Дневник Дракулы

Я отомстил, Мирча, за тебя, я сотворил с их гнусными телами худшее из худших истязаний. Бог не может винить меня за это, он не смотрит на темные и низкие деяния человека, как не замечаем мы, люди, мира насекомых и гадов. Все, что не касается Бога, оценивает сам человек, исходя из морали его настоящего или будущего. «Не судите, да не судимы будете». Как бы я хотел следовать этой истине всю жизнь! Но в моем положении невозможно. Господарь не может не судить, не может не казнить, потому как его заботит не собственная шкура, а судьба тысяч, подчиненных ему. Я судил Зло Злом во имя Добра, я вспарывал тела врагов, я проливал их кровь на мою землю, чтобы цвела она, а не сделай я этого, кто бы и когда совершил справедливость на моей земле? Разве блаженны нищие духом? Я презирал таковых всегда, потому что они-то и порождают Зло по скудоумию своему, нищете и гнилости душевной.

Зло порождает Зло, но ведь и Добро зачастую тоже порождает Зло. И первым же создателем Зла был никто иной, как библейский Бог, кто сам породил Змея и однажды скинул его с небес за неугодность. Змей летел вниз, плакал от боли, но больше от обиды. Быть может, он и совершил Зло для Бога, но Добро для глупеньких людей, озарив их разум. И за то, и за другое он получил Зло. Падшего ангела ненавидят и презирают люди, которых он просветил. И если Зло порождает Зло и Добро порождает Зло, выходит, Зла в мире больше, но даже более того, любое действие, которое совершает человек, может быть расценено как Зло относительно определенного времени и определенного пространства. Пример: мать выкармливает, растит ребенка – это Добро, во взрослой жизни он становится преступником, творя Зло, значит, изначально мать совершает Зло. Можно назвать это софистикой. Но природа человеческого Зла останется неистребимой, потому что противоречива и относительна по сути, потому что рука об руку ходит с Добром, потому что временами оборачивается им же, а своей чернотой высвечивает белизну Добра, потому что одно без другого невозможно, и в смене и борьбе одного с другим развивается мир.

Отец после поражения скрылся от венгерских преследователей. Но вскоре те же валашские бояре выдали его Хуньяди. Потом мне рассказывали крестьяне, что убили его в болотах Балтени, недалеко от Бухареста. Снаговские монахи перевезли останки его тела на землю монастыря, любимого, священного места отца, и похоронили его безымянно, без могильной плиты, боясь надругательства со стороны врагов. А их у отца было немало и по ту сторону границы, и на родной земле. Я отомстил за отца и брата, когда пришел мой срок. Я применил для этого все свое умение, которому меня обучили турки. Наверное, у меня много больше врагов, чем друзей, но душа моя не протухла, как падаль в ожидании шакалов.

Мне шел семнадцатый год, отец с братом уже гнили в земле, а Хуньяди фактически правил Валахией. Он был ее тенью, тайным мозговым центром. Пешку для трона он нашел в роду Данести, в лице Владислава II, сына Дана II, брата Басараба II, кто уже протирал валашский трон четыре месяца с конца 1442 по весну 1443 года.

В эти дни в начале 1448 года (накануне моего семнадцатилетия) началось мое политическое восхождение. Нас с братом привезли в Адрианополь, где Мохаммед II одарил нас лучшим из лучших богатств – он подарил нам свободу. Раду она оказалась лишней, и он предпочел остаться в турецком гаремном раю. Я же трезво оценивал относительность своей свободы и спокойно принимал сие. Славные христиане растоптали моего отца и брата, тогда как темные, дикие мусульмане вырастили нас с братом и сулили поддержку во всех политических действиях.

Я стал взрослым, я делал выбор, и мое решение не пошло на пользу моей доброй славе в христианском мире. В шестнадцать лет за мною уже вился шлейф предателя Ордена, изменника религиозного христианского братства. С этим клеймом я живу по сей день. Но для меня слишком мифичны религиозные догмы, чтобы относиться к ним серьезно. Валашское княжество, его благоденствие – вот моя путеводная звезда. В то время я уже был в чине офицера турецкой армии, и со мною считались военные командиры – я был реальным претендентом на валашский трон. Турки хотели этого. Воздвижение наследника Драк?ла означало их прямое влияние на Валахию, а через нее на Молдову.

Я вспоминаю сейчас свое первое восшествие на трон четырнадцать лет назад, а сам ныне нахожусь в изгнании со второго. Сколько еще мне уготовано взлетов и падений? Отец испытал это чувство дважды: первый раз он поднялся на трон в 1436 году с помощью венгров, во второй – в 1443 году с помощью турок. В этом противоборстве прошла вся его жизнь. Я повторил его путь и тоже дважды правил Валахией, с тем лишь отличием, что в первый раз в 1448 году совершил сей шаг с помощью турок, во второй – при поддержке венгров. Они же и выбили из-под меня трон. Ждет ли еще меня моя вершина, и хватит ли моей жизни, чтобы достичь ее? Не знаю. Буду ждать.

***

ДНЕВНИК ДИНЫ

Библиотекой я продолжила заниматься ранним утром. Зверски хотелось есть. Мои закупки иссякли, но выбираться на улицу не хотелось. Тогда я достала из сундука с бабкиным музейным провиантом банку консервированного мяса и вакуумную упаковку сухарей. Моя еда была датирована 1945 годом производства. Риск проститься с жизнью от такого завтрака был налицо, но отчего-то он не спугнул меня. Тушенка оказалась потрясающего запаха и вкуса, сухари даже не пришлось размачивать в кипятке, будто их вчера засушили в духовке.

Бабкина раскуроченная постель диссонировала со строгим духом библиотеки. Меня передернуло от необходимости навести в кровати порядок. На такое мероприятие вдохновляла только одна мысль, что в перине я нащупаю предмет бабкиных волнений. Но мое усердное пальпирование не привело к желаемым результатам. Матрац был мягок, как тесто, и пыльный, как мешок пылесоса. И как она тут не задохнулась за много лет?

Родственное чувство настроило меня на заботу и желание сделать генеральную уборку будуара. Мне мешал полог-сачок, тоже не дышавший свежим воздухом, наверное, несколько лет. Так как в спальне не было окон (видимо, из соображений поддержания температурного режима для библиотеки), все постельные аксессуары мне нужно было перенести в другую комнату, чтобы хотя бы вытрясти их из окна, и, благо, кроны деревьев скроют этот постыдный поступок от соседей и прохожих.

Я поискала кнопку или шнурок, регулирующий натяжение полога над кроватью. У изголовья за спинку кровати была привязана шелковая веревка, которая, по всей видимости, и предназначалась для этих целей. Я развязала ее и медленно принялась ослаблять ее натяжение. Полог остался в покое, зато с потолка начала опускаться деревянная резная люстра, сделанная в виде ветви с яблоками, окруженной двумя десятками маленьких продолговатых лампочек. Люстра была серая от пыли, и я боялась вздохнуть, чтобы не создать вокруг удушливое облако. Она напоминала более даже не ветвь, а корзину, полную яблок, и каково же было мое удивление, когда в этой самой корзине показался довольно большой сверток, обернутый в темную суконную ткань. Я протянула к нему руки, но телефон оборвал мое желание.

Менторский медицинский голос вещал в трубке.

– Извините за беспокойство, но состояние вашей бабушки крайне возбужденное. Она не прекращает, как проснулась, сквозь зубы выдавливать один и тот же звук, похожий на «Д». Вас, кажется, зовут Дина? Наверное, вас-то она и хочет видеть. Похоже, вам надо немедленно приехать в больницу, она хочет передать вам что-то важное, возможно, это связано с завещанием.

Трубку чуть было не бросили, но я успела крикнуть.

– Соедините меня, пожалуйста, с нею! Я попробую ее успокоить до своего приезда по телефону.

Трубка ударилась о стол, потом я услышала какие-то переключки, а еще через минуту послышалось тяжелое, сиплое дыхание в трубке. Я боялась открыть рот и получить в ответ смертельный электрический разряд в мою ушную раковину. Она ждала, я это чувствовала, и молчание было страшнее экзаменационной тишины.

– Бабушка, это я, Дина… Дома все в порядке… Прости меня за…

Я закашлялась. Но вранье перло из меня.

– Я закрыла на ключ спальню, музыкальную, гостиную.

В ответ полетело нечленораздельное бурчание, недовольное и оспаривающее мое сообщение. Она поняла, что я вру. Телефонная розетка имелась только в спальне, под книжными полками, значит, она поняла, что я знаю о существовании библиотеки и до сих пор нахожусь в спальне – как бы я могла иначе общаться с нею по телефону? Надо как-то выкручиваться.

– Бабушка… прости, я ни к чему не прикасаюсь, лишь вытянула провод в коридор, откуда и беседую с тобой.

Долгая, очень долгая пауза. Бабка мучилась, металась между верой и проклятием. Потом ее голос покатился вниз, в уже знакомый мне по ночным концертам булькающий клокот, и трубку бросили.

Я вышла из спальни-библиотеки. Мне стало капельку стыдно, даже чуть сильнее прежнего за свое вторжение в чужую жизнь. Я вспомнила слова отца, цитирующего Екклесиаста: «Притесняя других, мы размениваем мудрость на глупость». Первой и так у меня были крохи, да и те растеряла среди последних событий. А второй, получается, я накопила за несколько дней столько, сколько вся моя прошлая жизнь мне не подарила.

Я чувствовала себя неуютно и как-то гадливо. Мое «Я» уменьшилось до размеров простейшей одноклеточной инфузории. Я всегда презирала мухоподобных людишек, прилипших к дворовым лавочкам и живших чужими жизнями, страстями, чувствами, мыслями, идеями, интересами, прикладывающих ухо со стеклянной банкой к соседним стенам или полу, чтобы как-то наполнить собственные душевные пустоты, облагающих себя правом судить других и мерить чужие судьбы с прыщеобразных холмиков своих никчемных. А ведь я сама постепенно уподобляюсь им. Ничто так не умаляет и не уничтожает личность, как ее попытки вторгнуться в чужую жизнь. Откуда во мне эта грязь, это мещанство? Мне протянули руку помощи, предоставив бесплатное жилье в большой московской квартире в центре города, а я на эту руку такой грязи навалила.