Мой архиепископ

Вдруг его внимание привлек отдаленный стон, наполненный болью и горечью. Он заспешил в ту сторону, откуда доносились звуки. И на маленькой прогалине, обрызганной разноцветными лучами солнца, увидел жалкого, израненного медведя, который громко всхлипывал, растирая лапами морду. Шерсть его спуталась от запекшейся крови. Весь он сник, обмяк.

Старец остановился, не веря своим глазам. Потом тихо окликнул его. Тот, заслышав знакомый голос, подался сначала назад, но, как бы опомнившись, кряхтя, засеменил к нему. Приблизившись, стал со стоном тереться о его ноги. Растроганный пустынник обхватил бока зверя и горько-горько заплакал сам. Ведь он с этим медведем был так давно дружен. Кормил с рук. И как больно видеть своего питомца в таком удручающем состоянии сейчас… На спине явно виднелись следы от рогатины. Из сердца вырвались грустные слова:

– Ах, что они с тобой содеяли!? Лучше бы меня избили до смерти…

Горячие слезы стекали из глаз старца на спину зверя. И тот потихоньку затихал.

– Ну что же, дружок, потерпи немного. Сейчас промою раны, травку лечебную найду. И через несколько дней, как прежде бегать будешь. Подожди, я скоро…

Зверь послушно лег на землю, уронив морду на лапы, закрыл глаза… Старец обмыл раны из фляжки, что висела у него на боку, приложил лекарство к больным местам. Сняв с себя часть верхней одежды, порвал ее на длинные куски и перевязал калеку.

– Не бойся, горемыка, не бойся, не брошу, – приговаривал он.

Косолапый притих, будто осмысливал свое бедственное положение. Через некоторое время он стал издавать благодарные рыкающие звуки и, наконец, уткнул свою морду в ноги стоящего перед ним старца. Словно маленький ребенок, когда убегает от опасности, зарывает голову в колени матери и уже ничего не боится…

Старец любовно поглаживал раненого. Внезапно святая рука ощутила, как живо запульсировала горячая кровь погибавшего, возвращая его к жизни. «Что делают любовь и забота?!» – изумился он, улыбаясь. А вокруг, как ни в чем, ни бывало, щебетали птицы, пел свою бесконечную протяжную песнь лес. И, казалось, в этой благолепной Божественной гармонии нет места злу и насилию…

ЛЮБОВЬ НЕБЕСНАЯ И ЗЕМНАЯ

Иеромонаху Серафиму Роузу

Они одни в горах. Туман, словно просочившись из древних старинных легенд, окутывает их тела, лица. Кажется, они пребывают не на земле, а парят над ней, наедине со своими думами. Всюду тишь и покой, как при создании мира. Вдруг величественную тишину разрывают редкие девичьи всхлипывания. Воздух колышется и медленно оседает крошечными росинками на одежду, волосы, ресницы, губы…

– Не плачь, не плачь, прошу тебя, умоляю!

– Отчего же мне не плакать, скажи, отчего же мне не плакать? Ты просишь забыть тебя… Забыть тебя!… О-о-о-о!

– Как же мне объяснить тебе, милый мой человек, как объяснить, чтоб ты поняла?… Я даже не знаю, а впрочем…

– Ничего не надо объяснять, ты разлюбил… Разлюбил и все…

Девушка обращает на юношу глубокий доверчиво-детский взор, как бы ища разгадку внутри него, ошеломляя своим горем, выбивая почву из-под ног…

Сердце его рвется на части. Он любит ее, такую близкую, неповторимую. Она – его второе «Я». Но Бога он любит уже больше…

«О, она никогда не поймет меня, не поймет… Что же делать, Господи, как объяснить то, что мучит, заставляет менять всю жизнь? Боже, пошли мне силы! Как объяснить, чтоб не разбить ей сердце?!»

– Дорогая, я не могу сейчас жениться, мы не можем быть вместе!

– Да, я понимаю, понимаю…

Она плачет. Горько, надрывно. Ведь она любит, любит давно. И ей казалось что ее чувство взаимно…

Он не может смотреть на чьи-либо слезы вообще, а тем более на ее. Еле сдерживается. Так хочется взять ее руки в свои, смотреть в глаза и упрашивать: «Ну почему мы не можем быть братом и сестрой, ну почему? Сердце мое от твоих слез разрывается. Но принадлежать тебе я не могу… В моей душе живет уже только Бог. Он Один. И все остальные уходят, уходят…

И ведь подумать только – он протестант, хочет стать православным. Нет, она никогда не поймет… Так долго встречались, она полюбила и вот…»

«Ну почему? – стонет она. – Он любит другую? Боже, как жесток этот мир! И как смириться, если без него нет жизни, радости, счастья? Как забыть эти бездонные, умные, проникающие в тебя до глубины души глаза? Бархатные и теплые, и, одновременно, строгие и холодные. Как забыть, что он – моя вторая половина? Воздух, коим я дышу, земля, по которой хожу, солнце, коему улыбаюсь… Нет-нет. Это сон. Сон или шутка. Вот сейчас я закрою глаза, сомкну их, а открою, и он улыбнется, и скажет, что хотел проверить, как сильно я к нему привязана…».

Она пытается зажмуриться и не может. Из глаз юноши текут холодные едкие слезы. Он смахивает их, делая вид, что это дождь, пристально смотрит в ее лицо и говорит быстро-быстро что-то такое, что она понять не может. Ей становится очень холодно. Так, будто она уже умерла и закоченела. Она дрожит от разочарования, горя, одиночества. Да, сейчас она одинока. Он – далеко за чертой. Он уже не с ней.

Туман становится все плотней, будто стремится разъединить их, скрыть друг от друга.

– Что-что? – переспрашивает она испуганно, как бы стараясь все повернуть вспять, успокоить, смягчить.

– Я не могу встречаться с тобой, – спотыкается он о слова.

– Почему, ну почему?

– Зачем тебе этот жалкий безработный?! Я же сейчас даже на пропитание не могу найти денег и не знаю: найду ли работу вообще… Я не смогу содержать жену.

– Но я же работаю! – ее голос надрывается, становится сиплым, в нем слышится много горячей мольбы и надежды.

Он с трудом выдавливает из себя:

– Нет, я не умею жить за чужой счет…

– Я умоляю тебя, умоляю. Ну, прости, я что-то сделала не так, сказала не то, прости, прости! – сломившись пополам, склоняется перед ним на колени, словно тростинка от сильного ветра, и все никнет и никнет, ниже самой земли…

– Нет, ты не виновата и ты… слишком хороша, слишком! – запекшимся куском горечи вырывается из него.

– Ну, тогда что же, что, говори!

Пальцами она вгрызается в землю и разрывает ее, чтоб унять боль…

Он бледен, глаза штормят, в них смятение, буря, тоска. Старается подавить свой порыв – обнять ее, успокоить, назвать любимой…

– Нет-нет-нет! – силится она из последних сил повернуть вспять предрешенное.

– Не надо, не рви свое сердце и мое!… – он склоняется над ней и бережно поднимает. – Прости меня и прощай…

– Прощай!

************

Она возвращалась, точно смертельно больная, обессиленная, покачиваясь из стороны в сторону. Да полно. Разве это была она? Ее больше не существовало. Она осталась там, с ним, в счастливом и далеком прошлом, наполненном музыкой Баха…

– Прощай, – сами собой шептали губы. Ей казалось, жизнь стремительно утекала из нее.

Он стал монахом-аскетом, богословом, миссионером. Построил с другом монастырь. И почти перед смертью попросил своего собрата во Христе, если он умрет, сообщить ей об этом.

Она приехала слишком поздно, слишком поздно. Когда его уже похоронили. И навсегда осталась жить рядом, возле… самозабвенно продолжая служить его делу.

А среди сонма небесных святых вновь зажглась еще одна неугасимая звездочка…

ОСЕННЯЯ СОНАТА

Архимандриту Герману Подмашенскому