении оставались только врачами, а потому и мечтали лишь о том, чтобы не остаться без такой работы.

Карты пациентов были давно заполнены медсестрой и аккуратно сложены на Верином столе. Если доктору понадобится что-то вспомнить или уточнить, она быстрее разберется в аккуратном почерке помощницы, а не в своих профессиональных каракулях. Но сейчас Вера не могла думать о своих больных. Хотя определенно она с большей охотой думала бы именно о них, а не об исчезнувшем с журнального стола конверте и об ушедшем из дома и ничего ей об этом не сказавшем муже. Вера торопилась, быстро переложила из халата в сумочку так и не позвонивший за весь день мобильный (никто в ней не нуждался, никто не скучал), вставила ноги в сапоги, вытащила руку из рукава халата. Аккуратный стук в дверь, и рука снова в халате, сапоги в шкафу, а ноги в туфлях.

– Вы еще не ушли, Вера Петровна? – Медсестра обращается на «вы», значит, пришла не одна и не просто так, и туфли вернулись на ноги Веры. – Тут Валерий Андреевич прислал… – Девушка нерешительно топталась в дверях, будто Вера, узнав то, что она привела каких-то протеже главврача, могла их не принять.

– Заходите. – Не принять было невозможно. Вера снова подумала о том, как удачно избавилась от журналиста. Тот бы непременно почуял запах жареного и встал в стойку. Какая удача! Блат процветает не только в государственных клиниках, но и в частных. И что означает это робкое «Валерий Андреевич прислал»? Уж, наверное, не по закону оформленный прием, а по знакомству. Без всякой очереди, без талона, а главное – без кассы. Нет корешка – нет человека, а нет человека – нет проблемы с налогообложением. Нет документов – нет и прибыли. Удобно и выгодно. И уж наверняка выгодой такой Валерий Андреевич пользуется не один раз в год. Так что за осторожным стуком в Верин кабинет во внеурочное время стоит не человеколюбие и сострадание, а страсть к наживе. И наживу эту доктор Киреев и доктор Сизова определенно делят в некоем процентном соотношении, о котором, конечно же, не станут докладывать читателям журнала «Здоровье людям», потому что работают по системе «Здоровье врачам».

Вера грустно усмехнулась собственным мыслям. Все это имело место быть: и отсутствие очереди, и талона, и упоминания в документах. Возможно, и нажива была. Об этом Вере оставалось только догадываться: ее никто не приглашал забирать свою долю в укромном уголке. Тем не менее ни одну из правд, которую увидел бы Оршанский за тихим стуком и робким вопросом, она бы не стала оспаривать. Но она бы добавила и свою: стук и вопрос означали сложный случай, нетипичную проблему и признание того, что только она, Вера Петровна Сизова, может с этой проблемой справиться.

Проблеме на вид казалось лет тринадцать. На ней были рваные джинсы, стоптанные кеды, рубашка навыпуск и длинная челка, скрывающая лицо, – вот и все, что смогла в первое мгновение разглядеть Вера в подростке, скользнувшем в кабинет, прячась за спину матери. Юноша показался ей необычным без каких-либо причин, интуитивно. А женщина была самой обыкновенной – просто матерью сбившегося с пути ребенка, таких Вера перевидала немало. Но несмотря на опыт, она никак не могла привыкнуть к этой похожести людей друг на друга, к этому клонированию чувств, которые они испытывали в одной и той же ситуации. Вера принимала их боль, отчаяние, страдание и надежду. Она не принимала стыда – стыда, который заставлял их мяться, краснеть, запинаться, а до этого – самое страшное, что до этого он заставлял их тянуть с обращением к врачу, позволял надеяться на это сакраментальное и совершенно бездейственное «авось», которое, возможно, и могло сработать в какой-либо другой области медицины, но только не в наркологии. Вера ненавидела этот стыд всеми фибрами своей души. Для нее он был показателем того, что любовь к себе у людей превосходила любовь к ребенку. Мысли о том, что теперь о них подумают друзья, знакомые, угнетали больше, чем зависимость близкого от алкоголя или наркотиков. И вместо того, чтобы бить во все колокола, вместо того, чтобы кричать: «Мой сын (или моя дочь) – наркоман», вместо того, чтобы просить совета и помощи на каждом углу, они старательно, до последнего тянут время и закрывают глаза на происходящее, и убеждают себя в том, что происходящее – лишь дурной сон, который скоро закончится. Убеждают себя и продолжают жить как ни в чем не бывало. Только бы никто ничего не понял, только бы не заподозрил, только бы не подумал. Это ведь так стыдно!

А стыдно, по мнению Веры, было как раз обратное. Стыдно молчать, стыдно закрывать глаза, стыдно не протягивать руку помощи. Стыдно думать о себе и своих чувствах в такой ситуации. Люди кидаются жалеть себя, вместо того чтобы жалеть детей. Пусть детей глупых, пусть неблагодарных, пусть даже совсем пропащих. Но детей. Детей, которые не обязаны быть хорошими, внимательными, добрыми и послушными. Детей, которые по большому счету вообще ничем не обязаны своим родителям, потому что это родители захотели их иметь, захотели их воспитывать, захотели заботиться о них. Да, жизнь так устроена, что зачастую к старости люди становятся немощными, и наступает черед детей отдавать некий долг. Но долг ли это на самом деле? Возможно, это просто любовь и нежелание эту любовь от себя отпускать, это страх остаться первым на пути к смерти. Ведь до тех пор, пока живы родители, даже если они давно утратили и силы, и даже ум, каждый человек чувствует себя защищенным. Мы – дети лишь до тех пор, пока есть на свете родители, и никому не хочется выпускать из рук ту последнюю ниточку, что связывает нас с давно прошедшим детством. И если дети независимо от возраста всегда чувствуют себя детьми своих родителей, то и родители должны видеть и в пятилетнем, и в двадцатилетнем, и в сорокалетнем, и даже в шестидесятилетнем человеке всего лишь ребенка, которому всегда можно и нужно подставить спину и разрешить на себя положиться.

«Как ты мог так с нами поступить? У бабушки теперь случится сердечный приступ! О поступлении можно забыть, а я так рассчитывала, что ты станешь экономистом (юристом, дипломатом, актером и т. д.)». «Мы, я, бабушка», но только не «ты, у тебя или с тобой». Сколько раз Вера слышала в своем кабинете подобные фразы и еле сдерживалась, чтобы не рубануть рукой по столу и не закричать о том, чтобы люди опомнились, засунули свой стыд куда подальше и встали, наконец, туда, где должны стоять. Не на другом берегу реки, из последних сил протягивая оттуда руку ребенку, а на том, где их ребенок стоит. Надо быть рядом, надо быть вместе и надо всегда быть на его стороне.

Женщина, присевшая перед Верой на краешек стула, хоть и позволяла подростку прятаться за собой, явно находилась по другую сторону баррикад. Об этом свидетельствовал и пунцовый румянец, и нервно покусываемые губы, и нерешительность, и не просто расстроенные, а даже злые, косые мимолетные взгляды, которыми она пыталась поймать вертевшегося сзади парня.

– Садитесь, – обратилась Вера к подростку, указывая на кушетку, но он замер в нерешительности, словно ожидая чего-то еще. Что-то еще не заставило себя ждать:

– Сядь, Нелька! Живо! – Резкий тон был под стать злым взглядам, но не имел ничего общего с нерешительностью и румянцем.

«Девочка», – удивилась Вера и тут же постаралась вернуть себе невозмутимый вид: удивление противоречило врачебной этике. Врач – он, как родитель, всегда обязан быть на стороне пациента и ничему не удивляться.

– Я вас слушаю. – Вера улыбнулась, но вопреки стараниям улыбка вместо располагающей и приветливой вышла натянутой и кривой.

В ответ лишь неразборчивый шепот и стиснутые руки.

– Нелли, может быть, вы начнете, а мама поможет?

– Она мне не мама! – Девочка не закричала и не вскочила с кушетки, и руками стучать не стала, но запустила в женщину взглядом не менее злым, чем тот, что минуту назад получила сама.

«Час от часу не легче! Еще и няню отправили решать такую проблему. Вообще люди с ума посходили. И зачем только детей рожают, если совершенно не желают принимать участие в их судьбе?!»

– Нелли у нас не простая девочка. – Виноватый тон, опущенные ресницы. «Черт бы побрал этот идиотский стыд!»

– Ну, простая – не простая, а с таким заданием, думаю, справится. – Вера собрала со стола заполненные карточки и протянула стопку девочке. – Сходи-ка в другое крыло в регистратуру, отнеси и скажи, что доктор Сизова попросила завести на тебя карту. – И тут же, предваряя протесты, объяснила женщине: – Там простые вопросы: имя, фамилия, возраст, она справится. Справишься?

– Да. – Девочка лениво сползла с кушетки и так же неторопливо выплыла из кабинета.

– Но, – попыталась было запротестовать женщина: врач жестом остановила ее. Как только за девочкой закрылась дверь, Вера сняла телефонную трубку:

– Леш, – обратилась к охраннику, – из моего кабинета сейчас девочка вышла. Видишь ее? Отлично! Поведи ее, пожалуйста, будь другом. Нет, догонять не надо, просто пригляди, чтобы до регистратуры дошла и обратно вернулась. Короче, не дай ускользнуть. Понял? Ну, спасибо тебе, дорогой, с меня причитается, – довольно улыбнулась Вера, отодвинула телефон и тут же, без малейшей паузы не попросила, а потребовала у женщины: – Рассказывайте!

– А что рассказывать-то?

– Все.

– Не знаю, с чего начать. – Женщина продолжала мяться, как плохая актриса перед выступлением. Вера пристально посмотрела на нее и обнаружила, что посетительница довольно молода. Черные круги под глазами и спутанные волосы прибавляли лет, но теперь Вера ясно видела, что кожа лица была еще не тронута морщинами, а губы не потеряли естественный цвет. Лет тридцать, наверное. Молодая няня для подростка. Такой еще самой в чем-то нянька нужна.

– Начните с главного, – предложила Вера, выразительно взглянув на часы. Хождение в регистратуру не могло продолжаться вечно.

– А что главное?

Вера даже задумываться не стала. Уж слишком емкими были слова, прозвучавшие из уст ребенка, как удар хлыста: «Она мне не мама!»

– Где ее мама, наверное.

– Так кто же ее знает! Язык мамой назвать не поворачивается. Может, с Педро в Аргентине, а может, с Ником в Австралии. Она как сбежала десять лет назад с каким-то то ли колумбийцем, то ли непальцем, так о себе знать не давала.

– А отец?

– Муж мой?

«Выходит, это мачеха. Ясное дело, злится из-за полученного к браку довеска».

– Муж работает, – произнесено тоном, призванным моментально дать понять, что мужчина занят важным делом и не собирается распыляться на все остальные житейские проблемы. Что ж, Вера не дура, Вера все понимает.

– Выходит, у Нелли никого нет.

– Как это?! Что вы несете?! Все у нее есть! Школа с французским? Пожалуйста! День рождения в «Рае»?[16 - Модный московский клуб, расположенный на территории фабрики «Красный Октябрь».] Организуем! Новый I-Phone? На блюдечке. Платье от Диор? На тарелочке. Даже водителя своего захотела! И то наняли.

– Я не говорила, что у нее ничего нет, я сказала, что никого.

– Как же «никого», когда даже водитель – ее личный.

– Действительно! Значит, все прекрасно, вы ни на что не жалуетесь? Девочка одета, обута, ездит с водителем во французскую школу, общается с друзьями, получает удовольствие от жизни, правильно?

– Вы издеваетесь?

«Именно так».

– Отнюдь!

– Она мне все нервы истрепала. Мне цветы – и ей подавай. Мне обновку, а ей две, пожалуйста.

– Обычная ревность. Это пройдет.

– Допустим. Это действительно ерунда. Даже собаки, и те ревнуют.