Дневник Дракулы

Дневник Дракулы
Лариса Сегида

Дина, молодая провинциальная девушка, приезжает в Москву, чтобы воссоединиться со своей бабушкой, которая отказалась от своей внучки и сына, отца девушки, много лет назад. Полная амбиций и мечтаний Дина не ожидает столкнуться с горькой тайной ее семейной истории. Ее бабушка кажется маразматичкой в своих речах и жестокой в правилах, которые она установила для девушки в своей огромной темной квартире московского сталинского дома. Однажды ночью Дина находит семейную реликвию, дневник “Д”, наследство ее деда венгерских кровей, автором которого является реальная историческая фигура, валашский господарь Влад Дракула (1431-1476). Во время чтения его дневника Дина пишет свой дневник, описывая череду сумасшедших и ужасных событий, случившихся в ее семье и ее собственной судьбе. Погрузившись в это глубокое психоаналитическое путешествие, Дина постепенно приходит к пониманию, что любовь – единственный и подлинный смысл жизни.

Лариса Сегида

Дневник Дракулы

Не верьте в истинность этой истории, потому чтовы не были ее свидетелем, потому как и очевидцев происшедшего – прибитой инсультом семидесятипятилетней старухи и ее мужа мадьярской крови, последних из прикоснувшихся к реликвии, что скрутила в тугой узел героев моего повествования, – уже нет в живых.

Признайте ее искренность, хотя, быть может, и презрение ее не лишит вас удовольствия от пусть даже книжного знакомства с интеллектом, духом, ныне живущим в буквах только русской, валашской и венгерской словесности и покинувшим свое тело более пятисот лет назад.

Миллионы, не желающие рыться в библиотечной пыли, верят художникам пера, красок, экрана, власти, создавшим из противоречивой судьбы реальной средневековой личности кровавые вампирские сказки. Быть может, сотни, десятки или хотя бы единицы поверят мне, прожившей в этой пыли половину куска своего существования.

Д. С.

***

ДНЕВНИК ДИНЫ

(начат 15 сентября 1984 года)

В 1966 году у провинциальной пары родилась девочка. Семьей назвать тот союз трудно, потому как возник он на обычном убеждении, что сексуальное соитие есть лучшее средство или способ для самореализации каждого. Они любили бешено, с боями и звериным пением.

Дикий нрав, воспитанный матерью-улицей, смазливое лицо вкупе с кошачьей походкой слепили этакого плейбоя местного Бродвея из типа, выступившего в роли биологического отца девочки. Местные авторитеты уважали его столичные корни, трехлетний опыт, обретенный в зоне за мелкое хулиганство, и нескрываемую наглость, выдаваемую им за породу.

Мамочка малышки, хорошенькая, кудрявая, рыжеволосая хохотушка, маленькая, кругленькая, она покорила парня своим особым вилянием попкой, когда складочки на узком платье нервно перескакивают слева направо, справа налево, и осознанием своей исключительности, вышколенной спортивными победами в стрельбе из лука.

Влюбленные разбежались, когда девочке исполнилось пять лет, высосав и обглодав друг друга, когда от их любви остался лишь больной запах перегара.

Он уехал на побережье Каспийского моря, на холме выстроил дом и заточил себя в волчье одиночество.

Она осталась стареть в глухой провинциальной дыре, оплывая жиром и успокаиваясь.

Девочка выросла с безумным зарядом на поход, побег, отъезд, полет, на все, что аккумулируется в понятии «движение». Она смылась из дома в шестнадцать лет, и путь ее лежал на запад, разумеется, тот запад, который не был ей заказан советским паспортом, и в его самый сумасшедший город, конечно же, Москву, на поиски той, кого мечтала увидеть все свои детские годы.

Бабушка, бабулечка, папенькина мамочка, всегда казалась тайною, сказочною дамочкой. Отец девушки, то есть сын этой самой бабушки, сбежал от нее в десять лет, вспоминать мать не любил и звал ее сквозь зубы «призраком» или «живым трупом»: она всегда молчала, будто спала, а сын был только будильником ее снов. Даже его чудное внешнее сходство с нею, казалось, не вызывало в матери никаких чувств. Она жила, словно не просыпаясь, ее не было в этой реальности.

Поиск бабки был вызван не столько инстинктом крови, сколько меркантильными соображениями: прозябание в общежитии представлялось ещё более бессмысленным занятием, чем провинциальное бытие, откуда девчонка только что вырвалась. И здесь уже пора перейти с третьего лица на первое, потому что все последующие события этой истории будут происходить непосредственно со мною, в сознательном возрасте, уже призываемом к ответственности перед законом, и в совершенно здравом мышлении.

Адрес бабушки я разыскала через платную городскую службу, предоставив все свои документы, – по всей видимости, такая предосторожность исключала или ставила под контроль мои возможные злые намерения. Вдруг убьют или ограбят адресата, в первую очередь схватят меня как особо интересующуюся.

Роскошный подъезд напомнил мне об уважении к своей какой-то мифической родословной еще сильнее, чем аристократический двор, а дубовая дверь нужной мне квартиры с филенкой из черного дерева презрела мою упорную простоту. Мне долго не открывали, хотя я слышала шарканье шагов, очень нежный, мелодичный звук каких-то волшебных механизмов, журчание воды и редкое воздушное бормотание. Глазка в двери не было, значит, моя внешность не послужила поводом моего бесконечного топтания на мраморном полу. Моих стуков – звонка не было – просто не слышали.

Ни час, ни другой не изменили моего положения. Я устроилась на корточках, спиной к двери, и, вспоминая скудные, язвительные отцовские ремарки в адрес бабушки, пыталась нарисовать в голове ее образ: высокая, худая, властная, бесполезная, как чучело в огороде, на которое давно перестали обращать внимание птицы, беспардонно усеивая его своим пометом. Периодически я постукивала, как дятел, в могучую дверь, но ответную тишину нарушали все те же звуки, и не проявлялось в сумраке подъезда ни малейшего желания хозяйки взглянуть на свое потомство.

Прошло много времени, я замерзла в маечке и шортах в прохладном подъезде, меня тянуло в сон, когда я почувствовала, что по ту сторону двери, прилипнув к ней, стоит живое тело, дышит, и в замочной дырочке я увидела глаз. Я отошла подальше, чтобы меня можно было лучше разглядеть, показала пустые ладони, мол, без оружия, с доброй мыслью, улыбаюсь и прошу открыть мне. Глаз сверлил меня долго, я стала похожа на сфинкса с улыбкой Леонардо: «Бабушка, это я, Дина, дочь Прометея». Наконец дверь поехала от меня в глубь квартиры. Волна старческой затхлости щипнула мне ноздри, и я с той же дурацкой улыбкой шагнула в таинственный полумрак квартиры.

Несколько минут я привыкала к темноте, ощущала на своем плече дыхание родного мне существа, мне не было страшно или брезгливо, теплые капли боли шлепались о мое темя, и мне показалось, что эта квартира на пятом этаже дома-замка и есть моя праймери, мой мектеб, а я всего лишь табула раза, пустой ноль, напичканный бук-вами, словами, цифрами, схемами, формулами, рецептами, мусорное ведро с отходами, порожденными социумом с его законами, нормами, нужными и ненужными науками, авторитетами, кумирами, идеалами, книгами, музыкой, фильмами, картинами, которые поедаются из поколения в поколение каждым винтом общественного организма и должны быть переварены и мною: истина и вера, постулируемые власть держащими. В памяти вспыхнула популярная на школьных смотрах строя и песни песенка «Шагать и верить тем, кто за рулем».

Я притянула к себе маленькое, тщедушное, дрожащее тельце, наша дрожь превратилась в одну большую волну, которая заставила нас плакать беззвучно и сухо, как двух старых солдат.

Приступ меланхолии закончился, когда старушка вы-скользнула из моих объятий. Она пошаркала по огромному тоннелю-коридору в гостиную, молчаливо требуя проследовать за нею. Низенькая, треугольной комплекции, с расширением к низу, она легко опустилась на стул, на котором показалась мне Елизаветой на троне. Прозрачные короткие волосы, лицо-пустыня с множеством песчаных барханов, водянистые глаза, зрачки которых уже давно растворились в белках, что напомнило мне студень, корявые сучки-пальцы с вросшими в кожу серебряными кольцами, в тон им серебристый атласный халат в пол с аккуратной штопкой во многих местах и белый накрахмаленный чепец. Последний был важным и заключительным штрихом ее стиля, стиля всех стилей, по сравнению с которым все новомодные штучки показались мне безвкусным чванством самовлюбленных до патологии «дерзайнеров».

Она руководила мною одним взглядом, тянула к себе, как всадник лассо с жертвой. Я позабыла время в ее магнетическом облаке. Бабушка восседала за овальным столом так неподвижно, что даже древний стул под нею молчал.

Допроса не последовало. Она медленно изучила содержимое моего паспорта, свидетельства о рождении, аттестата о среднем образовании, студенческого билета, фотографии своего блудного сына, невестки, мои в младенчестве и отрочестве, глубоко, тяжело вздохнула и отодвинула, чуть брезгливо, бумажную кипу на край стола.

– В вашем пользовании эта гостиная, софа, два венских стула, письменный стол у окна с пятью выдвижными шкафчиками, два из них – для особо важных бумаг – запираются на ключ, – она три раза стукнула маленьким фигурным ключиком по столу. – Малая и большая пуховые подушки, верблюжье одеяло, белый и цветной комплекты белья. А вот этот стол, – теперь она постучала костяшками по овальной столешнице, – этот стол прошу не беспокоить. Не садиться за него и не мучить своими глупыми писульками. Исключите шум и телефонные звонки. Это… МОЙ… дом, – oна делала паузу на каждом слове этой фразы. – Прошу вас понять глубинную суть моего высказывания!

Она исчезла. Мои глаза привыкли к полумраку, казалось, все стояло здесь без движения несколько десятков лет в ожидании моего появления.

Мебель излучала густой благородный свет и покой. Окно было зашторено тяжелыми бархатными портьерами песочного цвета с длинными темно-желтыми кистями. На стенах висело несколько картин в старинных лепных рамах, золоченных настоящим сусальным золотом, а не бронзянкой. Всюду царствовала природа в разное время года, но, похоже, в одной и той же местности, незнакомой мне, но такой манящей и родной, будто когда-то давно я воочию наслаждалась ею. Холмы, горы, не каменистые, а увитые зеленью, низкие домики с глинобитными или плетеными стенами и тростниковыми крышами, кое-где мозаика на фасаде дома в сочетании красного, белого, синего и черного цветов. Райские места. Мне сразу вспомнились родные серые и перекошенные деревенские шедевры и еще сильнее захотелось запрыгнуть в этот картинный мир.

Я страшно устала. Время гнало день к концу. Обычно в новом месте обитания я размещала тело строго по науке, когда ложилась спать, головой на север, ногами на юг, но сегодня мне было не до электромагнитных законов, просто упала на софу и забыла обо всем на свете.

Я проснулась от полузвериного воя, похожего на плачь китихи в океане. Молодой, сильный женский голос выл в тишине спящего дома. Выл тонально, дико, не столь-ко жутко, сколько таинственно и сказочно: «О-o-o-o… Я-я-я-я-я-я… М-и-и-и-н-я-а-а-а… М-и-и-и-н-я-а-а-а… М-и-и-и-н-я-а-а-а…». И вдруг низким грудным альтом: «Да-да-да-да… Да-да-да-да-а-а…». И снова высоким. Казалось, будто так своеобразно беседуют два существа. Это продолжалось четверть часа. Потом все смолкло.

Я вышла из гостиной в тот же огромный коридор-тоннель, но шагнуть в черную пустоту у меня не хватило духу. Полнейшая тишина. Только нежный звон каких-то чудных механизмов. Может, галлюцинации, может, у меня с головой не все в порядке от новых впечатлений. Я вернулась в кровать и уснула.

Часа через два мои чуткие уши уловили громкие, тяжелые вздохи. С каждым разом они учащались, становились более нервными, легкими, порывистыми, как ветер в оконных щелях.

У меня не было сомнений касательно природы этого дыхания: кто-то, соседи сверху или снизу, занимался любовью. Еще-еще, быстрее, быстрее. Я сама начала волноваться, соски моей маленькой девственной груди набухли, отвердели, как морские камушки, я переживала вместе с этой горячей влюбленной парой акт не познанной еще пока мною близости мужчины и женщины. Я улыбалась, я была счастлива. Счастлива за них и вместе с ними.

Вздохи стали звучать с частотой пуль в досаафовском тире, и вдруг крик, истошный животный крик оглушил меня, остановился на высокой ноте сопрано и скатился в хриплый, рычащий сип. И плач, океан плача захлестнул меня, мою комнату, весь этот непонятный бабкин дом. Когда чуть стихло, я снова на цыпочках высунулась в коридор. Плач стал глуше, но здесь он звучал отчетливее, молодой и вместе с тем старый.

Волна прохладного воздуха скользнула по моим голым ступням. Неизвестная мне дверь в противоположном конце коридора медленно приоткрывалась. Кто-то протиснулся в узкую щель и провалился в тоннельную тьму коридора. Я прилипла к стене. Ноги свело судорогой от холода и страха. Скрипнула и хлопнула еще какая-то дверь. Зажурчала вода, видимо, в ванной комнате, сначала жалобно, а затем ворчливо и с плевками. Значит, в этой странной квартире живет кто-то еще.

Я прошмыгнула в свою комнату и прыгнула с головой под одеяло. Меня все это не касается.

Проснулась по биологическим часам. Комната по-прежнему окутана сумерками. В моем свежем утреннем состоянии она показалась мне более уютной и, как я внимательнее разглядела, напичканной еще кучей интересностей. Узенькая изящная этажерка сверху донизу была уставлена цветными керамическими штучками, матовыми и глазурованными, в пастельных и ярмарочных тонах. Одна стена, ближе к двери, была увешана различных размеров, фактуры и цветовой гаммы тканными ковриками, гобеленами и вышивками. Готические замки, церкви, причудливые здания, симпатичные, словно игрушечные, крестьянские домики, – казалось, на той стене жизнь течет в ином настроении.

Возле портьер в гармонии с их песочно-золотым цветом висело несколько чеканных работ по меди. Портреты, влюбленная пара, музыканты с трубами, бородатые, в жилетках и очень широких поясах, женщины в расшитых юбках с огромными корзинами перца и яблок.

Я нащупала выключатель и зажгла свет. Тут же чеканки заискрились, а лица буквально ожили. Я передвигалась вдоль стены, и человечки двигались вместе со мною, жестикулировали, улыбались, сверкали глазами. Люстра излучала такой же золотой свет. Она представляла собой удивительное сооружение из многих тонких чугунных переплетений в виде ветвей дерева поверх темно-желтого атласа, и ее свечение напоминало пламя костра в пещере.

Я решилась повторить ночное путешествие, чтобы тщательнее исследовать лабиринты квартиры. Коридор был также мрачен. Отсчитав двадцать шагов, я надеялась нащупать ту таинственную дверь. Я протянула руку вправо – стена, стена, наличник, ручка двери.

Влажная, прохладная клешня охватила мое запястье и стянула до жгучей боли. От ужаса мой безумный вопль взорвал тишину коридора, но тут же другая клешня больно, нагло, беспардонно, вцепилась в мой рот.

– Не орите. Это МОЙ дом. Вотще вы сюда прохаживаетесь. Ваш рай – в вашей комнате.

Клешни расцепились, и жесткий, колючий кулак во-ткнулся в мою спину, откинув меня на несколько метров к двери, которая только и была предоставлена в мое распоряжение. Мерзкая бабка, столетняя рухлядь, интеллигентка в чепце с манерами купчихи, святоша, кукушка, детоненавистница!

Я влетела в свою комнату, схватила рюкзак и выскочила из квартиры беспрепятственно, благо, все замки почему-то были открыты. Может, квартиранты только что ушли и забыли закрыть дверь?

Я скакала с пятого этажа сталинского дома, перепрыгивая ступени огромных пролетов, кусая губы, растирая по щекам соленую жидкость; я скакала в какой-то бесконечности. На запястьях проявились сине-красные браслеты, руки ломило, спина гудела от удара, гордость выла. Мое «эго» отхлестали. Чертова ампула, одноразовый шприц, тупая игла с таким же тупым менталитетом!

Я брела по заплеванному асфальту, вспоминала свой первый родственный порыв к этой треугольной ведьме, заточившей себя заживо в склепе в центре Москвы вместе с какими-то эротоманами, и плакала от боли, причиненной мне родным человеком. Предстоящее общежитское бытие меня страшило, мучило и угнетало. Но спать больше было негде. Я перекинула рюкзак на другое плечо, что-то звякнуло нежно, как тот мелодичный звон механизмов в бабкиной квартире. Я порылась по карманам и карманчикам рюкзака и вытащила латунный ключ на позолоченном треугольном брелке с выгравированными буквами «М» и «С», а на обратной стороне – 1945. Видимо, ее подкидыш. Я выплюнула недавние обиды – что с дуры взять – и пошлепала в свою обитель.