Се, стою у двери и стучу

Из дома заметно уплывало тепло, врывался холод, неуют. Натянув серый вязаный свитер и коричневые брюки, напевая полушепотом, псалмы из Псалтири, принес вязанку дров, уголь. Благодарная матушка вернулась из хлева, где недавно подоила корову, покормила живность.

– Сынок, выпей топлёненького.

– Сейчас, мама.

Помолившись, сел за стол. Хлеб был аппетитным. Разве невкусно готовит старушка. Ставит сама тесто, печет, варит еду, успевает по хозяйству. Воздав хвалу Господу, встал из-за стола, вытер полотенцем усы, бороду, пригладил волосы. Они были непослушными и слегка вились, будто робкий вьюнок летом. Конечно, он еще не стар. Сорок семь лет для мужчины – не годы. Его зеленовато-голубые глаза светятся, точно разноцветные струи горной реки. В каштановой бороде заметно поблескивают перламутровые ниточки седины. Он еще в самом расцвете лет. Перед рукоположением в сан священника принял обет безбрачия. Одинок. Но так сложилась судьба. Да нет. Он даже не думает об этом. Разве будешь ломать голову о чем-то таком, когда у тебя любимая работа. Ей отдаешься весь, до последних сил. Рядом волнующе родной, словно некий друг, лес, дорогая сердцу поэзия…

Быстро набросив полушубок, перекрестившись, вышел из хаты. Вдохнув всей грудью, свежесть утра, зашагал в сторону лесополосы. Ноги проваливались глубоко в снег, в ботинки вползали скользкие холодные льдинки. Но отец Александр весело спешил к елкам. Остановился, замер на полянке. Деревья, точно ямщики в белых теплых полушубках, были радостны и оживлены. Казалось, они поют милую, задушевную песню.

А стройные одинокие елочки напротив, словно бестелесные схимники-монахи, забыв обо всем, с жаром воссылают молитвы к Господу…

«Здравствуйте!» – так и рвалось с губ отца Александра.

«Здравствуйте!» – как бы вторили деревья.

Волна счастья окутала священника. И от этого переполняющего его чувства, он обомлел. Застыв на пригорке, стал слагать гимн-благодарение Всевышнему за радость дарованной жизни ему, людям и всему-всему, что окружало его в этот божественный миг…

Живу во зле, живу в добре

И дни и нощи.
Молюсь не только в алтаре,
Где дух восхощет.
Бывало, проходя в лесу
Тропой заветной,
Я ощущал в себе слезу
Любви бессмертной.
И этой жажды неземной
Так было много,
Что все деревья надо мной
Молились Богу[9 - Дорошко А. В. И я допишу свой осенний канон. Кромово. 1998 г.]

Отец Александр всегда носил с собой блокнот и карандаш. Записав музыку сердца, медленно повернул назад. Огромные хлопья срывались с верхушек деревьев. И чудилось, что кто-то швыряет в него снежками, как в детстве. Ядреный воздух поил диковинной чистотой. Снег переливался всеми цветами радуги, точно драгоценные каменья, при ярком свете.

Перед домом встретил незнакомых людей из другого села: понурых мужчину и женщин. Точно они попали в ледяную прорубь. И когда совсем замерзли и посинели, их спасли. Потемневшие лица сотрясала дрожь. Объяснили, что привезли усопшего с просьбой отпеть. И как-то после этих слов померкло утро, притушилось его сияние. Стало тревожно.

Забежав домой и, облачившись, отец Александр заспешил в храм.

Сторож нехотя поворачивал ключ в старом замке. «Не хочу, не могу, не буду!» – слышалось его ржавое поскрипывание. Открыли. Несколько человек прошли в церковь.

Воздух от дыхания людей робким паром разливался вокруг. Скорбные фигуры стоящих напоминали недогоревшие огарки свечей. Поразило лицо одной женщины, похожее на пень старой замшелой сосны. Ни одной слезинки не вытекало из стеклянных глаз. На душе у батюшки сделалось холодно, как в погребе.

Отпев покойника, закрыл храм. По дороге домой все казалось безжизненным. Снег сползал с деревьев, как сусальное золото, нарочито оголяя грязные плеши. Темные лица прохожих таяли перед глазами.

Из сердца холодным ручейком рвались строки:

«Как грустно, Господи, в природе,

Твоей обители лесной.

Как грустно, Господи, в народе,

Как будто в храме на страстной…»[10 - Дорошко А. В. И я допишу свой осенний канон. Кромово. 1998 г.]

«Да, вот она – жизнь. То преподносит восторг и счастье, то страдания и грусть… Но унывать не стоит. На все воля Божья. Слава Создателю за горе и радость! Разве без боли осмыслишь всю эту извечную гармонию и красоту, что подарил Господь в Своей неизреченной любви и милости к нам, людям…»

Уже дома, встав перед иконостасом, долго читал Псалтирь. Закончив молиться, перепечатал появившиеся на свет стихи. Седые сумерки смело забирались в комнату. Посмотрел в окно. Почувствовал: заглянул в другой мир. На улице вновь падали большие пушистые ватные хлопья снега. И, казалось, они припорашивают боль, раны природы… Жизнь с ее буднями, радостью и горечью – продолжалась по воле Всевышнего.

Скоро должен приехать приятель. Они ни разу не виделись. Познакомились случайно. Тоже поэт. Но чувствует как-то все иначе. Прочитал его сборники и решил, что так бы, как он, писать не смог. Несколько сентиментально, банально. Но бывают и свежие, оригинальные места. А впрочем, то и ценно. Пусть остается самим собой.

Трепеща, сгущавшиеся сумерки заволокли синью всю хатенку, зажег свет. Вновь помолился. Взял в руки один из сборников нового друга. И принялся вчитываться в текст. Почему раньше эта книга не нравилась? Он не понимал. Сейчас она звучала в полный голос, проникновенно и умоляюще, захватывая сердце, уводя в дорогую страну чистоты и надежды. Священник не заметил, что мягкая ночь укутала его покоем, сняла заботы и, как когда-то в юности, умчала в волнующую страну поэзии. В доме тепло, романтично. И вновь из души полились строки:

«Сердце снова окутали

Старой болью стихи.

Тихо так, что на хуторе

Слышны все петухи…

……………………….»[11 - Там же.]

Посмотрел на часы. За полночь. Припозднился. Спать, спать. Завтра вновь на службу…

ЖИЗНЬ ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА

Дома тихо. И несколько настороженно. Будто вещи и вся атмосфера комнат зачарованно прислушиваются. Напоминает об этом тайна, разлитая в воздухе.

Здесь кого-то потеряли. Притихли картины в золоченых рамах. Замер намертво ленивый воздух и не хочет становиться чище и бодрее. Сумерки поселились на окнах и в комнатах. Цветы плачут: сколько ждать, сколько ждать осталось? Все остановилось в преддверии чего-то или в сожалении о ком-то… И он грустил, но не ждал…

Недавно приехал из заграничной командировки. Много сделано доброго. Занимается благотворительностью, помогает тяжело больным детям… Его тепло встретили дочь и внучки. Нет. Он не одинок. Раскладывая дорожные вещи, задумался… Вспомнил, как в бытность свою с женой исколесили почти весь мир. Кто же понимал его лучше даже, чем он сам себя?

И представилось, как зарождалась трогательно и робко их любовь при первой встрече. Осторожно, мягко подкрадывалась в сердце в виде клавесинной и лютневой музыки, поэзии, влюбленности, очарования, когда расплескиваешь душу в желании соединиться с другой душой…

Сегодня он слушал ту же музыку, включив проигрыватель, но все в прошлом. А созвучия так же прекрасны, как их зарождавшееся чувство…

В задумчивой рассеянности подошел к окну. Распахнул. В дом юностью вливалась весна…

Да – да, давно, будто это было и не с ними, именно весной в Нью-Йорке они долго бродили по Бродвею, Вашингтон-сквер. В гостиницу идти не хотелось. Всюду сновали машины, крик, шум, гам. А им было задушевно, тепло и уютно. Оба улыбались. Может, такому же весеннему небу? Немного загазованному, грязному. Русское небо и чище, и роднее. Но тогда они, счастливые, влюбленные, говорили не понятно о чем…

Когда нищий протянул к ней жилистую, словно страшное дерево, изуродованную ручищу, она высыпала ему все, что имелось в кошельке. А там было не мало. И они рассмеялись. Чему? Весне, любви, жизни. Он оживился, лицо сделалось по-мальчишески озорным – об этих редких прогулках они никогда никому не рассказывали… А Монмартр, бульвар Капуцинов, Рю Буало в Париже? Где они тоже тайно от всех гуляли веселые и ребячливые. Надоедало быть всегда на виду. Эти милые экспромты их еще более объединяли, сближали.

Он никогда не забудет то удивительное время, когда они оба ранним утром сбежали на Елисейские поля.

Весна хрупкими красками разлила по небу сирень и розовую дымчатость. Блекло голубыми разводами высветлила облака, пушисто-зелеными точками расписала ветки деревьев. Воздух заворожило насыщенностью и тайной. Остановившись, замерли. Ни шороха, ни звука. Природа, как послушное дитя, ждала последнего мазка от чудесной весенней живописи…

Обоюдный, проникающий в душу взгляд. Кто-то поблизости исполнял на скрипке Хейфеца. Где-то тянулась протяжная песня. И они поняли – главное в их жизни – чувство, вечная любовь и вечная весна. Точно такие, невыразимо прекрасные, как в скульптурах самого Родена…

Да, они боролись, стремились, любили. Нежность вытекала из сердец и расходилась по вселенной горячими волнами, обрушивалась на них, точно лавина, соединяя сердца, заставляя их биться в унисон…