Мой архиепископ

– Ау-ау-ау! – стелилось воздушным звуковым шлейфом по большому ухоженному саду. – Ау-ау-ау!

Звуки разносились, пели, искрились, медленно оседая у маленького фонтана, клумбы с цветами, тянулись отдельными лучиками к беседке и павильончику над обрывом, и, дальше, приглушенные, утомившиеся, оседали, словно легкий летний дождь, на одежду, голову, руки, бегавшего по саду, вдогонку этим звукам, юноше.

– Ау-ау-ау – вновь мелькало, развеваемое ветром.

– Ну, где же ты, где?

И вновь погоня, неугомонная и шумная.

– Ау! – весело и озорно раздалось вдруг рядом. Глаза, появившейся на прогалине, девушки горели, волосы растрепались и вились вокруг головы смешными кудряшками, соломенная шляпка съехала на спинку и держалась на одной ленточке. Побледневшее лицо – в капельках росинок. Шалунья устала и запыхалась.

– Ну вот, теперь тебе придется съесть всю малину, сорванную с этих кустов. Штрафной, штрафной! Никуда не убежишь, так не честно. Принимаемся за малину!

Черноволосая смуглянка оказалась почти рядом, будто она и взаправду приготовилась съесть всю эту нежно-розовую ароматную ягоду, которая уже пускала кровянистый сок. Внезапно где-то хрустнула сломанная ветка. Наденька быстро приложила палец к губам, прикидываясь испуганной, и они оба весело рассмеялись. Юноша, в отличие от девушки, высок, строен, со светлыми вьющимися волосами и голубыми мечтательными глазами. Надюша шутливо называла его Печориным. А он ее – княжной Бэлой. Такие непохожие, вместе они смотрелись необыкновенно. На обоих лицах разлиты некие аристократизм и благородство, одухотворенность и романтизм. Казалось, этой парочке мало любить друг друга. Им надо любить Всех и Вся: Бога, вселенную, бескрайние просторы Родины…

Николенька замешкался, засмотревшись на голубое небо, нежные верхушки деревьев, трепещущие от легкого ветерка. И вдруг вздрогнул от внезапно засыпанной ему за ворот малины.

– Ау-ау-ау-ау! – разносилось уже с другого конца сада.

Прервал эту милую беготню громкий крик мадемуазель Жюстин:

– Детки, Ви что-то долго шалить. Обедать! Бис-тро, бис-тро!

– Ау-ау-ау-ау! – реяло, перекрывая резкие звуки, по дорожкам, беседкам и павильончикам…

Обед проходил чопорно и неторопливо. Надежда сидела за столом и почему-то краснела, теребя скатерть, и намеренно не обращая внимания на Коленьку. И он также смущался и отвечал всем невпопад на вопросы, относящиеся к нему. Может, здесь уже разыгрывалась некая интрига?

После обеда в доме отдыхали. Молодежь, уединившись в гостиной, стала разучивать фортепьянный концерт Моцарта в четыре руки. Наденька не была блестящей исполнительницей, техника ее желала лучшего. Но в душе ее жила внутренняя музыкальность. Она всегда выручала в самых критических случаях. Вот и сейчас, Николя два раза подряд поправил ее: брала быстрый темп. Она нервничала и озорно била его по тонким длинным пальцам. Он погрозил ей. Оба лукаво улыбнулись. Наконец-то устали.

– О, руки болят!

– С чего бы это? Доставалось за твои ошибки мне. Но так уж и быть, пожалею тебя.

– Да-да, стоит пожалеть.

– Хочешь, почитаю стихи?

Наденька очень серьезно посмотрела на друга и кивнула головкой. Встав в позу артиста, Николенька начал читать, помогая себе выразительной жестикуляцией. Плавные, мелодичные обороты плыли по залу, наполняя его, то шорохом травы и деревьев, то шумом ветра. Руки жили своей, особенной жизнью. Белые, узкие ладони раскрывались, устремляясь вверх, в полет, и падали, переполненные болью и горечью, словно старые, отжившие свой век, люди. Глаза, полные блеска, казалось, метали громы и молнии. То был необыкновенный, талантливый спектакль. Наденька, как завороженная, поглощала виденное.

Когда юноша закончил и взглянул в лицо девушки, он поразился. Столько невыразимой грусти было в ее глазах!

«Восхитительная девочка, почти дитя, всего лишь шестнадцать, а сколько уже ума, тонкости, чувства!» – удивился он.

Сначала она, молча, всхлипывала, вытирая глаза и хорошенький носик кружевным платочком, потом, смущаясь временной слабости, пролепетала:

– Зна-ешь, я бо-юсь слушать стихи. Они так необъяснимо волнуют меня. Т-а-а-ак волнуют… Но все-таки я их люблю…

– Я и не знал, что ты такая впечатлительная… И, видимо, мечтательница…

– Мечтательница? Может быть… Летней ночью, бывает, открою окно или выйду в сад и, кажется, взмахну руками, как крыльями, и улечу. И полечу, полечу над землей… Холодный воздух обжигает, бодрит. Простор, свобода и я. Ночь для меня перенасыщена тайной. Я слышу все шорохи, всех и все люблю и все любят меня…

И вдруг, вновь заплакав, Надюша заспешила к балкону. Он устремился за ней, не понимая, как ее успокоить.

– Ну, пожалуйста, перестань, иначе я тоже загрущу… – прошептал он задушевным, согревающим голосом.

Наденька грустно улыбнулась:

– Все, я уже спокойна. А что ты сейчас читаешь?

– Достоевского…

– А я, представь, Тургенева. Меня поразил у него один рассказ и его манера описывать жизнь человека по внешним впечатлениям. Понимаешь, молодой писатель несколько раз встречал некую, понравившуюся ему, девушку в разных ситуациях. То она была счастлива, то очень несчастна, а то и того хуже… Все это она не объясняла ему, он улавливал своей тонкой душой. И, в итоге, я почувствовала, что лучше и описать нельзя ее трагедию…

– Ты удивляешь меня…

– Чем же, слезами? Ах, Николя, я хочу в Грецию!… Увидеть Афины, Парфенон… – вдруг перевела она разговор на другую тему.

– А я побывал бы в Турции, на родине великих святителей: Николая Чудотворца, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста…

– Да, – восхищенно прошептала Наденька, – я тоже хотела бы посетить эти благословенные места… Как своеобразны и не похожи культура древней Греции и древней Византии. У первой – классическая ясность и стройность, упругость мысли, архитектуры, скульптуры. У второй все сложно, запутанно, таинственно, и… невыразимо привлекательно…

– О, какая же ты – удивительная… Сравниваю тебя с другими девушками и вижу – ты совершенно не похожа ни на кого…

– Да? Интересно… Ну что ж, послушаем нелицеприятную оценку. Продолжай.

– Дикая, оригинальная, иначе мыслишь, чувствуешь… И все – возвышенно, романтично…

– Вот поэтому я и люблю Шумана, Шопена, Берлиоза…

– Да я не о том. А впрочем, прости, но мне пора откланиваться, меня ждут.

– Ну и подождут еще немного.

Увидев ее по-детски надутые губки, он пообещал:

– Я не надолго. Вечером буду. Надо помочь отцу в конюшне. Он один не справится. Конюх заболел и нам пока с непривычки трудновато привести все в порядок…

– А-а-а-а… – протянула девушка.

– Так вот на кого ты похожа: такая же породистая и чистокровная, как наши арабские скакуны…

– Ничего себе, сравнил, – удивилась Наденька. Помолчала и уже увереннее добавила, – а впрочем, что-то в этом сравнении есть…

– Ну, вот видишь, изредка я тоже говорю исключительные вещи.

– Николя, я никогда не стараюсь быть оригинальной. Так выходит само собой…

– Это прекрасно. Не обижайся, хорошо? До вечера.